Два звонка до войны

Но долг призывал его к обратному. Он взывал его к совести. К его партийному началу, как говаривал когда-то сам товарищ Сталин.

И он не мог расслабляться и покушаться на такие жизненные мелочи, так как понимал, сколько по-настоящему человеческих жизней поставлено на карту в его одном лице.

И это, действительно, был всего лишь один в поле воин, только с той разницей, что никто не мог видеть его лицо.

Проснувшись окончательно и вдоволь наразмышлявшись, Молчун тихо встал и, взяв приготовленное заранее полотенце, пошел умываться.

К тому уже побуждал возросший во времени день, да и просто было нужно немного освежиться, чтобы привести в порядок свою голову и все летевшие вслед за ней мысли.

Люся потянулась следом за ним, и совсем скоро они заняли те же позиции, что и вначале, за исключением разве что того, что игра в молчанку, как следует, надоела.

– Скажите, товарищ, а как далеко вы едете? И вообще странно, что я до сих пор не знаю вашего имени. И вправду, молчун какой-то, – рассмеялась она, отчего в купе стало намного теплей и даже немного уютнее.

– Я еду до Гамбурга, а вы непосредственно в Берлин? Кстати, действительно, забыл представиться. Меня зовут Евгений или Евгений Викторович Сладовский. Я курирую наше образование и иногда инспектирую там, где меньше всего наших людей.

– В посольствах,– тут же догадалась Люся и тут же воскликнула, – ах, как это все интересно. А мне вот, не повезло. Хотела попасть на иностранный, но вот, загнали силой на медицинский.

– И какую же науку вы сейчас исповедуете? – полюбопытствовал, улыбнувшись, Молчун.

– Я физиотерапевт, – гордо и, можно сказать, с немного выпяченной вперед грудью сообщила ему девушка, которая теперь в этом купе показалась ему намного моложе, нежели там, на вокзале, где они встретились.

– Это что-то новое, – продолжал улыбаться ее собеседник, незаметно для нее устанавливая какой-то прибор, чем-то напоминающий обычный карандаш небольшого размера.

– Ой, что это у вас? – тыкнула пальцем девушка в то самое небольшое приспособление, способное записывать весь их разговор.

– Обычный карандаш, – и чтобы не вызывать у нее подозрения, протянул прямо ей в руку, – можете попробовать что-нибудь написать.

– Что же? – спросила девушка, на секунды задумавшись при этом.

– А вот запишите мой адрес в Гамбурге. Может, когда-то там будете, зайдете в гости.

– А вы живете один? – как-то несмело спросила она, даже немного потупив глаза в пол.

– Да, и нечему здесь стесняться. Вполне обычный вопрос для взрослых людей.

– Да, но почему-то мне кажется странным, что вы проживаете один.

– Почему же? – искренне полюбопытствовал Молчун, и в его мозг по-настоящему закралось сомнение, а верно ли он поступает, что так вот испытывает судьбу.

– Ну.., – несколько замялась девушка, – все же вы видный мужчина, и совсем не бабник, – добавила она, и почему-то покраснела.

– Ну, если дело только в этом.., – с некоторым облегчением вздохнул Молчун, – то я вам просто скажу. Пока, к сожалению, не нашел той, кто бы мне пришелся, так сказать, по душе.

– А как это? – вполне искренне удивилась Люся. – Я понимаю, когда люди просто влюбляются или просто симпатизируют друг другу. А по душе. Это как. Это ведь не предмет какой-то, а все-таки женщина, живой человек. Нельзя же его так выбирать, подбирать, или еще, как там вам угодно?

– Ну, душа, скорее всего, признак любви, а не ее вполне откровенное согласие. Понимаете, Люся, влюбляться можно в жизни по нескольку раз, а вот искренне почувствовать саму любовь можно только единожды. И к этому как раз относится наша душа.

– Откуда вы это знаете? У нас ведь этого не преподают? Это, наверное, буржуазные штучки, а вы мне тут голову морочите, – даже немного обиделась девушка.

– Да, нет, я говорю вполне серьезно. А сами сведения я, действительно, приобрел здесь, в Германии, просто купив какую-то старинную книгу. Взял просто так, из жалости к человеку, ее продававшему. Оказалось, очень хорошая книга. Есть о чем на досуге поразмышлять.

– Но это же противоречит всей нашей науке. Вы ведь знаете, что никакой души нет, а есть просто интеллект, мозг и что-то там еще физически построенное. Это я вам, как врач и специалист говорю, – распалилась этим разговором девушка, в той же душе не соглашаясь с его выводами.

– А я и не отрицаю физику нашего тела. Говорю лишь о том, что присутствует ментально, то есть в буквальном смысле висит в воздухе. Это знаете, как мысль, которая бродит вокруг вас и хочет к вам присоединиться.

– Мысли не бродят, они рождаются в голове. Я физиотерапевт и знаю об этом гораздо больше вашего. К тому же я научный сотрудник и вот-вот получу ученую степень.

– Что вы, что вы, Люсечка, не торопитесь. Я ни в коем случае не ставлю под сомнение вашу квалификацию. Я лишь рассуждаю просто о том, о чем иногда думаю. Вы ведь не против этого?

– Существенно против. Мы, советские люди, должны быть напрочь лишены всяческой, буржуазного типа идеологии, предпочитающей различные человеческие наклонности более свободному и творчески настроенному уму, который может свободно выразиться только у нас, в Советском Союзе, где есть настоящая свобода слова, и где все человеческие права не попраны разными там капиталистами.

– Все верно, Люся. Только, пожалуйста, успокойтесь. Мы ведь не на семинаре, а я вовсе не ваш оппонент, а обыкновенный слушатель или просто человек.

– Нет, мне кажется, что мы с вами повстречались не случайно. Скорее всего, мою политическую бдительность проверяют наши службы. Что ж, товарищ Сладовский, вы меня проверили, и я вам ответила, как и положено советскому гражданину.

На минуту сам Молчун потерял дар речи, и ему просто показалось, что его, действительно, разыгрывают, но внимательно посмотрев на девушку, которая вся зарделась от возбуждения и буквально пыхтела всем своим, выраженным внешне негодованием, он понял, что по-настоящему ошибся, принимая обычную советскую женщину за подосланную к нему шпионку.

Спустя еще минуту он рассмеялся и смеялся так долго, сколько ему позволила она сама, сидя на своем месте и все никак не успокаиваясь от душившего ее изнутри несогласия.

– Да, полно вам, душечка, – сказал по-простому и вполне чистосердечно Молчун, – не переживайте так сильно. Верьте мне. Я простой чиновник из отдела образования, и я ни какой, не подосланный агент какой-нибудь службы. Просто я хотел поговорить с вами об этом. Мне ведь практически не с кем общаться. На работе, сами понимаете, нельзя. А дома живу один. Не с домохозяйкой же переговариваться.

– А что, у вас есть домохозяйка? – удивилась девушка.

– Да, здесь так принято. И мне как-то несподручно менять их принципы жизни.

– Но вы же советский человек? – продолжала по-своему негодовать Люся.

– Да, но я часто общаюсь с людьми, которые не принадлежат к нашему кругу мировоззрения. И у них другое отношение ко всему, что здесь имеется. Потому, я должен выглядеть соответственно, чтобы как говорится, не обострять углы наших взаимоотношений.

– И много вы проводите таких встреч? – с упорством ребенка продолжила она.

– Ну, вы же не следователь, правда. Но, если серьезно, то по долгу службы мне часто приходится встречаться с разными людьми, которые отнюдь не блещут хорошим отношением к нашей стране. Но такое задание партии, и я его выполняю.

– Так вы по заданию партии! – восхищенно спросила Люси.

– Да, и по заданию правительства, и лично товарища Сталина.

При упоминании имени вождя Люси встала и горячо пожала ему руку, принося все свои извинения и прося забыть весь этот разговор.

– Хорошо, – немного устало ответил ей Молчун, – давайте, забудем об этом и больше не будем вспоминать. Давайте говорить о чем-нибудь другом.

– Давайте, – согласилась девушка и снова присела на свою полку, уже немного упокоившись и приобретя самый настоящий вид женщины, которая готова вас слушать во все глаза.

Почувствовав все это, Молчун не стал больше испытывать судьбу и перевел разговор в абсолютно другое русло, в котором не было места так называемым инстинктивным побуждениям и проявлениям каких-то свободолюбивых чувств.

Как вы понимаете, они разговаривали о политике, о линии выдержки партии, об огромных достижениях революции и еще много о чем, что, можно сказать, вообще не касалось чей-то личной жизни, и тем более, возрождающихся вместе с нею вполне природных чувств.

Но таковой была на тот момент советская женщина, и даже сам Молчун искренне пожалел о том, что так называемая пропаганда совершила совсем не в ту сторону рывок, который по-настоящему отдалил чувства человека от его реального присутствия в самой жизни.

Даже самое сильное впечатление, которое могло быть добыто в том времени, не могло быть вне присутствия живой линии партии или хоть какой-то величины реально существующего государства.

Призрак еще не осуществленного в жизнь коммунизма по-настоящему штамповал из людей роботов, которым напрочь было запрещено пользоваться чувствами, какой бы не была истинная суть их природного происхождения.

На секунду самому Молчуну от этого понимания стало страшно, и он даже приостановил свою речь, но тут же взял себя в руки, решив по-настоящему об этом подумать когда-нибудь в другой раз.

Поезд медленно тащился по построенной кем-то колее и лишь изредка издавал гудки, очевидно извещая кого-то о своем приближении.

Вскоре они прибыли на какую-то станцию, название которой ни он, ни Люся так и не смогли рассмотреть из-за огромного, растянутого на всю ширину вокзального фасада плаката с призывами к труду и миру.

Постояв здесь совсем немного, поезд, фыркнув, двинулся далее, оставляя позади толпу возбужденных чем-то людей, которые собрались для чего-то на перроне и дружно ходили взад-вперед с самыми различными флажками и флагами, иногда перемешанными небольшими транспарантами.

– Ой, смотрите, – несколько возбужденно вскрикнула Люся, указывая рукой куда-то на середину всей той, бродившей по перрону публики, – а наши уже празднуют труд и май. Ой, как хорошо, – и она от удовольствия даже похлопала в ладоши, словно маленький ребенок.

Глаза ее искренне засверкали какой-то внутренней и восторженной синевой, лицо расплылось в широкой улыбке, а щеки мгновенно наполнились свежим румянцем, очевидно проистекающим где-то из глубины той самой души, которую она так яростно отрицала.

Но мужчина не стал ей говорить об этом, а лишь, молча, улыбнулся, наблюдая за внешне произведенными изменениями.

Ему и самому почему-то вдруг захотелось так же порадоваться, и даже отчасти захлопать, как она, в ладоши. Видимо, что-то внутреннее и вовсе не заметное передалось одночасье по пути, отчего на душе стало как-то теплее и радостнее.

На какое-то время он даже забыл, зачем сам здесь находится и с какой целью направляется в Германию.

Его по-настоящему забавляла эта очень простая и в то же время политически стойкая девушка, которая всей своей душой отстаивала так называемые партийные интересы, хотя сама вряд ли была так называемым членом партии того времени.

Но больше всего Молчуна удивляли ее глаза. Они словно наполнились живым светом и именно того окраса, который ему почему-то нравился, зачастую присутствуя в глазах самых простых немцев.

Но в то же время, он не мог вспомнить хотя бы одного случая такого искреннего выражения восторга со стороны тех самых людей, которые находились по ту сторону границы.

Молчун чем-то даже сравнил всех их с живыми или ходячими мумиями, мало подвластных жизни самой души и больше подверженных только корысти присутствия человеческого тела.

Да, теперь, он действительно уловил значительную разницу между так называемым советским человеком и обыденным европейцем, представителем любого класса и любой страны, так как, по сути, все они выглядели абсолютно одинаково, по крайней мере, именно для него.

И это также дало ему повод для того, чтобы по-настоящему поразмыслить обо всем на досуге и хоть чем-то занять свое так называемое не используемое для службы время.

То, что он относился к службе внешней разведки, являлось в самой величайшей степени секретно.

Его позывной знал лично только товарищ Сталин и еще несколько лиц из самого ближайшего окружения.

Все остальные работники видели в нем лишь обычно присутствующего чиновника, способного лишь наблюдать, но никак не принимать какие-либо решения.

Но так было лишь в советском посольстве или на стороне того государства, которое он непосредственно и представлял.

На территории же другой страны он был и представлялся абсолютно другим человеком и был по-настоящему офицером той структуры, которая стояла на самой ближней ступеньке к истокам действующей гитлеровской власти.

Граф, как привычно звали его все немцы, выглядел и по всем признакам был настоящим арийцем, что, соответственно, подтверждали все произведенные над его телом манипуляции и соответствующего значения анализы.

Он был по-своему высок, аккуратно, то есть атлетически сложен, в отличной физической и спортивной форме, имея при этом соответствующий разряд.

Вместе с тем ему принадлежал высокий лоб, прямой нос, особо подчеркнутая полоска губ, надежно закрытый с обеих сторон челюстями подбородок, широкий разлет по-своему тонких бровей и открытого взгляда голубые глаза.

То был настоящий ариец и именно по этой причине его полюбил лично фюрер, выставляя во многом напоказ перед своими собственными друзьями по партии или гостями, и демонстрируя тем самым истинный образец нового арийского племени.

Сказать, что ему было легко при этом, значило бы вообще не сказать ничего, ибо число так называемых завистников значительно превосходило все требуемые запросы, исходящие лично от самого фюрера.

Но вместе с тем одного этого было на тот момент достаточно, чтобы никто по-особому не копался в его так называемом досье, которое, правда, по-настоящему было очень хорошо законспирировано, что даже сведущему во всех таких делах гестапо и в голову не могла прокрасться мысль о том, что он – настоящий группенфюрер СС, и есть именно тот человек, который работает на русских.

Дипломатическая должность военного атташе позволяла присутствовать ему на многих переговорах и даже быть личным представителем фюрера на такого рода собирательных комитетах.

Так они назывались тогда, хотя, вполне естественно, это не афишировалось и по уровню значимости относилось к самой наивысшей степени секретности.

Таким образом, сам Молчун как бы был по-настоящему мостом между управляющими тиранами обоих государств. А именно так и принимали их все те, кто и присутствовал на тех самых переговорах.

Конечно же, они не говорили об этом в открытую, но всячески намекали, что власть необходимо делить и нельзя сосредотачивать в каких-либо одних руках.

Но сейчас, все эти, мельком пробежавшие в его голове мысли непосредственно к делу не относились, а потому, продолжая вполне искренне восхищаться такими замечательными переменами в настроении девушки и улыбаясь, Молчун слегка встряхнул головой, проводил взглядом убежавшую вместе с разгоном поезда платформу, и вновь приступил к исполнению обязанностей вполне обаятельного и во многом спокойного человека.

– Какой же вы все-таки черствый, – внезапно выговорила ему Люся, повернувшись к нему лицом, по-прежнему пылающему румянцем.

– Почему же, – по-настоящему удивился он, – я так же, как и вы радовался общему для всех нас празднику. Просто, я все же мужчина и не могу так реагировать, как девушки вашего возраста.

– Нет, нет. Вы, наверное, просто не искренни. Радовались просто так. Без нашего советского энтузиазма.

– Да, нет же, – даже немного обиделся Молчун, – вы просто неверно оцениваете свои и мои возможности. Я все-таки старше вас и вполне естественно реагирую на все по-другому. Вот, вы, например, смогли бы отреагировать так, как я. Предположительно хотя бы, попробуйте поставить себя на мое место.

– Не знаю, но мне кажется, что вы все-таки не тот человек, за которого себя выдаете, – тут же почему-то надулась Люся и отвернулась в сторону.

Румянец несколько спал, а все ее радостное настроение внезапно куда-то улетучилось, как будто его не бывало и вовсе.

– Вот те, раз, – забеспокоился про себя разведчик, – мне еще этого не хватало. Шаловливых дамских штучек.

Но вслух он все же сказал:

– Не знаю, за кого вы меня принимаете, но я действительно тот, за кого себя выдаю, и даже соответствующий документ о том имеется. Могу показать, – и он уже было потянулся за своим паспортом.

– Не надо, верю. Просто вы действительно старая бука, – и она, повернувшись к нему, снова улыбнулась, как будто ничего серьезного не произошло.

Молчун облегченно вздохнул и уже сам мягко перевел весь их разговор в другое русло, которое абсолютно не соответствовало всему тому, о чем они раньше так задушевно спорили.

Спустя какое-то время все это и вовсе забылось и даже чем напоминало просто дурной сон, о чем девушка не забыла упомянуть за время очередной остановки поезда на какой-то промежуточной станции.

– Ой, все же это, наверное, какой-то дурной сон. И наше с вами знакомство и наши расхождения во взглядах. Да, вы не обижайтесь на меня. Я всегда такая. Сначала намолочу языком, а потом уже думаю, – сказала простодушно Люся и, слегка улыбнувшись, несколько виновато подняла на него свои красивые синие глаза.

Молчун в знак согласия кивнул, словно принимая ее весьма застенчивые извинения, и собрался выйти на минуту в коридор, чтобы, как он сам сказал, немного подышать свежим воздухом весны через открытое окно в вагонном проходе.

– Ой, и я с вами, – тут же подхватилась Люся и мигом вскочила со своего места, – что-то уж мы засиделись. Пора и, правда, освежить голову.

Она практически одновременно с ним протиснулась через дверь купе в коридор, а затем сразу же просунула свою голову в окно.

– Ой, смотрите, – внезапно радостно сообщила она, – а там свадьба.

Молчун подвинулся немного ближе к окну и, просунув так же голову, осмотрелся.

И вправду, слева от них на пригорке люди отчаянно веселились, заводя такие круговороты танцевальных движений, что казалось, от них голова должна была пойти кругом. Но они, естественно, не падали, а продолжали кружить и дальше, буквально светясь своими радостными улыбками на лицах и раздавая на всю округу веселые возгласы.

В общем, как то говорят, свадьба была в самом разгаре, и люди веселились от души.

– А, должно быть там весело, – немножко с грустью бросила в его сторону Люся и даже зацепила своими волосами краешек лица Молчуна.

Но тот не отпрянул от неожиданности и даже не вздрогнул, а просто мечтательно улыбнулся и сказал:

– Да, действительно, там весело и хорошо. Хотелось бы вот так, хоть раз повеселиться и порадоваться за молодых.

– А вы что, совсем уже старый, – с усмешкой подковырнула его Люся и открыто посмотрела ему в глаза.

– Да, нет, конечно. Но года все же идут и уже не скажешь, что тебе каких-нибудь семнадцать.

– А мне вот двадцать четыре, – неожиданно произнесла девушка и отвела взгляд в сторону, – и я думаю, что не такая уж и старая. А вы как считаете?

Молчун в ответ рассмеялся и ответил:

– Ну, какая вы, в самом деле, старая. Это я так, просто для примера такой возраст привел. Мне вот самому уже тридцать три, хотя, можно сказать, что уже почти тридцать четыре, так как день рождения совсем рядом, но я тоже не считаю себя таким, хотя, конечно же, разницу во всем чувствую. Ну, ладно, давайте, возвратимся в купе, а то поезд скоро двинется, и мы оба пропитаемся весенним дымом состава.

– И то, правда, не хватало еще нам стать черными, как негры, – они оба рассмеялись и, захлопнув окно, вернулись в свое купе.

Поезд действительно зашевелился и, немного постучав цепями, медленно потянулся вперед.

– Ну, что ж, снова на запад, – бросил Молчун, немного погодя, когда уже сам состав, тревожно издав гудок, достаточно быстро набрал свою обычную скорость.

– А вы что, не хотите? – полюбопытствовала девушка со своего места.

– Да, не так, как возможно того хотелось бы, – как-то загадочно ответил он ей, и какая-то абсолютно грустная атмосфера опустилась вместе с этим в их купе, заполнив его на время общим молчанием.

Спустя же некоторое время такое состояние прошло, и они вновь вернулись к обычному разговору о своих и общих делах.

За это время девушка успела ознакомиться с его деловым досье и не замедлила выдать ему сразу несколько замечаний.

– Все же вы действительно какой-то черствый, – подытожила она весь их разговор, – вы рассказываете о своей работе, как будто она вас абсолютно не интересует. Возможно, вы ее просто не любите? – поинтересовалась она, внимательно наблюдая за ним самим и за тем, что он ей ответит.

– Да, нет. Работа на самом деле интересная, но в ней нет так называемого пламенного азарта. Мне нечего создавать, что-то выискивать, о чем-то возможно догадываться, к примеру, как в вашей работе. Потому и кажется она такой довольно вяло текущей. А, что вы привязались ко мне с вашим энтузиазмом? Я что, должен как-то по-другому озвучивать свой труд? Я всего лишь обрисовываю факты своей повседневности, и в ней этому практически места нет. Ну, представьте себе, что я войду в какую-то там школу или другое учебное заведение и начну. А ну, давайте, дети или там учителя, возьмемся за руки и с воодушевлением реального энтузиаста, призову их водить хороводы, воспевая при этом славу нашей партии и нашему руководству. Это ведь будет смешно, не правда ли. Потому что, мы не на митинге, где тот самый энтузиазм можно выплеснуть на все сто. Мы также и не на стройке, где можно горячо и с успехом трудиться, перебивая все рекорды времени. Ну и тому подобное. Образование – это совсем другая сфера. Она не предусматривает нечто такое, а лишь, наоборот, призывает к более сосредоточенному вниманию и довольно чистому исполнению всех своих первостепенных обязанностей, одна из которых и есть – действительно, с энтузиазмом учиться, что значит, быть гораздо прилежнее в самой учебе и иметь к этому свое личное целеустремление. Вот, что такое в моем ведомстве энтузиазм. Так что, прошу извинить меня, как говорится, за излишнюю черствость в своей работе, – и Молчун, прижав руку к своей груди, немного наклонил свою голову вниз.

Девушка, перед этим внимательно наблюдавшая за ходом этого пояснения, неожиданно улыбнулась и сказала:

– Кажется, я, действительно, поняла. Вы просто не энтузиаст своего дела.

– Да, поймите вы, наконец, что нельзя быть именно тем, к чему вы призываете в том месте, где этого вовсе не требуется. Иначе это будет выглядеть смешно и через какое-то время может вообще стать посмешищем, что еще дальше приведет к какому-то карикатурному отображению всей нашей настоящей действительности.

– А вы не заглядывайте так далеко наперед. Тогда и у вас все получится, – подытожила Люся и с чувством выполненного долга немного откинулась назад.

– Да, вас, очевидно, не переубедишь, – согласился сам со своими выводами Молчун и также отодвинулся немного назад.

– Ладно, не дуйтесь, – спокойно отнеслась ко всему девушка, – давайте, лучше что-нибудь поедим или чаю, наконец, попьем, а то все едем и едем, беседуем. Так и с голоду помереть можно, – и она полезла зачем-то в свою сумку, а через некоторое время достала оттуда бумажный пакет и положила на стол.

– Вот, – с гордостью сообщила она, – мама приготовила мне пирожки на дорогу, но благодаря вам, я до сих пор их не съела.

– А я-то здесь причем, – искренне возмутился Молчун, действительно удивляясь такому заключению.

– Ну, вы все время говорите, говорите. Нет, чтобы сказать, давайте просто поедим.

– И то, правда. С вами я сам позабыл обо всем, даже о самых простых правилах приличия.

– Правила здесь не причем, – ответила ему Люся, – просто вы не энтузиаст. Вот и все. И к тому же, очевидно, вовсе не голодны.

Молчуну не раз приходилось сражаться в женщинами словесно, но на этот раз ему почему-то просто не хватило на все сил, а потому, он, молча, согласился, кивнул на все головой и, приоткрывая дверь, сказал:

– Пойду, упрошу проводника дать нам чаю.

– Да, да, и обязательно с малиной. Попросите и об этом.

– Хорошо, – кивнул снова разведчик и пошел практически выполнять приказание.

Как-то уж так получалось, что эта весьма странная девушка со своей простотой все время оказывалась впереди, а потому ему, уже совсем не молодому по отношению к ней человеку, приходилось как бы невзначай подчиняться.

Это даже показалось ему забавным, так как он довольно долго не общался с советскими девушками, а немецкие фрау по сравнению с ними были, конечно же, абсолютно другими.

Потому, исчерпав весь свой запас жизненной словесной энергии, он двинулся к проводнику с тайной надеждой на то, что после чаепития их отношения примут другой оборот, и возможно уже не будет возникать противоречий на почве самых настоящих политических убеждений.

Проводник, как ни странно, оказался на своем месте и с энтузиазмом взялся за дело, то и дело, приговаривая про себя словами:

– Сейчас, сейчас. Я вам такого чайку заварю. Еще долго помнить будете. Он у меня бакинский, настоящий. Можно сказать, с давних времен припасен. И малинка у меня найдется. А что, девушка приболела, – внезапно обеспокоился он, ссылаясь, как и полагается, при этом на малину.

– Да, нет, слава Богу, здорова, – ответил ему Молчун, можно сказать, машинально, – просто так, ей чего-то захотелось чаю с малиной.

– Ну и хорошо, – согласился с этим проводник, – вы, чай, в Бога веруете, раз так говорите, – обратился он уже лицом к нему, совсем непохожим уже на то, что он показывал предыдуще.

Видимо, похмелье прошло, и здоровье несколько наладилось. Да и рабочая униформа была вся при нем, да так, что и придраться было нельзя.

– Какие разительные перемены, – подумалось вдруг Молчуну в связи с этим, – абсолютно другой человек. И сам не такой, и разговор другой. Что значит, трезвый. Эх, матушка Россия, сколько вот таких пребедных в душе своей в той же темноте пребывают. И вызволиться оттуда им тяжело. Все равно, как похмелье тяжелое. Водочка-то засасывает и потихоньку уничтожает человека.

– В Бога, это хорошо, – внезапно снова обратился к нему проводник, делая на ходу тот самый чай, что обозвал бакинским, – я сам верующ, да вот только в церковь не хожу. Мольбу внутренне пускаю, – и при этом неожиданно мужчина обронил слезу, едва-едва не угодя в подставленную для кипятка чашку. Но давняя привычка сработала отменно, а потому, слезинка туда не попала, да и сам проводник внезапно изменился в своем лице.

– Ой, что это вдруг я так расплылся. Вроде бы и не потреблял ничего.., – сокрушился он самостоятельно от такой своей небрежности, – да, вы не переживайте, в чай не попало. А хотите, я сейчас переменю.

И он тут же, невзирая на жест Молчуна, быстро сменил чашку и проделал то же самое повторно.

– Это я так, извините. Слишком уж мне больно то все созерцать, когда Бога, сведущего во всех делах наших, так многие люди попирают. Не правильно то. Власть властью, хоть какая. А Бога при том трогать не надобно. Мы все за советы. Дали они землицу нам, да и жизни немного прибавили, чего уж там греха таить, – и мужчина при этом трижды перекрестился, немного наклоняя голову вперед, – за это, конечно, им огромное спасибо и великий поклон до земли. Но вот церкви-то рушить не надобно было. То святое. Еще от той старой Руси осталось. Не одни мы так прожили под знаменем тем небесным. А тут флаг красный повесили. Лик господний исчез со многого. Это и убытку принесло много здорового.

– А какого? Позвольте, полюбопытствовать, – прерывая его монолог, неожиданно проснулся в Молчуне живой интерес к этому весьма простому и, судя по всему, малоприятному мужчине, в особенности, когда он выпьет.

– Да, как какого? – повернулся снова в его сторону проводник, глядя на него с красными прожилками сероватыми глазами. – Вон, в году прошлом, сколько мы урожая не досчитались. Видите ли, погода не благоприятствовала. Так объясняют. А как же в старину с тем боролись. Да, просто. Молились все и в церковь общиной ходили, чтоб грехи замолить, и чтоб Бог нам погоду расхорошую прислал. Так вот и жили. Хоть и техники такой не было, да вот с голоду, как во многих годах сейчас чуть ранее было, не мёрли. Так-то вот, мил человек. Сам-то кем будешь. Верховодишь, али так, просто чиновником обзываешься.

– Да, нет, простой я, батя. С простых людей и корни мои по-своему деревенские. Просто в город сызмальства попал, да и жизнь городская несколько влачила к себе. Так вот и получилось, что теперь тружусь за границей и лишь иногда бываю там, где сам дом родной.

– Сам-то откуда будешь? – спросил проводник, наконец, переставляя чашки на поднос и выставляя туда же небольшую посудину с вареньем.

– Да, из Горького я, из области, – снова соврал Молчун, но деваться было некуда.

– А знаю, бедноватый край. Люди измором когда-то уходили и все по той же причине.

– Что, опять Богу не угодили чем-то?

– Нет, Богу не нужно угождать, его почитать надобно. Так нас учили. Не знаю, уж чему там, в советских школах учат, но я почитай, три класса церковного ведомства прошел, да и то кое-что, можно сказать, знаю. По крайней мере, на благо себе и тому же народу тружусь. Но Бог не в обиде. Хоть в церковь и не обращаюсь, да в душе своей чту, молитвы читаю и всяко призываю себя самого к совести. То и исцеляет меня иногда, то от пьянства беспробудного, то просто от сглазу какого людского. Вот так и живу, в Бога верую, да никого и не обижаю. А вот вам и малинка с чаем. Прошу отведать. Благодарить потом будете за чай мой. Сегодня такого не взыщите. Это я из своих старых запасов вам даю, как для особых пассажиров. Раньше тот чай по машинам, как сейчас, не ходил. Рука человеческая его собирала и бережно сохраняла. Потому и вкус его другой. Вот так-то, человек служивый, – и с этими словами он протянул поднос прямо в руки Молчуну.

– Спасибо, а может, с нами также отведаете? – пригласил он проводника к столу.

– Да, нет же. Вы там одни, дело-то ваше молодое. Может, что и заблагоразумится потом, погодя еще. А я сам уже себя чайком потчевал, так что благодарю за приглашение, – и мужчина немного поклонился вперед.

– Ну, что ж, коль отказываетесь, то уж извиняйте, пойду даму угощу. Пусть, порадуется вашему чаю.

Сказав так, Молчун направился к своему купе, стараясь идти осторожно, чтобы не пролить ни капли драгоценного напитка.

Дверь оказалась закрыта, а потому, придерживая поднос одной рукой, он постучал другой и, шутя, произнес:

– Обслуживание, открывайте, чайком угощаем.

Люся открыла перед ним дверь и пропустила к столу, на котором к этому времени, помимо пирожков появилось и еще что-то весьма более существенное.