Kitobni o'qish: «Полет скворца»

Shrift:

Составитель серии В.И. Пищенко

От автора

Война сделала из многих бывших преступников солдат, она же бросала солдат-победителей в лихую годину и в наступившее мирное время на преступный путь. Из историй жизни таких людей, как Александр Матросов, Дмитрий Вонлярский, Андрей Щеблаков, Иван Сержантов, Владимир Подгорбунский, Владимир Бреусов, Виктор Еронько, Василий Мурзич, Иван Чернец, родился собирательный образ Вячеслава Скворцовского.

Оставшись без родителей, он попадает в детский дом и встает на преступный путь, встреча с работником милиции Арсением Матошиным, другом и сослуживцем отца, погибшего в Гражданскую войну, меняет его судьбу. Оказавшись на свободе, Вячеслав идет на фронт вместе с Матошиным. Матошин погибает, а старшему лейтенанту, командиру разведывательной роты Скворцовскому, воевавшему за город Сталинград, освобождавшему Донбасс, Мелитополь, Крым и Прибалтику, суждено встретить победу в госпитале, откуда он выходит в мирную жизнь, но случай и обостренное чувство справедливости приводят его в ГУЛАГ, где идет «сучья» война. В невероятно тяжелых условиях, в противостоянии пожелавшим взять власть в лагере в свои руки «бандеровцам» ему удается выжить, не сломаться, остаться собой и выйти на свободу, чтобы начать новую жизнь.

Пролог

И убивали, и ранили
пули, что были в нас посланы.
Были мы в юности ранними,
стали от этого поздними.
Юрий Левитанский

Свежий апрельский ветер, смешанный с ароматом разогретой весенним солнцем земли и прошлогодней прелой листвы, гулял между бараками исправительно-трудового лагеря, трепал красное полотнище на здании администрации, качал колючую проволоку, срывал пепел с раскуренной самокрутки стоящего у пропускного пункта молодого мужчины в черной телогрейке. Он жадно и часто затягивался, вдыхая вместе с табачным дымом воздух свободы, время от времени бросал взгляды на высокий забор, сторожевые вышки и деревянные ворота, над которыми красовались алая пятиконечная звезда и надпись белыми буквами на фанерном крашенном черной краской щите: «Труд в СССР – является делом чести, делом славы, делом доблести и геройства» (И. Сталин). Перед ним на миг возник образ автора изречения, о смерти которого сообщили два дня назад. Мужчина докурил самокрутку, бросил окурок под ноги, с силой вдавил в грязь каблуком кирзового сапога, будто втаптывал в забытье отрезок времени, проведенный за этими воротами. Облегченно выдохнув, он снял поношенную серую солдатскую ушанку, подставляя коротко стриженную голову теплым лучам, прищурился, радостно посмотрел на голубое безоблачное небо. Оглушительный птичий гомон заставил перевести взгляд на стоящее неподалеку дерево, облепленное черными комочками. Шумливые скворцы суетились, пищали и щебетали на все лады, то и дело перемещались то вверх, то вниз, срывались с веток, взлетали и снова садились на дерево. Один из них пролетел над головой. Мужчина проследил за его полетом, улыбнулся. Так же, как улыбался юрким птицам много лет назад…

Глава первая

Окрик: «Скворец! Славка!» – заставил его оторвать взгляд от неугомонных и неумолчных чернопёрых птах и оглянуться. Чернявый, востроглазый с резковатыми движениями Вячеслав и сам чем-то напоминал скворца, но прозвище он получил не за похожесть, а за полученную от отца фамилию Скворцовский. Фамилия была звучная, поэтому некоторые считали, что он является выходцем из аристократического рода, возможно, польского. Другие полагали, что он из холопов, поскольку в царской России были известны дворяне Скворцовы, а стало быть, и холопы их в прежние времена назывались скворцовскими, как у дворян Колычевых – колычевские, у Салтыковых – салтыковские, а у Демидовых – демидовские. Так что холопья скворцовские со временем вполне могли обрести фамилию Скворцовский. Третьи думали, что фамилия у Вячеслава еврейская. Узнать правду он мог от родителей, но, к великому сожалению, его отец, Степан Скворцовский, был убит белогвардейцами во время Гражданской войны в 1920 году, незадолго до рождения единственного чада – сына Вячеслава, а матушка, в девичестве Ефросинья Смирнова, скончалась в двадцать третьем от сыпного тифа. Её сердобольная подружка и соседка Галина Авдейкина ребеночка пожалела и, с соизволения мужа Тимофея, взяла осиротевшего мальчика в свою семью, в которой и без того имелось двое детей и ещё ожидалось пополнение. Затем пришел голодный тридцать второй, и опекуны с тяжелым сердцем вынуждены были отдать Славика в детский дом. Потом было безрадостное интернатское детство. Голод достал его и здесь. Скудная пайка черного хлеба и жидкой каши не могла утолить потребности растущего организма, а глаза жадно смотрели на продаваемые в магазинах и на рынках вкусности. К постоянному чувству голода добавилось чувство обиды и несправедливости, после того как он однажды случайно увидел в окно одного из ресторанов, что едят мордастые мужчины и холёные дамы. Эти чувства привели его вместе с другими воспитанниками к воровству, а со временем и в шайку малолетних преступников. В семнадцатилетнем возрасте за совершенные «геройства» Вячеслава определили в трудовую колонию, где он закончил семилетку и обрел профессию токаря, а по окончании двухлетнего срока койку в общежитии и работу на заводе в родном городе. Здесь он вкалывал, как проклятый, ожидая скорого призыва в славную Рабоче-крестьянскую Красную армию, а мордастые дядьки и холёные тетки, как и прежде, продолжали веселиться и поглощать изысканные кушанья, обильно запивая их алкогольными напитками в том же ресторане. Там же, неподалеку от входа в увеселительное заведение, в один из осенних вечеров он случайно встретился с пятерыми дружками из банды, в которой прежде состоял. Среди них оказались Мишка Муха и Гришка Пономарь, так же как и он, бывшие воспитанники интерната. Муха появился в интернате ранней осенью тридцать седьмого по причине того, что его родители были признаны врагами народа и репрессированы. Детей врагов народа особо не жаловали ни воспитуемые, ни воспитатели, а их в заведение в тот тяжёлый год поступило предостаточно. О них говорили, что яблоки от яблони падают недалеко. За это «яблочкам» доставалось сполна и унижений, и оскорблений, и частых побоев. Михаилу Авдейкину, получившему в интернате прозвище Муха, повезло больше других. Малорослого, щуплого, с большими светло-карими глазами, обритого наголо тринадцатилетнего мальчишку, одетого в драные холщовые штаны и побитый молью шерстяной свитер, сразу приметил и взял под своё покровительство пользовавшийся среди воспитанников авторитетом шестнадцатилетний Вячеслав Скворцовский. Взял не зря, поскольку признал в нем младшего сына бывших соседей-опекунов. Миша родился вскоре после того, как они его приютили, а потому малыш рос на глазах Вячеслава, и ему не раз приходилось с ним нянчиться. Со временем, будучи воспитанником детского дома, Вячеслав стал всё реже посещать семью, где его приняли добрые люди, поэтому для него стало полной неожиданностью появление Михаила в интернате. От него он узнал, что Алексей, брат Мишки, который был немногим старше Вячеслава, летом утонул в реке. Однако беды для семьи Авдейкиных на этом не закончились. Осенью арестовали отца и мать, объявив их врагами народа, сестру Валентину увезли в неизвестном направлении, а Мишу отправили в интернат. Теперь Вячеслав считал своим долгом позаботиться о мальчишке, как когда-то его родители позаботились о нем, к тому же их матери были подругами. Заботился недолго, поскольку вскоре угодил в трудовую колонию, а Мишка Муха в преступную группу, которую возглавлял Григорий Дорофеев по кличке Пономарь. Прозвище Пономарь он получил неслучайно, поскольку был в его биографии такой факт, когда ему в юном возрасте приходилось вместе с родным батюшкой бить в колокола в одном из православных храмов города. Когда родителя не стало, Григорий попал в детский дом, но ни почивший в бозе верующий отец, ни воспитатели так и не смогли привить мальчику основ добродетели, что привело Гришу в болото преступности. В это же болото он старательно тянул после первой отсидки и воспитанников интерната, время от времени появляясь неподалеку от него с гостинцами: папиросами, спичками, а еще с конфетами, булками и другими вкусностями и сладостями. Подолгу рассказывал обо всех прелестях воровской жизни и предлагал при этом свое покровительство. С его помощью и попали в это болото Мишка Муха и Славка Скворец. Он же, Пономарь, при встрече со Скворцовским у ресторана рассказал, что они безуспешно пытались проникнуть в элитное заведение через парадный вход, чтобы вкусить малую толику прелестей иной, сытой и обеспеченной жизни. Этому помешал злобный здоровяк-швейцар в синей униформе. Презрительно посмотрев на их внешний вид, он распушил седые бакенбарды и, преграждая вход в ресторан, посоветовал им поискать для посещения другое заведение. Тут-то и произошла их встреча с Вячеславом. Потолковать отошли за угол.

– Мы тут на дело ходили, форс поимели, хотели в кабаке погужеваться, а этот амбал не пустил. Небось со времен царского режима у парадки стоит, пес воротный. – Пономарь достал из-за пазухи затертого черного пальто бутылку водки и предложил выпить за встречу на заднем дворе дома, в котором расположился ресторан. Пили из горлышка. Ударившее в голову спиртное питие заставило Скворцовского излить душу перед знакомцами. В сердцах Вячеслав посетовал на отсутствие справедливости. Пономарь с ним согласился и предложил её восстановить посредством ограбления одного из посетителей ресторана. Подвыпивший Вячеслав сначала отказался, сказал, что завязал с воровскими делами, но выпив ещё, согласился. Пономарь уговаривать умел.

Ждать пришлось недолго. Притаившись в соседнем проулке, они вскоре увидели, как из заведения вышел мужчина в зеленых галифе, начищенных до блеска черных яловых сапогах и однобортном коверкотовом пальто темно-серого цвета с каракулевым воротником. Надев на лысоватую голову зеленоватый картуз, он оглянулся по сторонам, прикурил папиросу.

– Я почувствовал кураж, этот дядя будет наш, – тихо произнес Пономарь, но он ошибся. Спустя минуту к входу ресторана подъехал черный легковой автомобиль ГАЗ-М1, прозванный в народе «эмкой». Мужчина, отбросив папиросу, сел в машину. Автомобиль зарычал и помчался по дороге прочь от ресторана, из которого уже выходила шумная компания из двух девушек и четырех молодых людей, но это было не то, что им нужно. Пришлось подождать еще. Через четверть часа швейцар услужливо открыл двери. Из ресторана вышла белокурая дама лет тридцати пяти в темно-зеленом габардиновом пальто и черном берете. Оглянувшись на швейцара, она быстро зашагала по тротуару. За ней из дверей вывалился дородный мужчина в длиннополом бежевом плаще и добротном сером костюме. Пошатываясь и спотыкаясь, он тяжелой поступью последовал за женщиной, но затем остановился и, размахивая коричневой фетровой шляпой, басовито, слегка заплетающимся языком крикнул:

– Зосечка! Зося! Куда же вы?! Погодите!

Женщина, не обращая внимания на его крики, завернула за угол.

– Все-таки ушла. Шлюха! Тварь неблагодарная! – досадливо изрек мужчина и, натянув на голову шляпу, покачиваясь, побрел в противоположную сторону. Проходя мимо швейцара, повторил:

– Шлюха! Тварь неблагодарная!

Швейцар согласно кивнул головой, провожая угодливым взглядом идущего прочь от ресторана посетителя.

Пономарь, надвинув на кустистые брови светло-коричневую кепку-восьмиклинку, тихо скомандовал:

– Муха! Косой! Зайдите поперед его и встаньте в подворотне в конце улицы, спросите у него закурить и придержите, покуда мы не подкатим.

– Может, лучше было бы кралю стопорить? – спросил Муха.

Пономарь сердито зыркнул на Мишку:

– Не тарахти, малохольный. Чтобы биксу догнать, мимо фраера в шляпе и Алешки, что у дверей стоит, грести придется. Они нас срисовать могут, а оно нам надо? Так что потопали, покуда карась не уплыл.

Швейцар подозрительно посмотрел на компанию молодых парней, в сумраке вынырнувших из проулка. Они стайкой последовали за недавним посетителем ресторана, и что-то ему подсказывало, что отнюдь не с благими намерениями, но это было не его дело…

Муха и рослый парень по кличке Косой, как и было задумано, обогнали мужчину в шляпе и нырнули в подворотню. Когда мужчина проходил мимо арки, они встали на его пути. Муха жалостливо спросил:

– Гражданин хороший, будьте добреньки, угостите папироской.

– Не курю, – недовольно буркнул мужчина и попытался пройти мимо, но Муха ухватил его за рукав.

– Погоди дядя, разговор сурьезный к тебе имеется.

Обладатель фетровой шляпы возмущенно вырвал руку и оттолкнул стоящего у него на пути Косого, но компания молодых крепких парней затолкала его под арку, прижала к сырой кирпичной стене. Пономарь вытащил из внутреннего кармана шерстяного пальто нож, приставил к шее мужчины.

– Тихо, дядя, не шуми, а то я перышком так твой сытый портрет распишу, что мать родная не узнает.

Мужчина испуганно и недоуменно произнес:

– Что вы от меня хотите?

– Железо гони.

– Какое железо?

Григорий вскипел:

– Балабаны, овес, бабки, лаве, понятно?!

– Извините, но я не понимаю, о чем вы?

– Ты мне Ваньку не валяй, рыло поросячье! Деньги выкладывай!

– Забирайте все, что у меня есть, только отпустите, – подрагивающим, враз протрезвевшим голосом произнес обладатель фетровой шляпы.

Пономарь повернул голову в сторону Вячеслава:

– Чего лупетки вытаращил, глянь, где он голье затырил.

Это оказалось ошибкой. Воспользовавшись тем, что Пономарь на секунду отвернулся, а его подручные ослабили хватку, мужчина неожиданно вырвал правую руку, ловко выбил у главаря нож и с громоподобным, срывающимся на фальцет криком «Помогите!» рванулся из-под арки в сторону улицы. Первым опомнился Муха. Мишка прыгнул под ноги беглецу, тот повалился на землю и тут же попытался встать, но Пономарь такой возможности ему не дал. Три удара ножом заставили его снова упасть на землю. Мужчина протяжно застонал. Пономарь ощерился, сверкнув золотой фиксой во рту, хладнокровно обтер лезвие ножа об полу бежевого плаща жертвы ограбления и, бросив: «Скворец, забери у него бугая, потом вместе уходить будем. Остальные в разбег. Собираемся на хазе у Тоньки», – спешно вышел из-под арки. Следом за ним потянулись остальные. Вячеслав перевернул умирающего человека на спину, осторожно, стараясь не испачкаться в крови, вынул из внутреннего кармана плаща пухлый кошелек. Скворцовский старался не смотреть в лицо потерпевшему, но все равно почувствовал на себе его взгляд, полный боли и укора…

Через час Пономарь и Скворец молча шагали по темной улице на окраине города. Пономарь кинул на Скворцовского внимательный взгляд, спросил:

– Скворец, ты чего такой унылый? Радоваться надо, справедливость, как ты хотел, мы восстановили, гроши у нас, фраерок икрянный оказался, шмеля ты жирного вытащил, так что гуляй – не хочу!

Вячеслав продолжал молчать.

– Понимаю, – Пономарь плюнул сквозь зубы через правое плечо и снова вперился цепким взглядом в Скворцовского. – Мордастого претендателя тебе жалко? Может, зря я его пописал? Ты думаешь, что мне хотелось мокрое дело вершить? Может, надо было его не трогать, пусть бежал бы этот штымп и орал, как Шаляпин, на всю округу, что его грабят. Он бы такой кипиш поднял, что мама не горюй, а оно нам, я тебе скажу, совсем ни к чему. К тому же этот фраерок наши карточки мог и в потемках срисовать. А если бы из-за него кого-нибудь из наших легавые взяли под белы рученьки, в воронок усадили, да и в уголовку сволокли?

– Может, и не взяли бы, – буркнул в ответ Вячеслав.

Пономарь осклабился:

– Может да кабы, на болоте жабы. Может быть, и не взяли бы, но зато, корешок, мы теперь с тобой одной кровушкой замазаны.

Теперь Скворцовский понял, почему Пономарь вопреки своим привычкам пошел на дело выпившим и навязчиво предлагал выпить ему. Не случайным было и то, что он приказал вытащить кошелек из кармана жертвы именно ему. Гришка был прав – совершенное преступление связывало их крепче веревки. Вячеслав думал, что сказать в ответ, но в это время они подошли к «малине». Это был небольшой одноэтажный, но добротный деревянный дом с застекленной верандой, искусно украшенный кружевными деревянными причелинами с полотенцами. Узковатые окна жилища обрамляли резные наличники. Резьба была и на карнизе над входом. Дом принадлежал Антонине Спиридоновне Левашовой по кличке Тонька Песня. Песней ее прозвали за нескончаемое желание петь, особенно частушки. За звонкий голос, веселый нрав и ладную фигуру выбрал ее в жены и привел в свой дом искусный тридцатилетний плотник Сергей Левашов, но, как оказалось, Тонькины достоинства на умении петь и заканчивались, поскольку хозяйкой она оказалась никудышной и женой неверной, за что Господь обделил ее возможностью рожать детей. Левашов немало страдал от этого, но все же крепко надеялся на появление потомства. Так и не дождался. Через три года после свадьбы его зарезали в пьяной драке. Дом и хозяйство перешли к Тоньке, которая недолго горевала по усопшему супругу и вскоре стала вести разгульную жизнь, впала в распутство и пошла, как разменная монета, по похотливым мужским рукам. Она почти никому не отказывала в гостеприимстве и интимной близости, поэтому-то члены преступной группы, возглавляемой Гришкой Пономарем, напропалую пользовались ее доступностью и добротой. Зачастую не безвозмездно, немало перепадало ей от воровского прибытка и щедрости то продуктами, то одеждой, а порой и украшениями. Помогала она и со сбытом краденого. Относила добытое бандой добро барыжнице тете Клаве.

Аккуратные наружные ставни на окнах были плотно закрыты, но между створками пробивался тусклый свет. Значит, хозяйка находилась дома. Пономарь три раза с короткими промежутками постучал в одну из ставен и направился к воротной калитке, отворив ее, прошел мимо сарая к дверям. Скворцовский следовал за ним.

Гостей разбитная двадцативосьмилетняя бабенка с густыми распущенными светло-русыми волосами и плутовскими зеленоватыми глазами встретила навеселе и с частушкой:

Я миленочка ждала,
Маялась, томилась.
Честь ему я отдала,
А потом напилась.

Скворцовскому на пьяную Тоньку смотреть было неприятно, а ведь когда-то она стала первой женщиной, с которой он переспал. До Левашовой у него была только детдомовская Машка, с которой дальше поцелуев дело не дошло. Пономарь, приплясывая, ответил Тоньке словами песни из недавно показанного во всех кинотеатрах страны фильма «Трактористы»:

Здравствуй, милая моя,
Я тебя дождалси,
Ты пришла, меня нашла,
А я и растерялси.

Отбив чечетку подошвами «прохорей» – сапог, сжатых «в гармошку» особым способом, Гришка подался в сторону, открывая Песне вид на стоящего за его спиной Скворцовского. Тонька поправила накинутую на покатые плечи вязаную темно-серую шаль, удивленно посмотрела на Вячеслава, всплеснула руками:

– Ой, Скворушка! Какими судьбами! А я тебя сразу и не признала. Возмужал. Вона какой красавец стал. Я бы с таким сразу в постель легла. Небось теперь краснеть не будешь, когда меня раздетую увидишь. – Тонька медленно приподняла подол цветастого ситцевого платья, оголяя правую ногу чуть выше колена, хабалисто засмеялась, спросила: – Каким ветром тебя, милок, к нам занесло? Говорят, что ты на завод работать устроился, в стахановцы метишь. – Подмигнув Пономарю, задорно запела:

Мой миленочек стахановец,
Отличный сталевар,
Мясо купим – одни кости,
А от них какой навар?!

Лукаво поглядывая на Вячеслава, продолжала:

Мой миленочек стахановец,
Стахановка и я.
Не сведем концы с концами,
Хоть бездетная семья.

Пономарь положил руку на плечо Скворцовского.

– Вот и я ему толкую, что лучше воровать и быть здоровым, чем день и ночь вкалывать по-стахановски и быть горбатым. Вор ворует, остальные вкалывают. С нами ты поболе будешь иметь, чем на своем заводе.

– И то верно, Гришенька. Пусть трактор пашет, он железный, – подлезла к Вячеславу Песня.

Пономарь отодвинул Тоньку.

– Хватит его поучать. У него и свой котелок неплохо варит. Пойдем к пеньку, надо за дело фартовое выпить, за свиданьице и за упокой души порешенного мной фраера. Мечи, Антонина, быстренько на скатерть хрястанье с канкой, гужеваться будем!

Из прихожей мимо мастерской и кухоньки с печкой прошли в гостиную. Обстановка Вячеславу была знакома. Все тот же громоздкий шкаф, круглый стол, табуреты с резными ножками, зеркало в ажурной рамке, у окна широкая лавка, в двух спаленках по железной кровати и по оббитому железными полосами сундуку. Все сделано руками покойного мужа Антонины. Сергей был мастер на все руки. Старательно, с любовью обустраивал он их семейное гнездышко, не думал, что оно по вине его супружницы превратится в воровской притон.

Здесь уже находились Муха, Володька Косой и еще двое членов банды, имевших клички Гуня и Чугун. Конопатого, высокого Гуню Вячеслав знал прежде, а коренастый, в цветастой тюбетейке на большой лобастой голове Чугун появился в банде, пока он находился в трудовой колонии. Пономарь и Скворцовский сели за стол, на котором вскоре появились глубокие белые фарфоровые тарелки с красно-золотистой каемкой, приобретенные благодаря последней квартирной краже, стеклянные стаканы, вилки с ложками, ломти черного хлеба, отварная картошка, селедка, квашеная капуста, соленые огурцы и литровая бутылка самогона. Пономарь глянул на Мишку.

– Муха, наливай! Выпьем за то, чтобы нам всегда фартило и беда нас обходила!

Выпили, поговорили за жизнь, налили еще. После третьей изрядно захмелевшая Тонька уперла локти в стол и, обхватив голову ладонями, протяжно запела:

Мамочка, мама, прости ради Бога,
Что дочка воровкой на свет родилась.
С вором ходила, вора любила
И воровайкою я назвалась.

Раз темной ночью мы фрея прибрали,
Фрей кипишнулся, и нас засекли.
Вор проканал, а меня зачурали…

Пономарь оборвал Тонькино пение:

– Хватит нищего по мосту тащить. Давайте за то, что кореш наш снова встал на правильный воровской путь. За то, что Скворец снова с нами!

Вячеслав понял, что невидимая веревочная петля, которую на него накинул Пономарь, все теснее связывает его с бандой. Понял, что снова погружается в болото преступности, из которого недавно выбрался.