Kitobni o'qish: «Тихон»

Пропуская

буквы и запятые,

автор вносит свой вклад

в сохранение лесов Сибири

Вступление

Это книга про Тихона, удивительного человека из города Сиреченска. Тихон удивителен тем, что един в трех лицах, сиречь – троеобразен. Нет-нет, на этих страницах не критикуется религия, упаси Господи! Просто у некоторых людей в голове не одна персона, а несколько, и никакой шизофрении при этом. Никакого раздвоения, или, тем паче, растроения личности. Более того, Тихон был и физически абсолютно здоров, по крайней мере – бывал.

Однажды он сходил проверился к врачу. На следующий день позвонили из Центра подготовки космонавтов – не помню, наши или американцы первыми. Кажется, сначала звонили наши, звали на работу. Американцы через день позвонили, тормоза. И те, и другие плакали, когда Тихон отказал. Договориться с ним удалось только одному секретному институту. По договору Тихон получал пожизненное пособие, мог жить, как хотел, только не не имел права далеко отъезжать от нашего города. Но ему особенно и не хотелось: ленив стал, вальяжен, медлителен в меру.

Теперь Тихон жил на пособие от этого института, с которым договорился умирать в магнитном томографе. В советское время можно было продать свой скелет институту за девяносто два рубля: деньги сейчас, скелет потом. Примерно так и сейчас вышло: деньги сейчас, а смерть на благо науки потом.

Молодчина Тихон, променял-таки свою уникальность на пожизненный аванс. Вы только подумайте: не каждому привалило такое богатство – быть в своей голове постоянно втроем. Впрочем, современная наука психология к этому феномену спокойно относится, признавая диалоги голосов, примиряя множественные личности и перечисляя в голове тараканов. Хоть этот факт и не относится непосредственно к троице в голове Тихона, все же дает возможность спокойно, и даже с любовью, отнестись к герою этой книги.

Приступая ее написанию, автор намеревался заставить читателя подумать. Подумать… Так нынче все говорят: репортер, публикующий фотографии с места падения сосулек на головы прохожих, тоже уверяет читателя, что хотел заставить его подумать, дабы тот не забывал о безопасности, и так далее. Короче говоря – всё ради вашего же блага. Батяня, отвесив леща нерадивому, с его точки зрения, отпрыску, тоже печется о том, чтобы отпрыск подумал. А уж сколько творит государство, дабы мы все взяли и подумали: считать – не пересчитать. Тут совсем обдуматься можно.

Вот и автор пошел по стопам думцев, написал вам книгу, чтобы вы подумали. Да, вам придется это сделать, потому что материал книги допускает неоднозначное толкование, и без использования собственной головы не обойтись. В психологии вообще все неоднозначно. Когда автор поступал на психфак, замечательная и крайне интеллигентная дама-библиотекарь у него спросила:

– Молодой человек, почему не на экономический? Ведь в психологии все так неоднозначно: из одной и той же предпосылки в разных случаях следует разное.

Автор тогда не испугался неоднозначности, и не пожалел об этом. В духовном мире неоднозначно и нелинейно всё. А в этой книге неоднозначны выводы: если автор описывает случай и делает выводы, то не факт, что они окажутся верны конкретно для вас. Однако, автор надеется, что сама по себе книга будет интересна, поможет стать счастливее и, самое главное, вам придется-таки над ней подумать. А кое-что, явно напоминающее психотехники, можно просто взять и на себе применить.

Ах да, автор еще должен попросить прощения за нарушение одного табу… впрочем, не станет он извиняться. Не он же нарушил, а Тихон. Короче говоря – сами прочитаете. Давайте сделаем смелый шаг и дадим отставку устаревшему табу, которое нас тормозит, как заевший ручник. Вы «за»? Автор «за».

А еще он «за» полное распрограммирование, «за» очистку ума от установок социума и «за» духовное пробуждение. Автор надеется, что сия не толстая книжка поможет тому, кто бьется на этом нелегком фронте, не щадя ума своего. Это тяжкий процесс, и не верьте тому, кто скажет, что проснуться легко. Проснуться – это подвиг, на который не всякий Бэтман способен.

Примечание автора: Бэтман – это такой летающий качок в колготках.

Книга посвящается многим людям: моей жене, терпевшей заседания у компьютера, мудрому читателю моего древнейшего блога А. Панкову, монахам Свято-Успенского Печорского монастыря, и моим родителям. Если правда, что мы их выбираем для своего рождения, то я ничуть не жалею о своем выборе.

Без любви

Итак, внутренний мир Тихона представлял собой полноценную троицу: собственно Тихон, ловелас без любви, потом «дядя» Архип без признаков биографии, и поп-расстрига «отец» Филипп.

Тихон был ловеласом с оговорками. Он почти ничего не любил. Можно было бы сказать, что он, как Остап Бендер, любил деньги и страдал от их недостатка – но это было бы тоже неправдой. И деньги Тихон не любил. Такая жизненная неувязка приключилась с ним потому, что он не любил главное – себя. Не было в нем зерна любви, из которого мог бы произрасти хоть кактус благополучия.

Или другое какое растение… Говорят, что семечко растет, потому что тянется к солнцу. Только ради него оно старается продраться сквозь плотный грунт, ради него выпускает корни, чтобы высосать влагу из подземной реальности. А потом, дескать, в качестве мотивации добавляется жажда продления рода, выражающаяся в попытках накидать вокруг себя таких же семян, пристать к собачьей шерсти и разнестись на невероятные расстояния, чтобы и там произрасти сквозь асфальт. Оно даже готово быть проглоченным коровой, или лисой, чтобы потом выйти из звериного желудка там, где получится, и произрасти, воспев гимн всемогущей жизни.

Врут. Всё врут романтики. Ради себя любимого семечко старается. Любит оно себя, вот и живет.

Тихон семечком не был, не случилось как-то, не задалось. Вместо этого он стал человеком, но в меру нелюдимым: вроде как семечком, зачем-то робеющим при виде других семян.

Он даже на смерть в магнитном томографе шел потому, что робко желал компании умных людей вокруг себя, не ведомой толком при жизни. Троица в голове не в счет.

Многие кажут, что все дело в травмобогатом детстве и бедной любовью школе – и будут неправы. В школьные годы Тихон любил футбол. Любил он его по-настоящему, то есть практически, не по телевизору. Сбегал с уроков, чтобы постоять на воротах, перекидывался с дружками записочками: «Ты сегодня будешь?». Девчонки, хихикая, ловили записочки и прятали, друзья-футболисты злились и продолжали писать, договариваться.

– Мы бу, а ты?

– И я бу!

Одну такую записочку училка перехватила, буквально на лету, как муха:

– «Я буду. Луж.», – прочла она вслух, внедрив столько издёвки в голос, что будь та шрапнелью, рота фрицев полегла бы, не меньше, – Ты что, Тихон, будешь в луже, я не поняла? Что ты будешь в луже делать – лежать, плавать, плескаться?

Дабы лихо оборжать товарища, советским пионерам многих поводов не надо было, вот они и ржали всем классом. Тихон стоял, не краснея, и радовался: автор записки, Алешка Лужков, но не родственник тому самому, просто однофамилец, будет после уроков на стадионе, и это хорошо. Поиграем!

Играть Тихон любил, но не умел. Неумение он компенсировал самоотверженностью. Упасть поперек ворот, прыгнуть под мяч, а то и под ноги нападающему – для него сие было всласть. Благодаря этому на воротах он стоял хорошо, практически не пробиваемо. Когда он становился на ворота, соперники требовали себе дополнительного игрока, чтобы уравновесить шансы.

С этой дурацкой, чисто русской, самоотверженностью он шагал по жизни вплоть до полташка, когда само туловище подсказало, хрустя суставами – а не перестать ли тебе себя отвергать, Тиша? Я уже давно хрустю нездоровым похрустом, лет десять. А ты всё то под ноги, то поперек ворот, как правильный советский пионер, который сам погибай, а товарища выручай.

Потом, когда жизнь в виде морковки сзади, серьезно отмотивировала, Тихон начал вспоминать самые эмоциональные детские моменты. Вспоминая, Тихон научился отлавливать установки, которые были с моментами связаны. С ярким дворовым футболом оказалась связанной самоотверженность, безжалостность к себе, и даже нелюбовь.

Про то, чтобы себя полюбить в пятьдесят, туловище пока молчало. Но хотя бы его не ломать – это было бы уже хорошо. Может, хватит уже компенсировать: неумение – самоотверженностью, недальновидность – преданностью, неумение ладить с людьми – переработками, нелюбовь к себе – критикой остальных?

Решив в голове, что хватит, Тихон взялся за дело. Потому что делать куда важнее, чем разглядывать в голове мысли. Мысли, они как пузырьки на поверхности супа. Что-то варится в кастрюле подсознания, непонятое, неизвестно когда и кем положенное, неосознанное и страшащее. А наверх вылетают пузырьки. Сиречь – мысли. Только они и видны. Какая в них ценность-то? Разве что видно по их наличию, что суп еще не выкипел полностью, что длится в кастрюле некий процесс.

Всё бы ничего, да иногда кастрюля болит. Но еще неприятнее, что Тихон временами не осознавал себя до такой степени, что решал, будто эти пузырьки и есть жизнь. Будто пузырьки – это не сигнал из кастрюли о том, что внутри имеет место быть процесс суповарения, но будто только оно и есть, это самое пузырение поверхности. И он, Тихон, является совокупностью булькающих пузырьков.

– Я булькаю, следовательно – существую, – сказал некто великий, цитата из коего сейчас была бы уместна, и Тихон поверил на какое-то время.

Прошли годы, прежде чем он догадался, что его внимание к бульканью пузырьков на поверхности супа сродни самоотверженному броску под ноги нападающего – ошпариваю себя горячим супом, зато вроде как живу.

А не ошпариваю… так вроде и не живу.

Годы

– Вот ты всё ноешь, мол, годы, годы… – сказал ангел-хранитель, который иногда любил научить Тихона паре-тройке полезняшек, – А сам и не понимаешь, что такое возраст.

Тихон поковырялся в голове, но нашел разве что пару банальностей. Ангел банальностей не терпел, и Тихону оставалось лишь прикинуться Чебурашкой и развесить уши, как бельё во дворе.

– Возраст человека исчисляется в годах, – забубнил ангел, – И мы знаем, что год – это один оборот планеты вокруг звезды. Но количество обращений Земли вокруг Солнца не имеет никакого отношения к возрасту. Почему возраст человека измеряется именно во временных промежутках, а не в километрах? Или он каким-то образом зависит от скорости полёта Земли вокруг Солнца? Возраст – это не количество времени. Возраст – это наполненность. Представь себе, Тихон, что ты наполняешь чашу. Что ты видоизменяешь её, переделываешь – вплоть до того, что её не узнать, по сравнению с первоначальной. Упоминая возраст, мы говорим, что новая чаша отличается от прежней количеством часов, потраченных на её наполнение. Но это никоим образом не характеризует содержимое чаши! Возраст – это накопившееся количество изменений в пользу интеграции со вселенной. Понял? Ладно, я потом тебе еще раз объясню.

С ангелом так всегда было: как начнет учить – туши свет. В темноте слушать было и впрямь легче, когда все внимание в ушах сосредоточено, без отвлечения на яркий свет.

И так ангел с Тихоном поступал долгие годы.

Годы, годы…

Отец Филип, бывший Филипп

У отца Филипа все кругом были отцы. То ли от избыточного уважения к людям он всех так превознёс, то ли наоборот – от гордыни, мол, я отец, а вы и подавно. Вдобавок, тут откровенно пахло большой духовностью, как жареной на сале картошкой в старой коммуналке.

Как известно, настоящее духовное путешествие начинается, когда понимаешь, что идти некуда, кроме как внутрь себя.

– Я не хочу сказать, конечно, что религия и духовность рядом не лежали, – сказал отец Филип, который внутри был бунтарь, а снаружи непонятно кто, – Лежали, но недолго и в трусах. То есть, похоже, там ничего не было между ними. Религия, она ведь для кого как. Для кого – смысл жизнь, а другому как презерватив на душе. Но и это хорошо на самом деле. Потыкаешься, потыкаешься, поймёшь, что наружу не выбраться и вынужденно обратишься вовнутрь себя.

– Интересно, – пробурчал ангел-хранитель, – кто же ты-то такой, конкретно ты…

Но отец Филип вроде как не заметил бурчания ангела, он продолжал развивать тему.

– Религия – это ещё не свобода. Это когда ты выбираешь место не возле параши, а у окна. Точнее – это когда ты доверяешься кому-то, кто обещает тебе это место. На самом-то деле есть страх не занять место у окна, а не возле параши. Перефразируя отца Фромма – это бегство от параши.

Время от времени он смущался, потому что его речи выглядели для непонимающих как осуждение. Также он догадывался, что дело не в религии, а в его понимании религии.

– Кстати, братья, не подумайте, что я критикую религию. Религия меня больше не задевает. А критикую я то, что меня задевает. Вот, возьмите, например, морскую мину. Это такой железный шар со взрывчаткой, ощетинившийся рожками взрывателей, которые лучше не задевать.

Тут отец Филип поморщился от своих же слов, и Тихон догадался, что тому было неприятно употребление слова «ощетинившийся», потому что как у всех. Потом он поморщился еще больше, потому что морщиться от употребления не того слова было еще большим штампом, чем это слово употреблять.

– Блин! – подумал вслух отец Филип, и это не было ругательством, это было эхо, отголосок внутренних переговоров, – Мина – это шар с рожками. Плавает мина себе, плавает… пока корабль не заденет корпусом по рожку. Тогда мина взрывается вместе с кораблем, и оба тонут. Вместе с тем, что осталось от рожков. А, кстати, вы знаете, что в рожках у мины сахар? Он держит пружинку ударника, как-то так, и мина не может взорваться, пока она не в воде. На суше она безопасна, а в воде сахарок растворяется, и мина становится на боевой взвод. Теперь её за рожки лучше не трогать – бабахнет.

– Похоже, ты с того начал, что сахарок растворил… – пробурчал Архип, но Филип сделал вид, что его не услышал.

У отца Филипа было большое эго.

Эго – как мина, ощетинившаяся – чёрт! – рожками. Или как Звезда Смерти из «Звездных войн», ощетинившаяся лазерными пушками. Так и видно эти толстые стволы, возникающие из раздвигающихся в разные стороны шипящих люков. Только тронь! Или так: эго – это крепость, и чуваки за бойницами, ощетинившиеся луками. Эго – набор придуманностей, и остаться без эго вполне безопасно. Без эго можно всё, и чистый лист – наилучшее состояние из возможных.

Отец Филип качнулся вперед на стуле, коснувшись пузом края кухонного стола. Стол был холодный, куда холоднее пуза, и отец Филип дернулся, отшатнулся, зато стал трезвее.

– Короче – это всё я, – сделал вывод отец Филип, – и мина, и Звезда Смерти, и крепость. Это меня не тронь, а то… а то стану критиковать. Я критикую то, что меня задевает. Критика – это форма агрессии, это когда лучник выпускает стрелу – пяу!

Представить отца Филипа крепостью было легко, звездой или миной слегка сложнее, но тоже можно.

– Вся духовность сводится к тому, чтобы убрать крепость, – сказал отец Филип, – тогда начинаешь видеть, что она не нужна была. Оставшись без крепости, понимаешь, что она тебя не защищала, а держала внутри, как тюряга, и что защищаться не надо.

Потому что защита – это точка зрения бессознательного на происходящее. А кого интересует чужая точка? Никого.

Троица бездомного Тихона

«Если уж муха, так назойливая», подумал Тихон, выслушивая отца Филипа. Другие мухи на этой планете не водились. Не жужжали, не летали, не вылуплялись вообще из яиц. Вылупившая муха навсегда получала статус «назойливая», и уж тут не отвертишься – назойствуй, пока не махнут на тебя чем-нибудь.

Тихон махнул клешней и муха, взяв резко вправо, удалилась восвояси. Наступила относительная тишина.

– Это я виноват,– признался себе Тихон в наличии антисанитарного насекомого, – сам вареньем вчера стол испачкал. Вот она к запаху и привлеклась.

Про то, что стол он вчера же отмыл «кухонным утенком», и запаху никакого и быть не могло, Тихон забыл.

Однако, вина, словно та муха, висела в воздухе, висела, висела… и приземлилась. Разумеется, на Тихона, куда же еще. Ведь Тихон человек, а человек начинает осуждать себя просто потому, что не осудил никого другого. Так что вина присела на Тихона привычно.

Любитель вины сосет её отовсюду. Если он русский, то ему стыдно за Россию. Если электрик, то виноватит себя за турбину, что могла бы и погуще ток гнать на электростанции, без скачков и просадок. Забавно, что в глубине души он всем этим гордится.

Для вечно во всем виноватого «отдохнуть» и «позлиться на себя» – это синонимы. Он ходит в торговый центр пошопиться, типа развлечься? Нет. Он туда ходит на себя позлиться. Хоть немножечко, но лишить себя ресурса. Потом попьёт кофе, чтобы обезводить свой организм – сделать себе еще немножечко плохо. И так далее. Но всё это очень глубоко законспирировано.

Обычно это законспирировано под «приятно же», или под «совесть», или еще под чего. Все зависит от личной религии, от того, на чем она зиждется. Вот Тихон, например, одно время очень любил каяться, его троицей тогда были Стыд, Страх и Вина. На самом деле это у всех виноватых общая троица, но каждый считает её персональной, ибо гордец. Все виноватые зиждятся на гордыне, и каются. Приятно же…

Виноватых часто винят в том, что они других обесценивают. Например, прерывает человек рассказ другого словами:

– Я это уже знаю.

И рукой еще так махнет, мол, эка невидаль, чего распинаешься-то. Конечно, тут всякий обидится, когда ему указывают на его никчемность. Бывает, и огрызнется, а то и в морду. Но с виноватыми всё не просто, у них такое «обесценивание» может быть одним из трех:

Первое. Виноватому нужна пауза. Он «не тянет» наплыв чувств, ему передохнуть нужно.

Второе. Ему нужно себя поддержать, увидать себя правым в своих глазах, а то он физически упадет на рассказчика. Виноватые часто толсты бывают, так что лучше уж пусть стоят правыми.

И третье. Таки да, виноватый настолько виноват, что не может слышать, как кто-то лучше. Так что пусть говорящий заткнется, не то себе дороже.

Но к Тихону все вышесказанное не относилось, потому что Тихон не жил – он играл. Мы ведь уже упоминали, что он был пробужденным? Ладно, ладно – бывал… В любом случае, он умел отключаться от своего неосознанного персонажа. Иногда засыпал, как все, переставал быть игроком, воспринимал все архисерьезно, мучился и переживал. А потом просыпался, прекращал переживать, и начинал проживать, наслаждаясь.

– Какое дивное животное, – сказал Тихон про муху, проснувшись и начав наслаждаться, потому что «про» лучше, чем «пере», факт.

Мгновенно перестав быть виноватым, Тихон возжелал покормить кого-нибудь маленького, можно даже летающего и назойливого от природы.

Дивное животное наблюдало издалека. Оно зиждилось на осторожности и, не постесняемся этих слов, на врожденной интеллигентности. Быть мухой – удар судьбы, кто же спорит. Если верна теория о перерождении чего угодно в кого угодно, то опуститься в следующей жизни до мухи… это ж кем надо быть в этой?

– Ну да, – подумал Тихон, – так оно и есть. Они, политики, реинкарнацию Гитлера среди своих ищут, злобно топорщатся друг на друга, мол, вон тот совсем как Гитлер, или вон тот – а Гитлер давно уже просто муха, сидит где-то в говне и не особо отсвечивает.

Обрадованный, что оказался умнее политиков, Тихон поманил муху:

– Ну же, цыпочка, подь сюды. Не хочешь? Ладно, быть тебе в следующей жизни интеллигентом, как я. В награду за то, что настрадалась.

Откуда он взял, что за страдание полагается награда, Тихон и сам бы ответить не смог. Наверное, поповские корни сказались. Сколько раз он об них спотыкался, а они всё лезли и лезли, корявые, ухватистые, закрученные в бараний рог, как у отца Филипа. В смысле – не рог, как у отца Филипа, а корни поповские, как у отца Филипа. Снова большая тайна происхождения Тихона давала о себе знать, например, как сейчас – в виде предрасположенности оправдывать страдание и даже ожидать за него мифическую награду.

И была у Тихона семейная тайна: он точно знал, что в роду у него были попы, то есть батюшки. По крайне мере один точно был. Именно этим фактом Тихон объяснял свою предрасположенность к страданию и свечному запаху.

Впрочем, по сравнению с предками Тихон далеко ушел в понимании своей божественной сути. Его Троица предполагала другое – вину, стыд и страх. Тихон на этом зиждился, а не на интеллигентности, как муха.