Kitobni o'qish: «Голодная тундра»

Вот снова я на улице. Выбежал из дома в одном нижнем белье. Ночь на дворе. Ночью летом там, где я живу, прохладно, но мне жарко. Я чувствую, как пот стекает по шее на грудь и со спины на ягодицы. Как будто я долго и упорно приседал со штангой в теплых штанах и свитере.

Пять минут назад я видел Смерть. Кто-нибудь встречался с ней, и после встречи лицом к лицу сможет описать ее? Почему-то все представляют ее старухой с голым черепом в длинном черном плаще, держащей одной рукой косу.

Нет, она выглядит не так. По крайней мере, в том месте, где я был летом тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года…

Хлоп! ЧЕРТ, ХОРОШО-ТО КАК! Я убил комара. Насекомое с тонким, как волосок, хоботком, который оно вонзает в кожу, как иголку, и сосет кровь, пока его серое с белыми полосками брюшко не разбухнет до размеров капли и не засветится темно-красным цветом. Вот такое насекомое только что ужалило меня. Хлоп! Убил еще одного комара.

Значит, все в порядке.

Кого-то уж сильно досаждают комары. Спросите каждого, нравятся ли ему они, и он ответит с жаром: «Да я бы их всех выжег до единого!» Глупцы! Там, где нет комаров, обитает Смерть.

Ночной кошмар постепенно растворяется в моем сознании, как растворяется сахар в горячем чае. Пот высох, меня уже начинают заедать комары и я вовсю начинаю чесаться, как вшивый пес. Все в порядке. Комары живут. Значит, буду жить и я.

Но в душе неспокойно. Такое ощущение, как будто кто-то стоит за спиной. Противное, опасное существо. Это ощущение появилось недавно, как призрак прошедших событий, где оно было реальностью. Казалось, я от него избавился. Но вот появился этот призрак и я молю Бога, чтобы оно вновь не обрело телесную оболочку.

Совершенно внезапно я вспомнил голос, похожий на завывание зимнего ветра в валяющихся на снегу широченных железных трубах и в открытых канализационных люках, похожий на вой волка лунной ночью и рев голодного медведя. Голос тундры.

Р-р-р-р-о-о-о-о-о-о-у-у-у-у!

Так воет тундра, когда она голодна. Голос, предвещающий появление Смерти. Я знаю, как она выглядит там, на Чукотке. Страшный лик. У нее огромные выпуклые глаза, широченная пасть с кривыми зубами и зеленые губы.

Теперь уже до утра не заснуть. Сколько прошло лет, а я все никак не могу избавиться от того ужаса восемьдесят восьмого года, который меня преследует в ночных кошмарах. И лицо Эйвена с раскосыми глазами и широкими скулами коренного чукчи. Он сказал тогда мудрые слова: «Не трогай то, что принадлежит тундре. Иначе она будет преследовать тебя всю жизнь и пришлет Смерть. А Смерть в тундре никого не выпускает. Но если все-таки ты смог уйти от нее, она рано или поздно найдет тебя. Хоть на краю света…»

Эти слова поселились в моем мозгу, как поселяется червь в спелом яблоке. А я в том году смог вырваться из ее объятий. И еще кое-что урвать у тундры.

…Я сидел в «пене» и без особого интереса смотрел по сторонам. «Пеной» называлось здоровенная железная волокуша, этакое корыто, которое цепляли за трактором. Оно предназначалось для перевозки людей, материалов и всякого оборудования. Мы сидели втроем, развалившись на наших рюкзаках, палатках и ящиках с продуктами. Зэк, большущий беспородный пес, бежал рядом, высунув язык. Изредка он замечал что-то среди кочек или слышал чириканье евражек – местных грызунов и кидался за ними, зарывался с носом в песок, а через минуту бежал дальше. Евражек он загрызал ради спортивного интереса, а коричневато-серых мышек-полевок, если удавалось поймать, с удовольствием ел целиком, как конфетки.

От горизонта до горизонта простиралась тундра, очерченная очень низкими, пологими холмами или возвышенностями, сплошь состоящими из кочкИ. Почему-то геологи называли ее так, с ударением на последней букве. И всегда говорили в единственном числе. Кругом нас окружали шарики кочек, словно армия голов каких-то застывших животных, только вместо густой длинной шерсти на них росла желтоватая спутавшаяся трава. И так со всех сторон. Глазу абсолютно не за что зацепиться. Нет таких объектов, по которым можно было бы ориентироваться. Поэтому когда мы разбивали профиля, траектория моего движения напоминала путь осилившего пару литров водки мужика. Даже кажется, что холмы и облака стоят на месте.

Лишь рядом с нами, возле «пены», кочки несутся с приличной скоростью. Дэтэшка трещит, переваливаясь с боку на бок, как неваляшка, коптя выхлопной трубой. Из-под ее гусениц вылетают куски раздавленной и размятой кочки, бурая почва, пропитанная влагой. Вся корма и заднее стекло от нее залеплены грязью, Как говорил Володя-тракторист: «Жопа засраная.» Сам он болтался в кабине, как пестик в колоколе.

Я устроился в ложбинке между двух палаток, закинул руку за голову и жмурился на уже нежарком августовском солнце. Удивительная вещь – солнце здесь в самые жаркие дни лета ничуть не уступает крымскому, но стоит сорвать верхний слой почвы с кочкой, как было уже раз, когда наш трактор забуксовал, и сразу же обнажается серый ледяной панцирь вечной мерзлоты, которая никогда не тает. Возле ящиков с продуктами, уткнув в угол рта папиросу и рассматривая теологические карты, высунутые из планшета, сидел Тимофей, старший геолог, проводивший в то лето свой тридцатый полевой сезон. Мужику было под пятьдесят лет, а по тундре носился как лось, при этом жутко дымя папиросами.

Ниже меня, почти у ног, устроился Эйвен обрусевший чукча, что-то напевал себе под нос, прижав к груди свой карабин. Широкоскулый, с маленьким носом, раскосыми глазами и белым крупным шрамом на щеке, который ему когда-то оставил медведь.

Мы подъезжали к палаткам, виднеющимся вдали, у ручья. По размерам они были похожи на спичечные головки. До них предстояло ехать еще долго. Гораздо дольше, чем казалось. Тундра скрадывает расстояние. Так что можно было спать.

Я тогда был на практике, по направлению от Сусуманского горного техникума, где и учился на техника-геолога. Направили на сезон на Чукотку, в Билибино. В Чаунскую геолого-разведочную экспедицию. Вертолетами нас забросили в еще только разворачивающийся отряд, проводящий разведку золота и тяжелых металлов.

После той практики я бросил техникум и больше никогда не думал идти работать геологом.

Наш отряд работал двумя группами. Первая группа разбивала профиля и отбирала пробы по ним. Наша, вторая группа ходила по ручьям и брала пробы в них на наличие золота и других тяжелых металлов. Тимофей в нашей группе был главным и вел, так сказать, организаторскую работу. То есть орал на нас матом, что мы еле телимся и не хотим работать, что-то отмечал в своих картах. Я же кайлил пробы (их надо было брать в руслах ручьев на глубине не менее сорока сантиметров), а Эйвен в своем лотке промывал их, причем так шустро, словно в его руках находился какой-то моторчик, Володя отвозил нас на тракторе к началу маршрута и потом забирал с него.

В общем-то, народ у нас был нормальный, хотя и ершистый.

Когда в Билибино соседи по общаге узнали, в какой отряд я попал, то сказали, что я попал в «черный» отряд. Не только в том смысле, что в нем был определенный контингент (хотя народ был не хуже таких, какие были в других отрядах), но в том, что его направляли на самые сложные участки. Я это испытал на собственной шкуре, проклиная тот день, когда пошел учиться на геолога, на весь мир, и на тот день, когда появился на этом свете. И среди этого крутого контингента совершенно непонятно как затесался Эйвен, который в своей жизни не сделал никому ничего плохого. Он был наивен, и все посмеивались над ним, впрочем, без злобы. Но, несмотря на свою наивность, он был мудр в жизни.

Я помню, как он переменился в лице, когда на следующий день после переезда к новому месту, мы поднялись на почти плоскую сопочку и поглядели с нее на следующий участок работ. Семен, начальник отряда, развернув в руках карту, указал рукой вперед, где тундру внезапно прорывали серые клыки скал.

– Вон! – он махнул рукой в их сторону. – Там тектонический разлом и из-под него, – это он говорил главным образом мне, – торчит этот батолит.

– Шису! – вдруг произнес Эйвен и схватился за то место, где под робой у него на груди на высушенном оленьем сухожилии висел какой-то мешочек из шкуры – не то амулет, не то талисман. Он отшатнулся, как будто его ударили в лицо, и побледнел. Ни разу я его не видел таким напуганным. Его глаза, не мигая, смотрели на скалы. Губы он плотно сжал.

– Эйвен! – Володя хлопнул его по плечу, и даже сквозь черную вуаль накомарника было видно его широченную белозубую улыбку. – С сердцем плохо? Не волнуйся, мы эти скалы разбирать и перетаскивать не будем.

– Плохой место. – Пробормотал он.

– Что? – хором спросили мужики.

Эйвен нервно мял под одеждой свой амулет.

– Плохой место… Тундра там злой!

– «Злой – злой»! – Володя опять изобразил свою улыбку. – Комар кусай, медведь на ухо наступай, оленя рогами бодай.

Мужики заржали. Я присоединил к ним свое скромное хихиканье. Но Эйвен не разделял шутки.

Он повторял:

– Плохой место… Злой!

– Ну, чего там? Чего? – Семен перестал смеяться и широким жестом обвел весь тоскливый чукотский ландшафт. – Завтра поедем и увидишь, что там ничего такого. А что до плохого… Тундра отличной не бывает. Для меня, по крайней мере.

Эйвен вдруг испуганно посмотрел на него:

– Не можно ехать туда! Плохой место!

– Ну, чего ты завелся? – Володя обнял его. – «Плохой-плохой!» Кто тебе эту ерунду сказал?..

– Наркырьен. Шаман. Плохой место! Злой тундра… Голодный… Красивый место, но плохой, однако, злой…

– Заладил свое. Лоток тебе в рот! – недовольно проворчал Тимофей, дымя очередной папиросой. – Шаман сказал… Экстрасенс чукотский. Тьфу! Что там может быть? Медведь, что ли?..

– Не можно туда ехать. – На манер испорченной пластинки заладил Эйвен. – Плохой место !

– Да ты замолчишь – нет?! – Володя начал нервничать.

– Милый! – Семен поднес к глазам Эйвена карту. – У нас задание – отобрать там две тысячи проб. Понимаешь?

– Не можно ехать! – Эйвен не обращал внимания на карту.

– Ай! – Семен, разозлившись, махнул рукой. – Чукча и в тундре чукча! Деревянный по пояс…

Я стоял и наблюдал за Эйвеном. Он был так испуган неизвестно чем, что и мне передался его страх, и я чуть было не поддержал его. И мужики бы сказали, что в отряде еще один чукча появился, если не трус… И еще в этот день появилось то чувство, будто кто-то пристально наблюдает за мной за моей спиной. Чувство опасности. Казалось, оно исходит, от тех скал. Огромные, старые, но еще острые зубы великана.

Зубы Голодной Тундры.

– Наро – о – од! – крикнули у подножия сопки. – Обе-е-ед!

Вечером мы сидели в своей палатке. Я поставил на печку таз с водой и варил в ней сгущенку. Володя, поджав под себя ноги, сидел на своих нарах и, разложив перед собой амуницию, медленно водил лезвием своего огромного охотничьего ножа по шершавому телу бруска. Эйвен в этот вечер не напевал никаких песенок, ничего не рассказывал, ни о чем не расспрашивал. Он молча сидел, опустив на колени руки. Пальцами он теребил свой мешочек из оленьей шкуры, висящий на груди и глядел перед собой.

– Эйвен, – спросил я, – а что там плохого?

– О, – Володя усмехнулся, ткнув в мою сторону ножом, – уши развесил. Студент! Слушай его больше.

– Плохой место, – со всей серьезностью ответил Эйвен.

– Почему?

– Злой тундра!

Я про себя сматерился, проклиная этого Эйвена. Володя вдруг захохотал, хлопнув себя по колену:

– Ну, Эйвен, ну, прикол!

– Эйвен, что там? – допытывался я.

Я уже совсем не разделял настроение Володи. Чего греха таить – он меня окончательно напугал.

– Злой тундра, ек твою мать! – продолжал веселиться Володя.

– Моя не знай! – Эйвен наконец-то заговорил человеческим языком. – Наркырьен говорил – ходи мимо. Злой тундра. Злой дух жить там. Давно жить. Наркырьен говорил – злой дух прошел – оленя ел, чукча ел, никого не выпускай.

И его слова, и дрожащий испуганный голос, которым он все это говорил, и полутьма палатки, где лишь коптила одна свечка, создавая причудливые, шевелящиеся и большие тени, отчего они казались зловещими, нагнали на меня такого ужаса, что мне уже казалось, что вот-вот из-под кочки выскочит когтистая лапа, схватит меня за ногу и утащит в царство мертвых, или в сеточное окно палатки заглянет чудовище со светящимися глазами, покрытое густой и грязной шерстью, облизнется своим длинным красным языком, с которого потянется нить густой ядовитой слюны.

– …Люди заманивай, а потом ел. Плохой место!

– И что, – Володя вдруг перестал точить нож и без всякой иронии в голосе спросил, – всех ест? Никто оттуда не возвращается?

– Моя не знай… Моя знай – не можно брать ничего у плохой тундра… Не можно! – Эйвен говорил быстро, с жаром, под его носом заблестели мелкие капли пота. – Не трогать у тундра принадлежать… Принадлежать.., – он сбивался, пытаясь выразить свою мысль. – Не можно брать что принадлежать тундра!.. Взял что-то тундра – она… Она весь жизнь преследуй тебя. Она злой. Злой дух смерть дружить. Смерть хозяин! Кто пришел злой тундра – смерть ел. Кто убежал смерть – она найти хоть край света и ел…

Володя открыл рот, и у него было такое выражение лица, будто он сидел в кабинете ухо-горла-носа и растерянно слушал врача, ставящего неприятный диагноз. Так и подмывало сказать: «Закрой рот – кишки простудишь.» Но я не сказал. У меня, наверное, рожа была не лучше. Эйвен вдруг вполголоса затараторил по-своему, словно молился, закрыв глаза и теребя свой амулет.

– Вот блин! – Володя закрыл рот и кивнул мне на Эйвена. – Напугал ведь, зараза. Завтра точно с собой все обоймы возьму. Я им покажу – смерть ел! Володя сам не раз смерть ел!

– Карабин не помогай! – отчаянно воскликнул Эйвен. – Ничего не помогай Злой тундра…

– Заткнись, а?! – взревел Володя. – Еще что скажешь, я тебе яйца оборву!

– Нельзя яиц рвать – Иргын домой не пускать…

Володя на секунду со злостью посмотрел на Эйвена, а затем вдруг заржал на весь отряд, упав на нары и, как ребенок, задрал ноги и схватился за живот. Я сам заливался смехом. Через полминуты сбежались остальные, узнать, что произошло. И вскоре тундра огласилась нечто подобным ослиному реву. Даже Эйвен, позабыв свои страхи, хихикал, взявшись руками за голые ступни своих ног.

Мы смеялись последний раз…

На следующий день мы переезжали на новое место. Семен решил поставить лагерь как можно ближе к району разведки. Я, как всегда, валялся в «пене» среди свернутых палаток. Естественно, как все студенты, страдающие хроническим недосыпанием в утренние часы, я дремал, иногда проваливаясь в сладостную яму сна. К тому же ночью я пару раз просыпался с непонятным чувством страха, оглядывал сумрачную внутренность палатки и замершие серым саваном пологи над спящими, темные пятна брошенной одежды, затухающие угли в печке, которые через отверстия поддувала казались чьими-то маленькими коварными глазками, и лез в спальник, где у меня лежал доверенный мне Тимофеем наган, в котором тускло блестели семь новеньких патрончиков.

Я по пояс вылезал из спальника, откидывал свой полог и сквозь сеточку окошка глядел на спящую тундру. Никого и ничего. Лишь журчание близкого ручья да шорох листьев низенькой карликовой березы возле него. Володя храпел на всю округу и гневно бормотал во сне. Эйвен беспокойно ворочался и дышал часто, как собака. Тимофей грузно сопел. За палаткой гудело облако комаров и слышалось частое постукивание их тел о материю палатки.

Медленно мы объехали плоскую и широкую сопочку, с которой тянулись ручьи. Издалека сразу можно было увидеть, где по тундре бегут водостоки, потому что возле них росла более разнообразная растительность, чем просто травянистая кочка. Когда мы летели на вертолете из Билибино до базы, я смотрел сверху на тундру, и мне казалось, что петли ручьев, окруженные зеленью – не что иное, как кровеносные сосуды на ее теле.

Когда мы объехали сопочку, Тимофей вдруг выплюнул папиросу и, глядя куда-то в одну точку, стал шарить рукой возле себя. Эйвен встрепенулся, глянул туда же и поднял вверх свой карабин.

ЗЛОЙ ДУХ!

Ночной страх тут же вынырнул из прошедшей ночи и лизнул мне затылок ледяным прикосновением, а сердце забарабанило с такой силой, что еще бы чуть-чуть и оно бы выскочило из нее и ускакало по кочке, как испуганный заяц.

Но то, что я увидел, оказалось гораздо прозаичней, чем какой-то там паршивый злой дух. Но я бы не сказал, что это было безопасней чудовища, хотевшего вчера заглянуть к нам. С сопки спускался медведь. Издалека он казался игрушечным. Но по рассказам мужиков я знал, что со своей силой, острыми длинными когтями и крепкими зубами он превращался в машину смерти.

Поэтому я мог понять, почему Тимофей и Эйвен сжали в своих руках карабины. Но для Тимофея этот рефлекс имел второе дно: в нашу сторону направлялось килограмм двести-тристо натурального свежего мяса и великолепная шкура. За два месяца полевой жизни жирная и болоньевая советская тушенка успела приесться. Но он, как и Эйвен, не спешил: медведя лучше валить одним выстрелом: раненый медведь теряет страх и рассудок.