Kitobni o'qish: «Смерть отменяется»

Shrift:

Иллюстрация на обложке Оксаны Викторовой

* * *

Сергей Литвинов – мужская часть литературно-криминального дуэта «Анна и Сергей Литвиновы». За двадцать три года совместной работы у тандема вышло более восьмидесяти детективных, приключенческих и мистических романов (суммарный тираж свыше двенадцати миллионов экземпляров).

Помимо дуэта у Сергея Литвинова есть и собственная творческая биография. Свой первый рассказ он напечатал в 22 года, когда учился в Энергетическом институте. После этого работал в газете «Лесная промышленность», журнале «Смена». Печатался в «Крокодиле», «Студенческом меридиане», «Литературной газете». Автор трех книг рассказов и очерков: «Лавка забытых вещей» (2013), «Лавка забытых иллюзий» (2017) и «Не только детектив» (2020).

Смерть отменяется

В этом варианте Вселенной маршал Жуков в 1957 году поддержал не Хрущева, а заговорщиков.

К власти пришел дуумвират: Молотов и Жуков.

Никиту Хрущева расстреляли, а Жукова вскоре отправили в почетную отставку. У власти воцарился Молотов.

В СССР снова установилась диктатура сталинского типа. Границы полностью закрыли, и никакой второй волны оттепели не случилось.

Сталин продолжал лежать в Мавзолее.

А в апреле 1961 года весь мир оказался ошеломлен: нет, в космос никто не полетел, зато Советский Союз объявил о создании БЕССМЕРТИЯ.

Петр Богатов, старший инспектор уголовного розыска. 1975 год, 20 мая

Телефонный звонок разбудил меня в пять утра.

Так и есть: дежурный по управлению.

Я всегда на ночь переносил аппарат на тумбочку рядом с тахтой. Именно на такие случаи. Иногда удавалось отбояриться от срочного выезда и снова нырнуть в объятия Морфея.

Но, как я сразу почувствовал, не в этот раз.

Голос Ивана Фомичева, дежурного по управлению, звучал взволнованно.

– Петька, у нас убийство.

– Бывает. Я при чем?

– На Кутузовском, в номенклатурном доме.

– Все равно это не повод названивать мне в пять утра.

– Убитый – бессмертный.

– Пфф. Это меняет дело. А соседи не хотят забрать себе историю?

Соседями на нашем жаргоне звались сотрудники КГБ при Совете министров СССР.

– Я им сообщил, конечно. А как там дальше – не нам с тобой решать. Поэтому твое присутствие обязательно.

– Еду. Диктуй адрес.

Блокнот с авторучкой я тоже всегда держал на такие случаи под рукой – на тумбочке.

– За тобой машину прислать?

– Сам доберусь. – Не любил я всех этих муровских машин с болтливыми водителями, не любил зависеть от кого бы то ни было.

Я побрился электробритвой «Харьков», а потом сунул ее в дипломат – кто знает, на сколько придется задержаться.

Потом решил, что я все-таки не салага-стажер, а старший инспектор МУРа, вприпрыжку бежать не обязан, и пошел на кухню завтракать. Смолол кофе, сварил его в турке, покрепче, на шесть ложечек. Забацал яишню и отлакировал полтавской полукопченой – как раз вчера давали в заказе.

Я минуту поколебался, на чем ехать. Метро от моего дома под боком, но на Кутузовский, двадцать четыре (такой был адрес места происшествия) от «Киевской» или пешком пилить, или автобуса дожидаться. Поэтому в итоге сделал выбор в пользу личного транспорта.

Оделся. Очень удачно получилось, что лучшую рубашку, гэдээровскую, с планочкой, вчера как раз погладил. Галстучек, конечно, обязателен – все-таки выезд на труп, и, не ровен час, соседи пожалуют. И начальство.

Спустился на лифте. Несмотря на ранний час, газеты в почтовый ящик уже бросили. Я выписывал «Правду» – это обязаловка, невзирая даже на то, что я беспартийный, – и еще «Советский спорт» – право на эту я выиграл в лотерею, давали одну на отдел. Мы договорились с Женькой Коробкиным, которому не повезло, что я буду прочитывать «Спорт» по утрам в метро, а потом на службе отдавать ему. Сегодня, похоже, такую рокировку не сыграть – недосуг в машине читать, некогда с ним пересекаться.

Дверь нашего подъезда, как всегда, была распахнута настежь. Дом у нас рабоче-крестьянский, консьержка не положена. Временами домовые активисты поднимали волну: живем рядом с метро и электричкой, постоянно к нам шастают на троих соображать. Чтоб от алкашей отгородиться, мы скидывались, ставили внизу замок, раздавали всем жильцам ключи. Потом дело шло по стандартной схеме: кто-то ключ терял, замок взламывали – и снова подъезд стоял неприкаянный. Именно такое время переживалось теперь.

А я до сих пор радовался, что мне дали однокомнатную фатеру. После развода, как честный человек, я оставил жене и сыну нашу «двушку» и три года скитался по съемным квартирам, пока наконец в управлении не сжалились и наш генерал не подписал личное письмо в Моссовет. Да ведь и в новом фонде однокомнатные квартиры – редкость, не рассчитана советская жилищная программа на холостяков. Вот нашлась двадцатитрехметровая в двенадцатиэтажной башне, на пересечении всех дорог.

От автобусной остановки к станциям метро и электрички спешили невыспавшиеся люди. Равнодушно обтекали площадь с тремя великими. Три фигуры стояли клином: впереди Ленин, за ним – Сталин и Молотов. Памятник был типовой, аналогичные по композиции располагались во многих областных и районных центрах. У постамента лежал небольшой венок, оставшийся после Первомая, уже слегка выцветший.

До моего гаража идти дальше, чем до метро, – и в том имелся существенный минус, когда выбираешь личный транспорт, а не общественный. Но оставлять свою ласточку на ночь возле дома было безумием. Ладно, «дворники» и наружные зеркала у меня съемные, я их, если паркуюсь не в гараже, забираю от лихих людей. Колеса на секретках – тоже быстро не снимут. Но могут ведь вскрыть капот, утащить аккумулятор, стартер, карбюратор, трамблер, провода силовые: все в дефиците. И сам лимузин запросто угонят. Нет, на 58-м году советской власти гараж для москвича – штука необходимейшая.

Я открыл дверь своего бокса, увидел крошку, и на сердце у меня потеплело. «Жигули», но не стандартная «единичка», а более новая «одиннадцатая» модель, с отражателями в задних фонарях, стильными вентиляционными решеточками в боковинах. Правда, цвет подкачал – радикально зеленый, но в наших условиях мало кто, кроме торгашей и бессмертных, имеет привилегию колер выбирать. И без того три года на очереди в управлении стоял.

Я открыл багажник, положил туда дипломат. Привычка не держать ценные вещи на виду сформировалась у меня после происшествия прошлым летом. Выскочил я тогда буквально на пять минут – мороженое купить, а кейс оплошно оставил в салоне. Когда вернулся – авто вскрыто, портфеля нет. Я, честно говоря, в тот раз даже в районное отделение не поехал заявление писать. Дипломат ценой сорок рублей, конечно, жалко. Но, кроме газеты «Правда», прочитанного «Спорта» и абсолютно лажовой книги Аркадия Первенцева, ничего в нем не было. И зачем на ребят в отделении лишнюю головную боль вешать – все равно грабителя не найдут, будет им по моей милости висяк.

Я выкатился задним ходом из гаража, вышел, закрыл железные створки, навесил замок. Выехал на улицу Красный Казанец и промчался мимо метро «Ждановская» и памятника трем вождям. Народ к станции с автобусов и троллейбусов шел гуще. Возле платформы «Вешняки» я переехал по эстакаде на другую сторону железки и понесся дальше, к Волгоградскому проспекту. Скорость сразу увеличил до максимума. Гаишники по утрам особо не активничают, а даже если остановят – не будут сотрудника, да еще спешащего на убийство, мытарить.

Радио в авто я пока не обзавелся – дефицит, да и дорого. И оставалось мне, по ходу дела, думать разные думы.

В эту пятницу мне предстояла очередная плановая исповедь в райкоме. И хотя я ни на секунду не верил, что меня когда-нибудь сочтут ценным кадром и допустят до жеребьевки – но порядок есть порядок, раз в два месяца приходилось являться как штык, что-то бубнить исповеднику. Хорошо бы, размечтался я, нынешнее дело меня закрутило, и тогда появится легальная возможность отсрочить мероприятие на месяц – а там и сезон отпусков, мой райкомовский инструктор может уехать отдыхать в какой-нибудь санаторий «Сочи» или что ему там по номенклатуре положено. Сколько ни встречал я нормальных ребят (и девчат) – никто в перспективность исповедей для рядовых граждан не верил. И морковка в виде возможной вечной жизни действовала только на совсем уж ограниченных и ушибленных пропагандой товарищей. Иное дело власти: через эти заслушивания они получали полную картину настроений, мыслей, деяний подведомственного им населения.

Никто меня не остановил, и я подумал: а вот этот проезд со скоростью сто двадцать по утренним улицам родной столицы – о нем следует рассказывать исповеднику? С одной стороны, явное нарушение морального кодекса строителя коммунизма, будущего общества полного бессмертия. А с другой – я спешу по делу. Наверное, придется поведать, утаивание на исповеди – один из самых тяжелых грехов, а там уж пусть они сами решают, снимать ли мне баллы за эту выходку или нет.

На машине все-таки получалось на круг быстрее, чем на метро. Пробок в СССР, в отличие от стран капитализма, не водится. Я просквозил по Садовому, а тут и Кутузовский. На перекрестке, где Дорогомиловская вливается в Кутузовский, – опять памятник, аналогичный по композиции: Ленин-Сталин-Молотов шествуют куда-то вдаль.

В том доме, что назвал мне Ванька, въезд во двор был открыт. Я заехал и припарковался у искомого подъезда, рядом с чьим-то старинным и пыльным кадиллаком по моде пятидесятых годов. Стояла тут и «раковая шейка» из отделения, и хорошо знакомая мне черная «Волга» из управления. Шофер сидел в салоне, чинно читал растрепанную книжку, похожую на библиотечный детектив. Я не стал его беспокоить.

И никакого больше авто, выглядящего официально. Ни одного транспортного средства, на котором могли сюда добраться кагэбэшники. А ведь еще одна черная «волжанка» тут по композиции сама собой подразумевалась. Странно: смежники проигнорировали преступление, что ли? Насильственную смерть бессмертного?

В подъезде тоже, невзирая на элитный Кутузовский, как и в моем колхозно-лимитовском доме на Ждановской, не было ни консьержки, ни запоров. Я поднялся на лифте на пятый этаж. Дверь мне открыл Вадик, которого угораздило сегодня дежурить в составе опергруппы. В коридоре топталась пара понятых.

– Введи меня в курс, – попросил я товарища.

– Пойдем.

В кухне эксперт, тоже мне смутно знакомый, описывал труп. Сержант по его команде приподнимал и держал голову убиенного. Лицо мильтона было белым. Да, с трупами родной милиции приходится встречаться, слава богу, нечасто. У нас тут не Чикаго.

Я кивнул эксперту. Тихо, чтобы не мешать, Вадик стал рассказывать:

– Труп сидел за накрытым наскоро столом. Как видишь: коньячок армянский «Пять звезд», лимончик, сыр, яблоки, клубника. Две рюмки, две тарелки. Пулевое отверстие во лбу. Упал прямо на стол. Здесь же, на столе, валялся пистолет. Макаров.

– Самоубийство?

– Пойдем, – Вадик утащил меня в комнату. Ясно зачем: чтобы эксперт с сержантом не услышали лишнего. Здесь, в большой комнате с высокими потолками, все стены были уставлены полками с книгами. Я огляделся: много имелось технической литературы с диковинными названиями, в том числе по-английски и по-немецки. Но и модные вещи типа «Декамерона» или сборника Ахматовой тоже присутствовали – сто процентов, имел товарищ доступ к спискам книжной экспедиции, отмечал галочками дефицит, и ему заказанное привозили прямо на службу. Значит, явно не простой человек – номенклатура.

На одной из ручек книжного шкафа висел аккуратный черный костюм с черным же галстуком и белой рубашкой – словно человек его самому себе на похороны приготовил.

Я кивнул на одежку:

– Суицид?

– Ты слышал когда-нибудь, чтобы бессмертные с собой кончали?

– Нет. Но их и убивают нечасто.

И это тоже была правда. За бессмертного гарантированно давали вышку, причем без права помилования, и урки, например, прекрасно об этом знали. Да и обычные обыватели догадывались, что снисхождения не будет, если кто покусится на высшую касту.

– Может, собутыльник – или кто там в него стрелял – не знал, что убиенный – бессмертный? Кто он вообще такой? Что из себя представляет?

– Гарбузов Андрей Афанасьевич. Сорок восемь лет, академик, доктор технических наук, Герой Соцтруда. Женат. Супруга в данный момент на даче – сидит с внучкой. Участковый сейчас звонит туда, извещает.

И впрямь, откуда-то из другой комнаты слышалось бубнение.

– За какие заслуги стал бессмертным?

– Ты же знаешь, история обычно это умалчивает. Подозреваю, как в совсекретных указах пишется, «за создание и совершенствование ракетно-ядерного щита нашей Родины». А может, ему просто в Жеребьевке повезло.

Из соседней комнаты вышел участковый – немолодой полный майор в форме. Фуражку держал в руке и вытирал платком пот с лица. Увидел меня, кивнул:

– Здравия желаю.

– Как там вдова? – спросил я его.

– Какая вдова?

– А вы с кем сейчас говорили?

– А, ну да, с бывшей женой. Вдовой, значит. Плачет, конечно. Похоже, что не знала ничего.

– Кто сообщил в органы об убийстве?

– Соседи позвонили. Слышали выстрел около двенадцати ночи.

– Какие соседи?

– Из квартиры генерала Васильцова. Они здесь рядом, через стену практически, проживают.

– Из квартиры звонили, говорите? Кто конкретно звонил? Он сам, генерал? Или жена? Или прислуга?

– Не могу знать, звонили не мне, а прямо в отделение.

– Как вы в квартиру убиенного вошли?

– Входная дверь не заперта была. Замок французский, закрывается снаружи.

– А кто мог быть у убитого в гостях?

– Не могу знать! Я его связей не отрабатывал, не моя номенклатура.

– Кто у вас тут в подъезде проживает интересный? Кроме генерала Васильцова? Кто мог бы к трупу в гости пожаловать из соседей?

– Одну секундочку. – Участковый полез в свою папку на молнии, вынул оттуда толстую тетрадь, полистал, открыл на нужной странице, протянул мне. Там были аккуратно переписаны все жильцы всех квартир подъезда: пол, возраст, место работы. И в самом конце строчки – самый интересный столбик: в чем предосудительном бывал замечен. Подъезд был не весь номенклатурный, а смешанный, и кое-какие квартиры даже числились коммунальными. И профессии граждан случались самые что ни на есть земные: слесарь шестого разряда, медсестра, продавец. В качестве порочащих моментов в примечаниях в основном значилось пьянство.

Например, у генерал-майора в отставке Васильцова было замечено тоненьким карандашиком: «Выпивает. Бывают скандалы с супругой».

А у жены его, Веры Петровны, которая почти на двадцать лет была генерала моложе, замечалось: «Погуливает. На этой почве случаются скандалы с мужем».

– Во-от, – заметил я удовлетворенно майору. – Вы говорите: не ваша номенклатура. А у вас тут, оказывается, птица не прошмыгнет, мышь не пролетит.

Участковый польщенно зарделся.

– Может, это она, соседка? – размыслил я вслух. – Васильцова Вера Петровна в гостях у нашего убиенного ночью-то была? А муж-генерал ее за этим занятием накрыл? За распитием спиртных напитков с академиком? Да в порыве ревности соперника застрелил?

Участковый в ответ на мои умопостроения подобострастно молчал.

Я пролистал тетрадь со списком граждан. Глаза наткнулись на проживающую в одиночестве этажом ниже Марию Кронину, тридцати пяти лет, актрису Театра на Таганке. А также на примечание по ее поводу, сделанное округлым почерком участкового: «Выпивает. Часто бывают мужчины в гостях, разные. Бывает, громко кричат во внеурочное время. Случаются также шумные половые сношения».

– А может, наоборот, эта актрисулька с Таганки с убиенным вчера пировала, а?

– Токмо зачем ей его убивать? – философски откликнулся Вадик.

– Всякие конфигурации случаются, если коньячок… Обида, ревность, месть. Ладно. Облегчу-ка я вам дальнейший поквартирный обход. Если понадоблюсь, я у генерала Васильцова, в пятьдесят третьей.

Я вышел в гулкий и прохладный подъезд, позвонил в соседнюю квартиру.

Мне нравилась манера наших советских людей: обычно отпирали без спроса, без «Кто там?», и даже цепочку редко кто накидывал, и в глазки мало кто смотрел – да и немного их было, тех глазков. Я вот себе поставил, а надо мной гости посмеивались: буржуй, товарищам не доверяешь. Вот и теперь – дверь немедленно распахнулась на всю ширину. На пороге стояла пергидрольная блондинка лет сорока, в атласном алом халатике и комнатных туфлях на каблучке. Ее легко можно было представить проводящей досуг с секретным сорокавосьмилетним конструктором. Особенно если учесть, что мужу ее, генералу, шестьдесят пять.

Я представился по форме, удостоверение показал.

– Пройти можно?

– Муж спит. У него прям приступ сердечный случился со всеми этими происшествиями.

И она быстренько выскользнула на лестничную площадку и дверь в свою квартиру, где генерал почивал, от греха прикрыла. И взгляд у Веры Петровны, каким она меня оценила – сверху донизу, – был таким, знаете ли, очень женским, примеряющимся.

– Это вы позвонили сегодня ночью в милицию по поводу стрельбы у соседей?

– Не я, муж. Он услышал выстрел, он и позвонил.

– А в квартире у соседа вы вчера были?

– Я? С какой стати?

– Стол у него там на двоих накрыт. А вы соседка ближайшая.

Васильцова чуть не зашипела от злости, аки рассерженная кошка:

– Нечего на меня наговаривать! Не была я у него вчера!

– А вообще – захаживали?

– Ну, по-соседски иногда. Соль там если кончится или спички.

– То есть в половую связь с убитым вы никогда не вступали?

Мне показалось, что она сейчас вцепится мне в глаза своими отманикюренными ноготками – а что, запросто могла, если судить по виду и речи. Кто она там по происхождению: буфетчица, подавальщица, кастелянша? Где ее подцепил фронтовик генерал Васильцов?

– Не было у меня с убитым никогда ничего!

– Хорошо, я верю вам, верю. А вы-то вчера выстрел слышали?

– Да! Был какой-то хлопок. Мы кефир пили, когда мой генерал говорит: «Слышишь, Вера, кажется, стреляют. И кажется, у соседей». Ну, я ему и сказала сразу в милицию позвонить.

«Кефир пили» – это была хорошая деталь, которая сразу вызывала доверие к рассказу.

– А кто еще из соседей мог к академику в гости приходить? Артистка Кронина, например, с четвертого этажа?

Лицо генеральской женки снова перекосилось.

– Машка – шлюха еще та. Но я свечки не держала. И не знаю, что у нее там с академиком было. И была ли она вчера у него? Вы сами у ней спросите.

– Спрошу, конечно. А вы знали вообще, что убитый – бессмертный?

– Конечно. Он особо не афишировал, не хвастался, но и не скрывал.

– Ладно. Если понадобится официальный допрос, мы вас вызовем повесткой.

– Я не против.

– Против, не против – прийти в любом случае придется.

Я заглянул назад в квартиру убиенного, где заканчивали описывать труп и результаты осмотра места происшествия, и сказал Вадику, что спущусь на этаж ниже, к артистке Крониной.

За дверью молодой женщины грохотала музыка. Я прислушался и определил, что это – западный неодобряемый рок, опера «Иисус Христос – суперзвезда». Меня по этому поводу сынуля натаскивал, хоть я и говорил ему тысячу раз, что доведет его любовь к ненашей музыке до цугундера, а он все равно: ах, битлы; ах, роллинги; ах, свинцовые цепеллины. Где-то доставал за огромные деньги катушки с записями или пласты фирменные, переписывал на свой магнитофон, делился с друзьями. Позиция властей по поводу рока четкостью не отличалась: и не запрещалось строго-настрого, но и не одобрялось. Понятно, что в райкоме на исповеди любовью к зарубежной музыке хвастать не будешь и любое прослушивание тебе в минус идет – но и такого, чтобы бобины-катушки иноземные изымать, как книги запрещенные, заведено не было.

Я позвонил в дверь к актрисуле – раз, другой, третий.

Наконец музыку выключили, и на пороге возникла хозяйка.

Понятно, почему лицо генеральши при упоминании о ней искажалось – артистка ей, конечно, сотню очков вперед могла дать. Худенькая, маленькая, с тонкими чертами лица, в брючках и блузочке, она выглядела интеллигентной и даже одухотворенной. И – большущие бархатные глазищи. Правда, при этом вокруг нее распространялся явный алкогольный дух. Но пахло не примитивным портвейном или пивом – коньяком. Притом не старыми вчерашними дрожжами – новой, утренней выпивкой. Хотя и десяти еще не пробило.

– Проходите, – посторонилась крошка, когда я представился. Голос у нее тоже был бархатный – хорошо поставленный и глубокий. – Вы сыщик. Как интересно.

Она провела меня на кухню. Планировка оказалась в точности такая, как в квартире убитого, только отделано все по-модному: обшито деревом, словно в избе. А на стене – лапти висят. И большой деревянный ковш – кажется, он братина называется. На столе, опять-таки, бутылка коньяка. Только рюмка – одна. А еще баночка шпрот и маслины. Интересно, где она маслины достала? Сроду я их в магазинах не видел, и в заказах нам не давали. Может, у артистов заказы такие особенные? Или блат у нее где-нибудь непосредственно в Елисеевском гастрономе?

– Выпьете со мной? – приглашение, сделанное грудным и низким голосом, прозвучало столь вдохновляюще, что захотелось ему последовать.

– Не могу. Я на работе. И за рулем.

– Вы же милицанэр. Вас никакой постовой не остановит. А остановит – вы отбрешетесь.

– А вы что же? Выпиваете с утра? Не работаете сегодня? Выходной у вас?

– Репетиции нет. А до спектакля отмокну. Садитесь. Я сделаю вам чаю, раз вы серьезными напитками манкируете.

Она сосредоточенно подожгла спичкой газовую горелку.

– Мария, что вы делали вчера вечером?

– Спектакль играла. – Иона кивнула на большую афишу, что висела на одном гвозде прямо тут, на кухне. На афише большими буквами значилось: «ГАМЛЕТ», и она, Мария Кронина, – третьей или четвертой в числе действующих лиц: наверное, Офелия. А может, королева-мать, Гертруда. По возрасту, конечно, скорее Офелия. Но в современном театре все может быть.

– Хорошо принимали?

– Удается до сих пор собирать обломки, – заметила девушка глубокомысленно.

– Вы о чем это? – совершенно не понял я, что гражданка имеет в виду.

– Актеры, конечно, пострадали от советской власти, но не так чтобы сильно. Но вот все, что вокруг!.. И без того мало кто отличался гигантским ростом, а как в итоге все совсем измельчало! Налейте мне уже коньяку.

Я послушно наполнил ее рюмку – вообще девушка обладала удивительной способностью внушать, обаять. Я пожалел, что отказался выпивать с нею. Было бы неплохо забыться с такой крошкой.

Она хватила коньяку – без закуски.

– Вы, наверное, знаете, чей самый лучший перевод «Гамлета»? Правильно, Пастернака. Но Пастернака в пятьдесят девятом расстреляли, отсюда все произведения его – вне закона. Вы об этом знали? Не знали?

А тут и чайник засвистел, изошел паром, и Мария бросила в заварной чайник три ложки индийского, «со слоном».

– А поэты? Композиторы? Исполнители? Режиссеры? Знаете ли вы, мой дорогой милицанэр, что в тысяча девятьсот двадцать втором году советское правительство выслало из молодой Республики Советов целый философский пароход? – Я не ведал, правда ли это, а может, антисоветские домыслы, и развел руками. – А то, что сорок лет спустя, в шестьдесят втором, наши руководители выслали на Запад целый творческий самолет – знали? Режиссеров, поэтов, писателей, композиторов? И да, толику актеров вместе с ними тоже, до кучи? Все большей частью молодых, отборных: Тарковского, Ромма, Чухрая, Калатозова, Хуциева, Рязанова Эльдара? Высоцкого, Галича, Окуджаву? Солженицына, Виктора Некрасова, Искандера, Аксенова, Вознесенского, Слуцкого Бориса?.. Что, правда, не знали? И не ведаете, как чекисты и цэкисты этим советское искусство обескровили? И как эти люди высланные сейчас там, в Америке и во Франции, на благо Запада успешно работают? Вы, может, по ночам и Би-би-си с «Голосом Америки» не слушаете?

– Остановитесь, Мария! – сделал я предостерегающий жест. – А то мне на ближайшей исповеди в райкоме придется вас, как это называется, застучать.

– Ууу, исповедь! Фу. Вы серьезно к этому относитесь? И ходите в райком? И несете там эту пургу, сами себя закладываете? Еще раз фу! А кажетесь приличным человеком!.. Ладно, я умолкаю. Пейте свой чай.

– Да, куда-то наш разговор не туда свернул. Что вы, говорите, вчера после спектакля делали?

– На такси и сразу домой.

– Спешили? Зачем?

– Хотела успеть, если честно, к Гарбузову заскочить.

– Вот как? Зачем вам было к убиенному заскакивать?

– Он классный. Веселый, остроумный, милый, глубокий. С ним так хорошо! Было – хорошо. И я надеялась – порой в глубокой тайне – что он бросит свою грымзу и женится на мне. Черт, я все утро пью за упокой его души. Видишь, сыщик, и бессмертие ему не помогло.

– А откуда вы узнали, что он мертв?

– Мне эта хабалка, Верка Васильцова, шепнула. Жена генерала, с их площадки. Гадина. Все про всех всегда знает.

– Может, это она его убила?

– Ой, нет. Мотива не было, да и смелости бы ей не хватило.

– А может, это сделали вы?

– А, я теперь подозреваемая! И поэтому вы мне больше не наливаете! И мне приходится с пустой рюмкой сидеть? Вы, что же, сыщик, не знаете, что подливать спиртное дамам – это привилегия и пре-ро-га-тива мужчин?

Я послушно нацедил ей еще армянского.

Она пригубила.

– Так все-таки? – настаивал я. – Вы спешили вчера вечером к себе домой, чтобы посетить Гарбузова. И?..

– К большому сожалению, он не мог меня принять. Он меня, грубо говоря, послал. Потому что к нему приехал его какой-то важный и любимый друг. Мужского, как он сказал, пола – и я ему поверила. Вообще-то Гарбузов не из тех, кто врет… Но кто он такой, этот друг, я не знаю, – при этом актрисуля сделала округлый жест в потолок, будто бы весь наш разговор кем-то записывается и поэтому ей приходится выбирать слова и выражения. – Да, не ведаю ни имени дружка Гарбузова, ни звания его. – А сама меж тем оторвала нижний край афиши, достала из ящика кухонного стола химический карандаш и написала на обороте: «Лев Станюкович, доктор биологических наук, приехал из Удельного». Протянула обрывочек этот мне.

– Значит, вы не знаете, с кем Гарбузов собирался встретиться? – вопросил я, потрясая бумажечкой.

– Ведать не ведаю, – отвечала она, мелко кивая: мол, он этот, записанный ею гражданин. Я хоть и считал, что конспирация излишняя – кому, интересно, придет в голову писать какую-то актрисульку, да не из самого заметного театра? – но игру девушки принял.

– Значит, именно с этим неизвестным Гарбузов вчера ночью встречался? И выпивал с ним?

– Именно.

Я знал, что такое Удельное, о котором упомянула Мария: абсолютно закрытый и секретный город в дальнем Подмосковье, на границе с Владимирской областью, где проводились и проводятся основные научные, исследовательские и экспериментальные работы по обеспечению бессмертия.

– Может, вы случайно знаете, где этот неизвестный остановился? Где сейчас проживает? Дома у себя в Москве или в гостинице?

– Не имею ни малейшего понятия.

– Значит, вы утверждаете, что именно с этим неизвестным академик Гарбузов провел вчерашний вечер? И, возможно, тот его убил?

– Или после их разговора Гарбузов убил себя сам.

– Спасибо. Вы очень помогли следствию.

Я встал.

– Подождите. В театр сходить хотите?

– Не знаю. Нет, наверное. Дел много.

– Когда с делами покончите, тогда и пойдете. Контрамарка всегда будет вас ждать. Только позвоните, хотя бы за день. Телефон у меня простой, как специально, чтобы поклонники лучше запоминали и чаще звонили. Впрочем, от них и без того отбоя нет. А выбрать некого… Итак, мой номер: двести сорок три – сорок три – тридцать четыре. Сразу запомните и навсегда. Меня вообще никто по жизни не забывает, сыщик.

– Ладно, я буду иметь в виду ваше милое приглашение.

«А почему нет, – подумал я. – Когда, конечно, это дело кончится. Жены у меня давно нет, да и девушки постоянной – тоже. Можно пощекотать свои нервы связью с пьющей актриской».

Я вернулся в квартиру с трупом. И его, и место происшествия уже описали и укладывали убиенного на носилки.

Я спросил у эксперта:

– Какие выводы? Убийство? Или он сам?

– Выстрел произведен с очень близкого расстояния. Пороховые газы оставили отметины вокруг входного отверстия.

– Значит, самоубийство?

– Лоб – нехарактерное место для самострела. Неудобное – самому себе в него палить. Обычно суицидники в сердце стреляют или в рот. Так что, может, и кто-то другой бабахнул – с очень близкого расстояния.

– Какой твой выбор? Какова вероятность того или другого события?

– По расположению входного отверстия – процентов шестьдесят-семьдесят за самоубийство.

– Понял тебя. А сейчас мне нужен телефон.

– Пользуйся.

Майор-участковый проводил меня в спальню Гарбузова, где на тумбочке у кровати, совсем как у меня, стоял аппарат. Правда, спальня у академика оказалась не в пример больше моей: и в ширину, и в высоту, и в длину. Вот только наслаждаться ею он больше не сможет.

Первым делом я позвонил в ЦАБ – Центральное адресное бюро, назвал свой пароль – у нас, у первого отдела МУРа, он был запоминающийся и со значением: «Серый волк». Спросил адрес по прописке гражданина Станюковича Льва. Через минуту мне ответили: таковой не значится. Я с подобным уже сталкивался, и это, возможно, означало, что уровень секретности товарища Станюковича таков, что даже мне, с моим допуском, не дозволено знать, где он прописан.

Хорошо. Но вряд ли, если он приходил вчера поздним вечером к Гарбузову, затем в ночь отправился за двести километров к себе в Удельную. Наверное, остановился где-то здесь, в Москве.

Я позвонил в одноименную гостиницу, то есть «Москву», на проспекте Маркса. Представился. Станюковича поискали в списках – но нет, не нашли. Тогда я перебросился на «Россию». И – о радость: да, сказали мне, такой товарищ зарегистрирован. Номер шестьсот одиннадцать, телефон такой-то.

Исходя из показаний актрисульки Крониной, к гражданину Станюковичу можно уже было ехать с нарядом и арестовывать. Но доктор биологических наук – это вам совсем не вор в законе. Вряд ли далеко убежит. Ничего страшного не случится, если я с ним предварительно побеседую. Кое-что проясню.

Я попросил портье соединить меня с комнатой, где проживал товарищ Станюкович. Тот оказался в номере и мне ответил. Я представился. Ученый переспросил, почему вдруг такой интерес у уголовного розыска к его персоне. Я ответил вопросом:

– Вы вчера встречались с академиком Гарбузовым?

– Было дело. С ним что-то случилось? Что конкретно?

– Я могу рассказать вам только при встрече.

– Вот как? Можете тогда сами приехать ко мне в гостиницу? Я, к сожалению, ограничен во времени. Прямо сейчас у меня небольшая встреча здесь, в отеле, а потом я готов увидеться с вами. Час дня вас устроит?

– Где?

– Давайте под открытым небом. Погода хорошая, прогуляемся. А сойдемся, например, у входа в кинотеатр «Зарядье».