Kitobni o'qish: «Там, где твое завтра»
* * *
Асфальтовая дорожка шла вдоль высокого берега озера. Обрыв, уложенный бетонными плитами, спускался почти до самой воды. Там, внизу, устраивались рыбаки близлежащих домов, вырвавшиеся не столько за трофеями и уловом, сколько за возможностью отдохнуть и попить пиво на свежем воздухе. На набережную эта дорожка тянула весьма условно, но пользовалась большой популярностью у любителей вечерних прогулок и бегущих от лишних килограммов жителей района.
– Помнишь, я тебе говорил, что мы обязательно вернемся. – Мужчина обернулся к спутнице, которая крепко держала его под руку.
– Помню. – Женщина неловко отмахнулась, словно отгоняя нахлынувшие чувства. – Лучше бы не ехали.
Пара не спеша прогуливалась вдоль озера и с любопытством осматривала окрестности, словно видела их впервые. Хотя этот маршрут когда-то был до боли привычен.
– Смотри! Вон мой класс! Третий этаж. Я помню, как смотрел на это озеро весной и надеялся, что вода поднимется еще хотя бы на метр и школу затопит. Эх, ни разу не затопило. Чуть-чуть не хватало. – Мужчина показывал на старое кирпичное здание.
Школа расположилась метрах в ста от озера. По странному стечению обстоятельств она находилась на самом краю района. Участок между школой и озером назвать лужайкой мог только очень большой оптимист. Скорее, это был пустырь. Масленица, купалле, день города – здесь отмечали все мероприятия, которые попадали в ведомство района.
– Ты мне рассказывал это сто раз.
– Ну и что. Это же было давно. А я как раз у окна сидел. За второй партой.
– Помню. И с тобой сидела девчонка симпатичная и все время улыбалась.
– Ну, так это когда было? Мало ли, кто кому улыбался? Ты что, ревнуешь?!
– Да к кому тебя уже ревновать. Старый ты уже.
– Ну не такой уж и старый! Глянь, твоя черемуха. – Мужчина махнул в сторону ближайшей девятиэтажки, где под балконом нелепо раскинулся весенними голыми ветками большой куст. – Помнишь! Я всегда боялся, что на нас ругаться будут, а ты рвала огромный букет.
– Ты всего боялся. – Женщина украдкой смахнула слезу.
– Ну, не правда. Просто я никогда не знал, какие веточки тебе нравятся.
– Пушистые. Это была очень сложная задача. – В голосе мелькнул тонкий сарказм.
– Смотри, а спасательная станция еще стоит. Надо же. – Они вышли на пляж, который, казалось, совсем не изменился. – А вон там мы попугайчика хоронили. Помнишь?
– Ай. Нашел, что вспомнить. И так не по себе.
– Пойдем. – Мужчина потянул спутницу за собой. – Помнишь, я тебе говорил, что однажды подойду к нашему подъезду и буду там совсем чужим.
– Помню. – Женщина крепче прижала руку мужа.
Старый, совсем не изменившийся Дом культуры, пункт приема вторсырья, куда когда-то я отнес шестьдесят килограммов макулатуры, в надежде получить «Графа Монте-Кристо». Увы, талон оказался утерян, а книгу я купил сам и значительно позже. Жаль, но того чувства обладания заветными томами уже не было. Показался угол дома, и сердце вдруг замерло, а на глаза накатились слезы. Они старались не смотреть друг на друга, словно стесняясь своих чувств.
Остановились у подъезда. Такой знакомый, по-прежнему родной, словно и не изменившийся за столько лет. Шестой этаж.
– Неужели наша рама еще стоит? – Мужчина близоруко всматривался.
– Наша. – Женщина выдохнула не то с досадой, не то с болью.
Тогда перед отъездом они только начали ремонт, успев заменить огромную раму балкона и окна. Но завершить его так и не успели.
– А помнишь, ты всегда выходила на балкон провожать меня? И махала мне рукой, когда я уезжал. А я всегда оборачивался и на остановке высматривал твой силуэт.
Ответом был лишь короткий кивок.
– Может, встретим кого. – Мужчина озирался вокруг.
– Зачем? Пойдем. – Спутница потянула его за руку.
К машине, которую они оставили у магазина, шли молча. Авто моргнуло сброшенной сигнализацией, словно приветствуя хозяина.
– Я знаю. Ты не любила этот город. – Мужчина завел двигатель и посмотрел на жену. – А я так не могу. Столько лет не был.
– Не надо было сюда ехать. – В ответе женщины не было злости. Скорее, таким бесхитростным способом она пыталась скрыть собственную тоску. – Нам еще на кладбище. И потом тоже дорога дальняя.
– Может, здесь переночуем?
– Нет! Я не хочу здесь оставаться еще на день. Твоих навестили. Поехали. К ночи будем.
– Хорошо.
Автомобиль медленно тронулся.
– Давай еще разок по кругу объедем. – Мужчина свернул к озеру. – А потом вдоль дома. Знаешь, мы ведь, наверное, уже никогда сюда не вернемся. Пятнадцать лет. Даже не верится. Ностальгия.
– Кому мы здесь были нужны? Какая ностальгия!? О чем?!. О том, как ноги вытирали? Как работал сутками? Я помню! Я все помню. – Последние слова женщина сказала, не скрывая слез.
– Да нет. Хотя, знаешь, и об этом. Здесь то, что навсегда останется в сердце.
– Никогда! Никогда мы не были нужны ни этой стране, ни этому городу!
– А там нужны?
– Мой дом сейчас там. Там дочка, внучка, там жизнь. Там у тебя работа, уважение. Там ты человек. А здесь? Здесь даже подъезд за столько лет не покрасили! – В сердцах женщина махнула рукой и теперь, уже не таясь, вытирала слезы.
Он проехал вдоль бывшего «Дома быта», на месте которого сейчас расположился супермаркет, свернул во двор. Мелькнул подъезд, где жила его первая любовь. Интересно, где она сейчас? Впрочем, наверное, оно и не имеет уже значения. Просто воспоминания, которые нахлынули неожиданно. Неужели все это когда-то было? Жизнь, разделенная на до и после. Он проезжал мимо подъезда, где прошли, как теперь казалось, самые лучшие годы жизни. Вдруг явно и удивительно отчетливо он увидел того мальчишку, который в распахнутой куртке и с «дипломатом» под мышкой не спеша шел из школы домой. Взъерошенная, вечно непослушная прядь волос, горящие глаза и мечты, которые не давали уснуть и уносили в далекие миры героев и их невероятных побед.
Машина уже выехала за город. Женщина, казалось, задремала, а он по-прежнему видел те картины из прошлого, которые внезапно всплыли из встревоженной памяти.
Часть 1. Все еще впереди
– Где шапка? – Голос прозвучал сзади, заставив вздрогнуть.
В школе уже все ходили без шапок, но на меня мама ругалась, а спорить с ней было бесполезно. Проще было просто снять эту дурацкую шапочку за углом, а перед домом надеть. Но сегодня мама шла из магазина и заметила меня раньше, чем получилось привести себя в состояние послушного сына.
– Мам, забыл. Но я же бегом бежал. Тут замерзнуть не успеешь. – Я подхватил ее сумку с самым виноватым видом.
– Ярослав, я тебе столько раз говорила, заболеешь – я за тобой бегать не буду. Сейчас такой грипп. Не думаешь о себе, так подумай о нас. Хочешь всех заразить?
Если бы шапка была единственной проблемой – это было бы замечательно. Первая неделя последней четверти перед окончанием школы начиналась почти катастрофически. К двойке по физике добавилась двойка по русской литературе. И вины-то особой не было, но как объяснить, что физичка, Шлейфман Людмила Борисовна, почему-то страшно меня невзлюбила. А по внеклассному чтению не хватило в библиотеке книги. Почему задают то, что и найти невозможно? Я любил читать, и здесь уж точно проблем не было бы. Но если уж не везет, то не везет во всем. Самое обидное, что и читала-то только зубрилка Грачева, которая вообще непонятно, как умудрялась первой оказываться в библиотеке, но двойку поставили только мне. Нет справедливости в этой жизни. Но дома об этом сегодня лучше не говорить.
– Ярик! В футбол идешь? – мимо пробегал Васька Сафонов, который уже забросил портфель домой и несся на школьный двор.
– Он Ярослав. Сколько вам всем говорить. Ты когда научишься не отзываться на эти клички? – Мама опять переключила внимание на меня. – Не пойдет он никуда. Не ел еще. И уроки надо учить. Выпускной класс.
Осталось только вздохнуть и пожать плечами. Поиграть в футбол было бы здорово, но сегодня шансов уже нет.
Настроение ни к черту, и дома, закрывшись в комнате, пришлось делать вид, что старательно учу домашнее задание. Стол, заваленный учебниками и тетрадями, скрывал самое главное – роман Ремарка «Три товарища». Вообще-то по внеклассному чтению задали «Плаху» Чингиза Айтматова, но, как обычно, книги в библиотеке уже разобрали. Даже в читальном зале оказалась очередь. Вторая двойка была бы уже не просто перебором, а крахом надежд на все счастливое будущее в целом, но оставалась надежда, что во второй раз Джемма все же войдет в положение.
Я всегда был твердым хорошистом. Было время, когда от меня ждали большего и рассчитывали, что смогу я, тихий и спокойный, вытянуть на круглые пятерки. Но по каким-то причинам этим ожиданиям сбыться оказалось не суждено. А когда мы переехали в другой район и пришлось пойти в новую школу, мечтать нужно было уже о том, чтобы не нахвататься за четверть троек. С этой задачей вполне можно было бы справиться, но неожиданно подвели самые любимые раньше предметы: физика и русская литература. Наверное, прежде всего, это было связано с тем, что ни с учительницей литературы, ни тем более с физичкой, отношения не сложились. Кто-то скажет, что отношения здесь ни при чем, нужно просто учить, и все будет хорошо. Скорее всего, в этом есть смысл, но перебороть неприязнь я никак не мог, и ничего, кроме страха, перед уроком не испытывал.
С сожалением Ремарка пришлось отложить и достать учебник физики. Двойку, полученную на последнем уроке, нужно было исправлять, тем более темы были как раз те, которые мне нравились больше остальных. Уж что-что, а работу транзистора я знал хорошо. И в учебно-производственном комбинате не зря выбрал электротехнику. Паять любил, схемы понимал, а уж все эти р-п-переходы смогу рассказать без труда. Всего-то и нужно – обновить в памяти.
Обычный вечер. Ужин, с разговорами о начале дачного сезона и обсуждение самого важного мероприятия весны – посадки картошки. По телевизору показывали «Шерлока Холмса», но папа грозно напомнил, что учиться за меня никто не будет. Без особого сожаления закрылся в комнате и достал Ремарка. «Не наелся – не налижешься», – я всегда успокаивал себя папиными же словами.
– Итак, – Джемма Викторовна, учительница русского языка и литературы открыла журнал, – кто у нас поделится впечатлением о прочитанном.
Сердце вот-вот обещало выскочить из груди. В классе повисла тишина, и почему-то очень хотелось закрыть глаза. Мелькнула мысль, что если нагнуться, чтобы Джемма не видела даже макушки головы, то, может быть, и повезет. Единственная мысль, которая не давала покоя, это непонимание, как можно проводить два внеклассных чтения подряд. Ведь можно же было дать домашнее задание из обычной программы, по учебнику, и я обязательно почитал бы дома и не сидел бы сейчас с трясущимися коленками.
– А вот Земцов наверняка жаждет исправить недоразумение прошлого урока. Ярослав, выходи-ка к доске и покажи нам, как ты горишь желанием исправить двойку. Дневник сразу бери.
По классу пронесся выдох облегчения, и десятки глаз с интересом провожали меня, нерешительного и потерянного, идущего к доске, как на плаху, которую я благополучно не читал. Получился каламбур, над которым в другой ситуации можно было бы посмеяться. Шансов на спасение не было никаких, и лишь маленькая надежда, что добивать второй двойкой подряд в последней четверти выпускного класса не будут, билась в груди, как спасительный маячок.
– Джемма Викторовна, я не читал. – Учительница сняла очки, медленно положила их на журнал, что предвещало начало пламенной речи, и, хорошо понимая, что будет дальше, пришлось поспешно, униженно добавить: – Я бы прочел, но нет книг. Нигде нет. Я в две библиотеки ходил.
– Есть еще городская. Есть областная. Кто ищет, тот всегда находит. Нужно готовиться и думать заранее, а не объявлять в последний момент. Не готов – нужно до урока предупредить. – Она посмотрела на Корытько Галю, отличницу и старосту класса, которая в искусстве выживания равных не имела.
Кто-то умелый построил школьную программу рассудительно и оптимально. Внеклассное чтение было у всех окрестных школ, причем в одно и то же время. Скорее всего, в паре километров отсюда стоит у доски еще один такой же несчастный, надеющийся на милость преподавателя. С каждой минутой речь Джеммы становилась все пламеннее. Я уже понимал, что апогеем должна стать моя голова, точнее, не голова, но суть не менялась. Финал показательной порки был предсказуем.
– Хорошенькое начало! – Джемма Викторовна аккуратно вывела двойку в журнале и открыла дневник. – Не поняла, а у тебя что, он даже не заполнен?
Заполнять дневник было еще одной большой проблемой. В сущности, ведь и так было понятно, где какой урок. Подумаешь, что домашние задания были напротив пустых клеток. Я-то знал, где что. Правда, незаполненной была уже третья неделя.
– Я его Галине Осиповне покажу. У себя оставлю. Садись. – Джемма тяжело вздохнула, словно я был потерян для общества окончательно и бесповоротно.
День начинался из рук вон плохо. Самое обидное, что спрашивать она больше никого и не стала. Наверное, книга была и правда интересная. Я вполуха слушал о том, как собирали наркотики, что-то про гибель волков, но картинка не складывалась. Ситуация была хуже некуда, и не хотелось даже думать, что будет, если узнает папа.
Последним шансом подсластить пилюлю оставалась физика. Сейчас нужно срочно набирать баллы по максимуму, чтобы прикрыть провал по литературе.
Шлейфман делала вид, что не замечает моей поднятой руки и мольбы в глазах. Пришлось даже сделать то, что никогда себе не позволял.
– Людмила Борисовна, пожалуйста, мне нужно двойку исправить. – Голос, предательски дрожал.
– Иди. – Она скривила рот, словно сделала над собой неимоверное усилие.
Ответ, как мне казалось, выглядел убедительно. Я нарисовал на доске несколько схем подключения, которых не было в школьной программе, стараясь продемонстрировать, что пользовался дополнительной литературой.
– Наговорил тут что-то, нагородил, непонятно чего. – Шлейфман опять скривила рот, что считалось плохой приметой. – Вижу, что готовился, но физику ты не знаешь. Я так думаю, что и тему ты не знаешь. Три. И больше я тебе поставить не могу. – Маленькая, толстенькая, она с каким-то наслаждением рисовала в журнал теперь уже даже не оценку, а полный крах всех надежд сегодняшнего дня.
Это был удар. На глаза накатывали слезы, и от мысли, что это сейчас видит весь класс, становилось еще хуже. Как же ненавидел я себя за этот страх оценок, как боролся с собой, но ничего не получалось. Молча сел на место, раскрыл учебник и уткнулся в него, боясь поднять взгляд. Ничего хуже случиться уже не могло. Вторая часть испытаний ждала дома. Примерный текст я знал и сам: «Не оправдал возложенного доверия, мне созданы все условия, чтобы учиться, а я не думаю ни о будущем, ни о том, как буду жить дальше». Истории о тяжелом детстве папы и о том, как повезло в жизни мне, прочно сидели в памяти, заставляя лишь опускать голову и виновато вздыхать в который раз, когда вырисовывался очередной косяк. Все попытки быть идеальным и не расстраивать родителей имели лишь локальный успех. К сожалению, приходилось признать, что до идеала мне далеко, а ума и таланта явно не хватает.
«Я вырасту и сделаю все, чтобы мои дети никогда не плакали над оценками». От стыда хотелось провалиться сквозь землю, но сейчас можно было поговорить только с самим собой. Даже непонятно, чего было во мне больше: страха, обиды, жалости к себе или горечи о той несправедливости, которая сыграла злую шутку.
Я хорошо играл в футбол и хоккей, но физрук любил лыжи и упражнения на брусьях, где ничего не получалось. Подтягивался, отжимался, но с гирями и прыжками через коня была просто беда. Без усилий решал любые задачи по геометрии, но с алгеброй все получалось значительно хуже. Любил историю и литературу, но папа считал их бесполезными и необходимыми лишь для статистики в аттестате. Вдруг оказалось, что не получается абсолютно ничего, и даже то, что нравилось не имело никакого смысла. Начитавшись детективов, мечтал стать следователем, а лучше судмедэкспертом, чтобы находить отпечатки пальцев, по ране определять тип ножа, а по пуле вид оружия, но конкурс на юридический пугал. Да и слухи о том, что там только свои и по блату, убивали последние, и без того призрачные надежды. У нас в семье блатов не было. Гордиться связями можно было лишь тогда, когда они были. В остальных случаях полагалось с гордостью заявлять, что все в наших руках и каждый сам кузнец своего счастья. Из чего ковать счастье, я не понимал, но все, что мог, – это соглашаться и поддерживать папины взгляды.
На следующий день папу вызвали в школу, предъявив оценки и как апогей всего случившегося дневник. Именно его и сунул мне под нос родитель, вернувшись домой. На голой странице красовались огромная, ярко-красная двойка по русской литературе и аккуратная тройка по физике.
– Что скажешь? – Вопрос папы не имел ответа, и я опустил голову, с одной тупо сверлящей мыслью: «Скорее бы закончился этот ужасный день». А лучше оказаться сразу лет через десять впереди, чтобы работать, быть самостоятельным и не бояться уже ничего. – Ты помнишь, что класс выпускной? Да ладно литература! Тебе физику сдавать! Мне сказала ваша Штейман.
– Шлейфман. – Я, не думая, поправил и тут же пожалел.
– Да какая разница! Хоть Штуйман! Ты физику не знаешь! Даже транзистор не выучил! Толку, что паяешь хрень разную.
– Я учил.
– Плохо учил. – Папа слегка успокоился. – Нужно больше учить. Ты как думаешь? Как жить собираешься? На стройку пойдешь? Штукатуром?
Сейчас я с огромным желанием ушел бы штукатуром, каменщиком, сантехником – кем угодно, только чтобы сбежать отсюда.
Весь вечер пришлось готовить доклад по физике. Это был самый надежный вариант получить хорошую оценку. Как-то по счастливому случаю довелось достать книгу о природе шаровой молнии. Она была настолько интересной, что я перечитывал ее раза три.
Каждое утро начиналось с напоминания о том, что класс выпускной и нужно думать о поступлении в институт. Эта мантра сидела в голове и вызывала озноб. От одной мысли, что сейчас решается судьба и будущее зависит от этих нескольких предметов, оценок и экзаменов, становилось страшно. Страшно, что родители могут не пережить моего провала. Страшно, что поступят одноклассники, а я нет. Страшно, что я окажусь тем неудачником, на которого будут показывать пальцем и говорить что-то в духе: «Слабак! Так мы и знали». Страшно, что многочисленная родня смотрит на меня с нескрываемой надеждой и не ждет ничего, кроме успеха. Не поступить – означает сорвать планы всей семейной корпорации.
На следующий урок физики я шел, как на последний бой. Доклад – это проще, чем решать задачу или отвечать параграф. Ах, как же нравилась мне эта тема. Похоже, весь класс слушал с интересом. Примеры выглядели невероятными, а сама шаровая молния вызывала неподдельный интерес.
– Откуда информация? – Физичка с любопытством просматривала реферат.
– У меня книга есть. – В груди шевельнулась гордость. Я видел, что физичка заинтересовалась. – Там еще много чего.
– Принеси посмотреть. – Голос Шлейфман был необычно мягким.
– Да. Конечно.
– Но хочу отметить, что пять я тебе все равно поставить не могу. Доклад интересный, но только четыре. На пять ты, Земцов, физику не знаешь.
Из параллельных классов потом рассказывали, что мой доклад Шлейфман ставила в пример и даже что-то из него цитировала. Это могло бы быть утешением, но уж очень слабым.
Через два месяца, когда четвертные оценки были выставлены и, вполне предсказуемо, по физике вышла тройка, я набрался смелости и решил напомнить о книге, которую дал почитать.
– Людмила Борисовна, – боже мой, знал бы кто, как я волновался, я боялся ее настолько, что даже напомнить о книге было настоящим испытанием, – а вы мне книгу когда вернете?
– Какую книгу? – Физичка посмотрела удивленно и, как показалось, даже раздраженно.
– Про молнии. Я вам почитать давал. – Я чувствовал, что вспотели даже ладошки.
– Не давал ты мне ничего. – Она отвернулась, уставившись в журнал.
Этот урок был одним из первых в цепи познания жизни. Оказалось, что даже те, кому доверять нужно по умолчанию, умеют замечательно, непринужденно и очень даже неожиданно врать. Ответ лишил не только дара речи, но и развеял некоторые детские заблуждения о нравственном облике учителя. Вечером, прогуливаясь около школы, я безумно хотел швырнуть в окно физички камень, но храбрости так и не хватило. Через неделю это сделал кто-то другой. Справедливость пыталась пробиваться даже такими, совсем не стандартными методами.
В аттестате красовались две тройки. К физике добавилась русская литература, что стало сюрпризом даже для меня. Увы, сотни прочитанных книг не помогли написать сочинение без ошибок. Еще одна аксиома о том, что много читающие люди пишут без ошибок, мною была опровергнута окончательно и бесповоротно. Судя по тому, как начинался жизненный путь, моя миссия заключалась в том, чтобы из чего-то правильного и логичного создавать исключения. По словам папы, провал был полный и окончательный. На семейном совете решили единогласно: поступать нужно на «Промышленную электронику». Специальность перспективная, для парня в самый раз. Но, как оказалось, даже физику я учил напрасно. Уже на первом экзамене по математике случился конфуз в виде двойки. Вступительная кампания оказалась завершенной, не успев толком и начаться. Что делать дальше, не знал даже папа. Странно, но только когда я оказался в полной заднице, мне разрешили думать самому. Мой мозг еще не создал теорий, которые однажды составят платформу мировоззрения, но почему-то в памяти плотно зафиксировалось понимание того, что, когда все совсем хреново, спокойствия и покоя чуть больше, а советов несоизмеримо меньше.
– Пойду в училище. Если по профильной специальности красный диплом получить, то направление дадут. Как-никак дополнительный балл. А там еще раз поступать буду. – Я неожиданно почувствовал, что вот сейчас действительно завелся. Злость это была или задетое самолюбие, уже не имело значения. – Стипендия опять-таки будет. На курсы запишусь подготовительные. За год подготовлюсь.
Ситуацию сгладило и то, что никто из ближайших друзей никуда не поступил. В заочном соревновании родителей за самого умного сына вышла ничья. Это то, о чем не принято говорить, а если и говорят, то делают беззаботный вид, словно шутка у нас такая:
– Как там ваш Вася?
– Не повезло нашему Васе. Пролетел мимо МГИМО.
– Эх, а наш Петя учил-учил, а тоже не повезло. – Примерно так мог бы выглядеть этот диалог, и оставался лишь один вопрос: «Какая радость больше – собственный успех или неудача соседа?» В данном случае в пролете все, а потому эйфории ни у кого не прибавилось.
Ничто так не объединяет, как общая неудача. И Славик Казанцев, и Женька Тороп, друзья детства и соседи по старому району, где сейчас жил дед и куда семьей перебирались на лето, когда начинался дачный сезон, оказались в точно таком же положении. Узнав, что я уже подал документы в училище на электромеханика, вопрос «Что делать?» у них автоматически отпал.
В училище пришлось удивиться еще разок: в группе из двадцати трех человек – три медалиста и шестнадцать человек без троек в аттестате. Балл моего аттестата был третьим с конца. Конкуренция даже здесь оказалась нешуточная. Столько красных дипломов училище не потянет. «Черт возьми, наверное, ход моих мыслей слишком банален, раз уж опять оказался в толпе неудачников с такими же надеждами и планами», – мысленно я уже видел, как весь этот коллектив сидит на вступительных экзаменах того же института. Но где-то в глубине души все же понимал, что соревноваться нужно не с ними, а с самим собой.
Много лет спустя, пытаясь восстановить в памяти этот год, я с грустью сделал вывод – жизнь давала уроки, которых вполне могло бы и не быть. Месяц, проведенный в колхозе на уборке картошки, недвусмысленно дал понять, что трудоспособность и ответственность еще не гарантируют премию. Ее получили те, кто умел быть на виду и кто смог понравиться преподавателю нашей группы. Это даже не правило – это почти закон, по которому строится работа государственного предприятия, но в то время поверить в это было невозможно. Тогда этот факт показался случайностью. Воспитанный на идеях социализма, справедливости, равенства и веры в то, что завтра может быть только лучше, чем вчера, я пусть и расстроился, но вскоре забыл этот неприятный эпизод.
Отличники и толпа хорошистов не впечатляла. Они, как это бывает не так уж и редко, оказались дутыми и производились в школе для статистики и показателей. Уровень их знаний запредельным не выглядел, а порой вызывал смех. Но даже на их уровне держаться было тяжело. Можно было бы сказать, что этот год я как никогда сидел над математикой и физикой, забросив книги и практически не подходя к телевизору. Я таскал учебники повсюду, стараясь не терять ни минуты. Но и этим гордиться не стоило. Нужно было «всего лишь» проявить эту настойчивость год назад, и теперь все было бы иначе.
Год учебы в училище отложился в памяти серым пятном. Есть такая жизнь, которую очень сложно назвать жизнью. Ты что-то делаешь, ешь, спишь, читаешь одни и те же книги. Ты понимаешь, что все это не твое, что не так представляешь ты свою жизнь, и что кто-то ждет принца на белом коне, а ты в лучшем случае тянешь на оптимиста на белом унитазе. Глубоко внутри сидело стойкое убеждение, что на этой станции сходить не стоит, и во что бы то ни стало, пусть и в последнем вагоне, но ехать нужно дальше.
В жизни каждого из нас найдется момент (кто-то назовет это скелетом в шкафу), вспоминая который хочется закрыть глаза, пригнуться и представить, что это был не ты. До получения диплома оставалось совсем немного, и смешной предмет «политология» неожиданно грозил испортить все усилия. Я учил из последних сил темы, которые оказались неожиданно сложными и полными нелогичной пустоты. В который раз приходили мысли, что преподаватель несправедлив, но это опять-таки не могло служить оправданием.
– Не знаю. Я учил, но опять четверка. Хочу сейчас пару рефератов написать, схожу в читальный зал. Может, найду тему поинтереснее. – Разговор с мамой происходил на кухне. Я как раз пришел из училища и сел обедать.
– А как Славик? – Оценки друзей маму интересовали всегда.
– Ему пять. – Я уставился в тарелку с супом. – Ему тоже хотел четверку поставить, но Славик выпросил пятерку. Он и на дополнительные вопросы не ответил. Мямлил что-то. – То, что друг получил оценку лучше, особого значения для меня не имело, но мама видела ситуацию несколько иначе, и, что самое грустное, я это понимал.
– Вот! Славик выпросил! А ты? Ты не мог? Языка нет? – Мама бросила мыть посуду и возбужденно махала руками. – Все могут! А ты ничего не можешь сам!
– А я никогда не буду просить оценку! И унижаться не буду за оценки! И зачем ты меня сравниваешь со всеми всегда! – Я сорвался на крик и уже не мог остановиться. – Вечно одно и то же: Славик – пробивной, Женька – умный и талантливый. А я какой? Я чем хуже? Но у меня другой подход, другие взгляды! Я сам добьюсь! Каждый день одна пластинка. Я только и слышу, что про Женьку да Славика.
Наверное, именно это скрытое соперничество давалось сложнее всего. Одно дело учиться и идти к своей цели, и совсем другое – доказывать кому-то, что ты тоже что-то можешь. И уже неважно, можешь ли ты, – важно не проиграть эту дуэль. Но все равно в деталях, репликах, во взглядах и замечаниях ты понимаешь, как важно быть первым. Не для тебя. Как раз ты-то и плевать хотел, кто из вас круче. Но находится кто-то, кого ты страшно боишься разочаровать, кто ждет от тебя только победы. Хуже всего, что в этом сравнении я постоянно проигрывал. Меня все равно звали Яриком, я по-прежнему прятал шапку, я был почти бессловесным и всегда, выслушав упреки в свой адрес, уходил в комнату, тяжело вздохнув и спрятав эмоции. Но сейчас я взорвался неожиданно даже для самого себя. Внезапно опомнившись, вдруг увидел, что плечи мамы вздрогнули, и она заплакала. В голос, не таясь, закрыв лицо руками.
– Мам, прости. – Я попытался неловко обнять, но мама отвернулась.
– За что? Я не заслужила таких слов. – Сквозь рыдания слова донеслись неотчетливо.
Я так и стоял за ее спиной, готовый тоже расплакаться, не понимая, что делать и как заслужить прощение за этот срыв. Тогда я еще не знал, что этот эпизод навсегда останется в памяти. Но как быть хорошим сыном, если ты постоянно не оправдываешь возложенные на тебя надежды? Ведь тебя очень любят, о тебе заботятся, думают о твоем будущем, готовят к нему. А будущее – это сложный, тернистый путь, требующий прямо сейчас научиться варить суп, убирать в доме и складывать вещи в своем шкафу. Будущее состоит из такого количества требований, что в какой-то момент начинает казаться, что у тебя там все равно нет шансов продержаться и года.
В то время я еще не делал выводов и не думал о том, что все происходящее и будет составлять жизненный опыт. Сейчас же все это выглядело, как цепь недоразумений, которых вполне можно было бы избежать. Но невольно приходилось ловить себя на мысли, что хваленый опыт мне представлялся несколько другим, а происходящее со мной – это просто издевательство судьбы и собственная недальновидность.
«Никогда ни с кем не буду сравнивать своего ребенка». Я весь вечер был подавлен, и этот обеденный инцидент никак не выходил из головы. Невольно искал себе оправдания, что само себе занятие абсолютно бесполезное. Вечером пришел с работы папа. К счастью, обошлось без мучительных нравоучений. Они о чем-то говорили на кухне с мамой, но, видимо, мой вид был уж слишком несчастным, чтобы окончательно добивать ребенка.
«Вот иди и воспитывай! Твой сын. Вырастет беспутте, будете потом вдвоем у разбитого корыта». «Беспутте» было мамино любимое слово, которое чаще всего означало, что ничего хоть сколь-нибудь перспективного в сыне не наблюдается. Посыл же папы к воспитанию говорил о том, что ситуация сложнее, чем обычно, и именно в эту минуту есть смысл понаблюдать за развитием событий, а уж там решить, как поступить правильно.
В семнадцать еще не о чем жалеть, и в свою звезду верится невероятно. Я по-прежнему старался не замечать ежедневной конкурентной борьбы, убеждая себя в том, что доказываю лишь самому себе.
Как бы то ни было, но красный диплом получить удалось. Смешно сказать, этих красных дипломов оказалось три. Помимо меня лишь друзья, Женька и Славик, смогли вырваться на первые роли лучших учеников. Казалось, что нашу дружбу никогда не сможет разрушить такая мелочь, как оценки, успех, достаток. И все же порой с болью замечал, что выделяюсь лишь аккуратностью, усидчивостью, тактичностью, которая каким-то непостижимым образом оказалась в роду только у меня. Я всегда знал, как могут ранить слова, как сказать гадость, и потому тщательно подбирал слова и угадывал настроение собеседника. Друзья же имели ярко выраженные таланты: спортивные, музыкальные, красавцы. Со своей активностью и уверенностью они всегда были на первых ролях в любых компаниях. Впрочем, назвать меня таким уж тихим было бы неверно. Скорее, это была неуверенность, причем объективных оснований для нее не было.
