Kitobni o'qish: «Омар Хайям. 100 и 1 цитата»

ebooks@prospekt.org

Вместо предисловия

Удивительный Восток каждый раз поражал нас своими чудесами, подобными всем известным семи рукотворным чудесам света.

Но вот на его земле появилось еще одно чудо, точнее, Божие создание, когда не иначе как по воле Творца на свет народился зело смышленый и чересчур дерзкий мальчик, названный Омаром Хайямом.

Он родился на земле, где господствовал Аллах, которого любили и перед которым преклонялись, которого воспевали и которого… боялись.

И вдруг в мир пришел философ и поэт, который с Творцом был просто на равных, шутя и подтрунивая над Ним, а главное, над собою. Этакий жизнерадостный взрослый ребенок, который может позволить себе таскать Деда-Бога за бороду и задавать ему любые каверзные вопросы. Но иногда и сетовать, потому что искренне не понимал, за что Господь оставил некогда любимые Им создания без внимания, помощи и любви, позволяя им мерзнуть, недоедать, болеть и гибнуть с застывшей на губах мольбой о помощи, обращенной к Нему…

Кого он любил — спросите вы? Жизнь, хотя и понимал, что бремя жизни слишком тяжело даже для такого баловня судьбы, каким был он сам.

Еще он любил женщин, но я бы сказал, что платоническою любовью, как садовник любит и обихаживает взращенную и выпестованную им в своем саду прекрасную розу.

Любил он и вино, которое пил понемногу, когда тосковала душа, когда он был болен, а также в кругу друзей, восполняя этим те мгновения, когда его покидала муза, но всегда во славу Творца!

Он очень любил также точность суждений и красоту формул, а потому писал фундаментальные трактаты по математике, а также составлял звездные каталоги и астрологические календари.

Он много рассуждал о смысле жизни, а итогом этих рассуждений, которые рождались чаще всего на ходу и всегда экспромтом, стали афористические четверостишья (рубаи), которые потомки назовут философской энциклопедией жизни, а то, что в них действительно заложена гениальная мудрость, свидетельствует их актуальность по сей день.

Еще он любил писать стихи, но только на рассвете, когда мир еще не пробудился и был чист, как утренняя роса…

Что он не любил? Ложь во всех ее проявлениях. А ложь о творчестве Омара Хайяма породила сомнения и даже смятение в умах многих, и не самых глупых, представителей человечества, которые не захотели или не сумели отделить философскую притчевость поэта от плевел горделивого ума и самости его подражателей.

Сегодня я бы назвал Омара Хайяма непритязательным гением, которых на земле единицы и которых Творец, как говорят в народе, поцеловал в темечко…

О нем, о его жизни и творчестве, если получится, и будет мой рассказ, построенный на 100 и 1 цитате из его классического наследия.

Сергей Ильичёв

Краткая биография

Омар Хайям (его полное имя — Гияс ад-Дин Абу-ль-Фатх Омар ибн Ибрахим Хайям Нашапури) — уроженец города Нишапура, что в Хорасане (ныне иранская провинция Хорасан-Резави). О точных годах его рождения до сих пор идут споры. Одни называют датой рождения 1017 (1121), другие утверждают, что это был 1048 год. Пусть и далее спорят, так как это не имеет для нашего повествования принципиального значения.

В 12 лет Омар, сын состоятельного торговца, стал учеником Нишапурского медресе, где закончил полный курс обучения по мусульманскому праву и медицине.

В Самарканде, который был признан на Востоке как научный и культурный центр, Хайям сам становится наставником в медресе. В этом возрасте Хайям не только великолепно на память знал Коран, но и мог дать толкование любого аята этой главной книги мусульман. Однако его смелые идеи видения божественного мира и роли человека в нем не вписывались в ортодоксальный ислам, и через четыре года он вынужден был покинуть Самарканд.

В Бухаре он начал работать в книжном хранилище. За несколько лет, перелистав множество книг, являющихся образчиками самых разных наук, Омар Хайям написал свои первые четыре фундаментальных трактата, которые принесли ему славу незаурядного математика.

Низам ал-Мулк — визирь могущественного султана Малик-шаха I, понимающий важность развития наук и искусства, пригласил Омара Хайяма в Исфахан, — центр государства Санджаров — ко двору султана, где поручил ему управлять обсерваторией. Так начался период двадцатилетнего благодатного служения Омара Хайма при дворе султана.

Вскоре по инициативе и при покровительстве главного шахского визиря Низам ал-Мулка Омар Хайям становится также и духовным наставником султана.

Однако в связи со смертью покровительствовавшего ему султана Мелик-шаха и визиря Низам ал-Мулка сначала закрывают обсерваторию, а когда столицу переносят в Мерв, то там для философа и поэта, обвиненного в вольнодумстве, не находится места.

Омар Хайям вынужден был вернуться на родину. В Нишапуре он прожил до последних дней жизни. Иногда покидал дом для посещения Бухары или ради длительного паломничества в Мекку к мусульманским святыням.

В последние годы Хайям имел небольшой круг близких учеников, изредка принимал искавших встречи с ним ученых и уж совсем редко участвовал в научных диспутах.

И еще, чуть было не забыл: он складывал дерзкие рубаи, этакие поэтические экспромты, которые всегда с назиданием были кому-то посвящены, а уже от них каким-то образом они расходились по всему мусульманскому миру. Замечу, что рубаи — это четверостишья, в которых рифмовались первая, вторая и четвертая или все четыре строфы. Пожалуй, что это была любимая отдушина для пытливого мозга философа и сердца влюбчивого поэта, который доживал свои дни в полном одиночестве.

В 1462 году Йар Ахмад ибн Хосейн Рашиди Табризи завершил труд по составлению большого свода четверостиший Хайяма и назвал его «Тараб-ханэ» («Дом Радости»). Этим подвижническим трудом он спас не менее сотни четверостиший великого поэта. Возможно, что именно эта книга в начале ХХ века оказалась в Англии, став самым популярным афористическим произведением викторианской поэзии, а затем рубаи Омара Хайяма покорили всю Европу.

Ряд рубаи Омара Хайяма из-за их ошибочно трактуемой антицерковной направленности, а более — анекдоты его подражателей и просто завистников, большими тиражами печатались во времена Советского Союза.

И лишь в наше время впервые появилось множество вариаций его полных переводов (К. Бальмонт, В. Державин, Б. Маршак, Г. Плисецкий, И. Голубев, И. Тхоржевский). Беда лишь в том, что очень большое число рубаи являются все же подделками. Они начали появляться еще при жизни философа и поэта, продолжают, к сожалению, плодиться и по сию пору, внося сомнения в умы и в сердца особенно верующих людей. С годами количество приписываемых Хайяму четверостиший росло и превысило пять тысяч. Хотя большинство исследователей его творчества считает, что Омару Хайяму принадлежит порядка 300–400 рубаи, а по мне — так и того меньше.

Однако вернемся к его судьбе. Исследователи его творчества пишут, что в один из дней, во время чтения «Книги об исцелении» Абу Али ибн Сины (Авиценны), будучи уже в преклонном возрасте, Омар почувствовал приближение своей смерти. Философ закрыл научный фолиант и на какое-то время погрузился в размышление.

Затем он позвал близких (соседей и тех из учеников, кто был еще рядом) и огласил им свое завещание, после чего попросил оставить его одного. Не принимая в тот день ни пищи, ни питья, а также исполнив молитву на сон грядущий, он положил земной поклон и, стоя на коленях, произнес:

«Боже! По мере своих сил я старался познать Тебя. Прости меня! Поскольку я познал Тебя, настолько я к Тебе приблизился».

С этими словами на устах Омар Хайям умер.

Детство

Омар Хайям лежал на циновке, чувствуя, что Смерть где-то рядом, потому что старческое тело уже не согревалось даже огнем домашнего очага и двумя покрывалами из верблюжьей шерсти.

Хусейн — его последний ученик — сидел рядом.

Учитель наконец-то обещал ему рассказать о себе. Речь восьмидесятилетнего философа была затруднена, но мысли были ясными и картинки жизни четко всплывали в его памяти. И он начал с цитирования собственного же четверостишья:

Я познание сделал своим ремеслом,

Я знаком с высшей правдой и низменным злом.

Все тугие узлы я распутал на свете,

Кроме смерти, завязанной мертвым узлом…

Какое-то время после произнесенного четверостишья философ и поэт молчал, а потом сказал:

— И почему не стал я, как отец, палатки мастерить? Все больше пользы было бы семье и людям…

— Зачем вы так, Учитель?

— Учитель? Учитель там, на Небесах, а мы лишь в подмастерьях ходим. Где веру ересью, а ересь верой чтут, я перед вельможами и духовенством, с трудом скрывая смех и слезы, шутом себя являл, свои бока под палки подставляя. Смеясь, они наотмашь били.

— Да как же они смели?..

— Зато, став с виду бестолков, я вольный хмель веков пригоршнями испил, мороча этих простаков. Беда, она тогда беда, когда она из рук Аллаха — вот что ценнее в сотни раз. А о себе могу сказать лишь так: я был комком земли, замешанным со скорбью пополам. Что рот разинул? Можно закрывать! Однако же я обещал тебе о своей жизни рассказать. Для этого, мой юный друг, нам придется начать с самого детства. Это случилось в городе Нишапур восточной провинции Хорасан. И хотя по нынешним меркам он был небольшим, в нем уже тогда были школы среднего и высшего типа — медресе.

— А прозвище Хайям действительно означает «палаточник»?

Учитель, улыбнувшись, согласно кивнул головой.

— То есть вы, кроме всего прочего, были еще и палаточным мастером?

— Не перебивай старика, а то забуду что-либо более важное. А насчет палаточного мастера, то им был отец, хотя меня он обучил всему, чем сам владел отменно. И в нишапурское медресе я в возрасте двенадцати лет отправлен был лишь потому, что я с восьми уже читал и увлекался тайной мирозданья.

— Неужто звезды так влекли воображенье ваше?

— Не столько звезды, как…

Мудрец задумался, и Хусейну почему-то даже показалось, что его уже нет рядом. Он даже сам замер, боясь потревожить учителя, улетевшего не иначе как вслед за своими воспоминаниями, в Небо.

И вдруг откуда-то сверху зазвучали его слова.

Бог есть, и всё есть Бог!

Вот средоточье знанья, Почерпнутого мной

из Книги мирозданья.

Сиянье Истины увидел сердцем я,

И мрак безбожия сгорел до основанья.

— Учитель, позвольте мне записать четверостишье ваше…

— Мой мальчик, где ты был восьмьюдесятью годами раньше… Тогда бы ты купался в рубаи, что с уст моих слетали бабочкам подобно, чарующим изяществом своим. Хотя, уж если честным быть, то и они, мои стихи, да и мы сами, — творенье Бога!

И кроху муравья — Ты светом озарил,

И крылья комара — Ты силой одарил!

Ты щедро воздаешь любому из живущих —

Всем, кто благодарил и кто Тебя хулил».

— Это, как солнце, которое светит и греет как праведника, так и грешника…

— Ты не по годам сообразителен, мой друг. Теперь тебе, обретшему глаза, поверь, немым придется долго быть.

— Я тоже хочу стать наставником и философом…

— Тогда учись добру, покуда гром не грянул: там обнаружится не кто ты, а каков. А уж когда умру… Отправься к дервишам, и, может быть, у них научишься людей любить светло и без терзаний.

— К дервишам?

— Да, чтобы средь вер и ересей свою найти тропу.

— Так вы же сами о них… — произнес юноша и тут же процитировал когда-то сказанное Учителем:

Их «войлочным тряпьем» насмешливо зовут,

Они на сухарях да на воде живут,

Себя «оплотами» считают и «твердыней»…

Нет! Вовсе не оплот любой из них, а плут.

— Мой юный друг, чтоб сметь кого-либо судить, сначала сам пройди хотя бы часть их пути. А от себя тебе отвечу так:

Скитаний ты не знал, не бедствовал — напрасно,

Лица ручьями слез не омывал — напрасно,

Ожогов на сердце пока страшился ты,

Пока жалел себя, — существовал напрасно.

— Простите, Учитель.

— Давно простил. О, насчет «войлочного тряпья» добавлю, что дервиши бывают разные. Одни из них искренне ищут Бога, а другие хотят, чтобы искали их. Одному из таких я как-то и сказал это четверостишье. Однако ж, я устал. Ты завтра приходи, и я рассказ продолжу.