Kitobni o'qish: «Белый клоун в чёрной мантии»
Сколько помню, люди всегда приходили в цирк именно на клоунов. Эти «взрослые дети» – барометры нашей жизни. По ним сверяют свое ощущение времени, свою совестливость и чистоту сердец, наконец…
Часть первая. Чужой крест
1988 год. Север Франции. Побережье пролива Ла-Манш. На крутом берегу, омываемом седыми волнами, высится красавица часовня, построенная в русском стиле, и небольшой бревенчатый дом с гульбищем на втором этаже.
Старая женщина и сопровождающий ее пожилой мужчина, что в сей час подъехали на машине к самому дому, уже дошли до часовни и, перекрестившись, перешагнули через ее порог.
Из алтаря навстречу им вышел еще крепкий, хотя и совершенно седой, старик монах-схимник.
Мужчина и женщина склоняют свои головы под его благословение. И только после этого он принимает их в свои объятия.
– Родные мои…
– Как же мы по тебе соскучились, отец, – сказал мужчина.
Они обнялись.
Монах внимательно смотрел на женщину. Увидел ее красивое лицо, уже окутанное морщинками, и все так же влюбленные в него глаза. Глаза, полные слез, которые от радости встречи переливались через край и тихо скатывались по предательским морщинкам ее памяти нежными ручейками, старавшимися сгладить эти самые морщинки пред лицом того, кого она любила всю свою жизнь.
– Какими судьбами? – спросил он женщину.
– На днях нас пригласили в посольство. Тебя зовут в Россию на празднование тысячелетия Крещения Руси. Мы привезли официальное приглашение от советского правительства и Русской Православной Церкви. По секрету просили сообщить, что тебя ждет высокая награда…
– Бог с ней, с этой наградой. Главное, что Православная Церковь сумела выстоять и «врата ада не одолели ее». И вот она уже сама распрямляет свои могучие плечи.
– Кстати, отец, – вступил в разговор мужчина. – Церкви стали возвращать верующим. Открываются монастыри. Может быть, и ты вернешься к родному очагу?
– На все воля Божья, родные мои. И когда надо выезжать?
– Если с заездом домой, в Париж, то дня через два… И вот что еще. Я думаю, – продолжала женщина, – тебе по такому случаю и для участия в праздничных мероприятиях необходимо срочно пошить новое облачение…
– Я подумаю об этом… А теперь давайте помолимся, возблагодарив Творца за предоставленное нам счастье этой встречи.
После молебна была прогулка по побережью. Потом скромный ужин в кругу семьи, долгая беседа у камина и длинная, бессонная ночь, в течение которой он вспоминал свою жизнь…
И первое, что отчетливо обозначилось в его памяти, была одна нечаянная встреча на железнодорожном полустанке Красивый…
Это было в марте 1965 года в Иркутской области, на железнодорожном полустанке Красивый. Третий состав в этот день экстренно тормозил на этом небольшом полустанке в глубине Сибири. Это было своего рода уже чрезвычайным происшествием, а если точнее, то тянуло и на должностное преступление.
Но кабинет начальника полустанка, того самого, кто тормозил эти составы, был пуст. И никто из его помощников не осмеливался прикасаться к рыкающим телефонным аппаратам, а тем более подставляться под их тревожные трели, что, словно автоматными очередями, вразнобой молотили по стенам оставленного хозяином кабинета.
Видно, кто-то там, наверху, очень хотел получить из первых рук хоть какую-нибудь путную и объективную информацию о том, что же все-таки происходит на вверенных им путях и на этом Богом забытом полустанке.
А все дело-то в том, что прошедший войну и чудом вернувшийся живым, сменивший на посту начальника станции своего же отца – и сам уже всю свою жизнь отдавший железной дороге и этой станции – ее начальник Степан Минин – вихрем проносился по вагонам, одним лишь своим видом распугивая, словно куриц, уже устроившихся в ночь на насесте, вагонных проводниц.
Нет, не подумайте ничего худого. Степан был трезв как стеклышко. Хотя дежурный милиционер сначала и попытался было проформы ради притормозить старого друга и отвести от беды, а потом лишь махнул на него рукой, понимая, что лучше не лезть под горячую руку бывшего фронтовика. И сидел тихо на привокзальной скамье, предварительно смахнув с нее снег…
Однако в самих вагонах не все были так благодушны и спокойно настроены. Не имея никакой вразумительной информации о причинах остановки поезда, люди вели себя по-разному. Кто-то, обладая силой и властью, попытался было взять Степана за грудки и даже выкинуть из поезда. Другой пообещал пожаловаться на такое самоуправство начальника местной станции аж самому министру путей сообщения. А третий был сбит с ног уже Степаном, когда тот попытался размахивать перед ним своим табельным оружием…
Рядовой Минин совершал сейчас, пожалуй, свой последний в жизни рейд по тылам уже родного Отечества…
Он искал в этих милых его сердцу и ставших родными поездах… хоть какого-нибудь, но живого попа. Искал его так, как, пожалуй, лишь в молодости, когда на фронте отправлялся в тыл добывать очередного вражеского языка…
Задача, поставленная сегодня перед ним, была не из легких. В конце 60-х годов найти священника в Сибири, да еще в проходящем поезде, было подобно чуду.
И если бы только не сестра, что лежала сейчас при смерти и которая вдруг захотела исповедоваться…
Когда Степан красным сигналом светофора перекрыл дорогу и литерному составу, то уже и сам понимал, что только за одно это он точно пойдет под суд…
Степан знал, понимал, что это был последний поезд, который следовал сегодня через его полустанок. А вот дотянет ли сестра до завтрашнего дня?
Из областного центра к полустанку уже стягивались машины с нарядами милиции и скорой помощи. К переезду, где по непонятным причинам задерживали пассажирские поезда, на всякий случай выслали и пожарные бригады. Никто еще толком не ведал, что же происходит на этом, казалось бы, всегда спокойном переезде…
В спальном вагоне, по ступенькам которого поднимался Минин, его встретил сам начальник поезда.
– Ты, что ль, поезд держишь? Не видишь – литерный? Так очки надень! – зло рявкнул он идущему навстречу Степану. – Мы и так из графика выбиваемся…
– Ты лучше скажи мне, мил человек, не едет ли в вашем поезде какой-либо священнослужитель?
– Так это ты из-за попа… целый состав тормознул? – уже с негодованием произнес он и вытащил свисток, чтобы призвать на помощь стоявшего рядом милиционера.
– Тебя человек по-хорошему спросил, есть ли в твоем поезде поп? – проявляя солидарность и ставя начальника поезда на место, мягко, но твердо сказал милиционер.
– Всякое на своем веку повидал, но чтобы таких… Ну, ничего, оба у меня под суд пойдете…
– Так видел или нет? – повторил свой вопрос Степан.
– В седьмом спальном видел одного в черном балахоне и с бородой…
– Так бы сразу и сказал, папаша, а то мы время тут с тобой только теряем, – бросил в ответ Степан и устремился к седьмому вагону…
– Тамбовский волк тебе папаша! – уже более в пустоту, а может, для поддержания имиджа перед высунувшимися из купе пассажирами кричал им вдогонку начальник состава…
Архиепископ Владивостокский и Приморский Георгий стоял на вечернем молитвенном правиле, когда в дверь его купе осторожно постучались. Он отложил молитвослов и встал с колен, чтобы открыть дверь.
Первое, что он увидел, были распахнутые счастливые глаза Степана. Уже не молодой мужик своим любящим сердцем в этот момент понял, что свой последний бой, что бы там потом ни случилось, он уже выиграл. И что ему сегодня будет не стыдно перед сестрой, чью последнюю волю он исполнил.
В то же самое время соприкосновение с человеком в монашеском облачении было для него неожиданным. Уж не сон ли это? И тут наш боец даже немного оробел…
Видя на лице мужика всю эту гамму переживаний, архипастырь улыбнулся и ласково сказал:
– Слушаю тебя, радость моя!
– Отец – поп, уж извините меня, что не ведаю, как вас звать и величать… Сестра родная умирает, исповедоваться хочет. А за сотни километров нет ни одной действующей церкви. Христом Богом прошу, не откажите…
– О чем вы говорите, конечно же… Только дайте мне несколько минут на сборы…
И замер вдруг в нерешительности.
– А как же поезд? Мне же в назначенное время следует в Москве быть…
– За поезд, отец, не беспокойтесь, – твердо и спокойно заверил его Степан. – Пока вас обратно в вагон не посажу, состав не тронется. Собирайтесь, пожалуйста…
И уже через несколько минут провожаемые любопытными взглядами разбуженных пассажиров архиепископ и начальник станции Степан Минин шли через железнодорожные пути к дому начальника станции, где их ждала его родная и младшая сестра Зоя…
Начальник поезда, как и все пассажиры его вагона, глядели им вслед.
– Заваривай чай, Настя… – грустно сказал он стоявшей рядом проводнице. – Это на час потянет, не меньше. Чует мое сердце, что мне до пенсии не дотянуть… – и расстегнул китель, стягивающий горло, пересохшее от волнения.
– Может, чего покрепче, для спокойствия и от нервов? – не суетливо, а скорее заботливо и доверительно предложила женщина, всматриваясь в глаза своего начальника.
– Нет, тут нужно быть трезвым как стеклышко. А может быть, ты меня, Настя, свяжешь? А что? – рассуждал он уже вслух. – Ворвались, связали. Вроде как и не виноват я вовсе, а? – и уже о чем-то задумался, продолжая глядеть в окно.
– Так вязать, что ль? – выводя его из этой задумчивости и с решительной готовностью отозвалась боевая подруга, уже вытаскивая из комода моток бельевой веревки.
– Да погоди ты, дай хоть чаю сначала выпить…
Дом начальника станции ничем не отличался от других типовых построек тех времен. Дом как дом. И мебель как мебель, что по разнарядке тех лет досталась Степану как победителю социалистического соревнования.
Единственно, что у мужика не было в этой послевоенной, уже вроде бы налаженной жизни, так это родной и желанной половины. Жены, а значит, и детишек. Что-то на войне прострелили, что-то уже сам в окопах застудил…
И когда врачи предупредили, что он не сможет иметь детей, то побоялся и бабу в дом брать, потому что без чадорождения нормальная здоровая женщина запросто с катушек может сойти…
А потому всего себя без остатка посвятил работе… равно как и батяня, что всю войну гонял составы с грузом без выходных и отпусков, за что и был удостоен звания Героя Советского Союза в самом конце войны.
Степан же вернулся домой в начале 1944 года после ранения. Оно у него было уже третье.
Отец тогда вспоминал, как вел состав на Москву и где-то на половине пути, сидя у окошка вагонного, подумал о сыне…
А тут мимо пассажирский состав идет. Поднял отец глаза, и будто бы видится ему в окошке, даже не в окошке, а в оттаянном от дыхания просвете размером чуть более блюдца вроде как лик родного сына.
Полегчало на душе от этого видения. Принял он это как добрый знак. И коммунист, даже не считая нужным скрывать что-либо, перекрестился с мыслью, что обязательно расскажет об этом своем видении жене.
Прошло две недели, как он вновь оказался у родного очага. Жена открыла дверь, а он с порога от радости возьми да и крикни:
– Мать, а ведь я сына нашего живым видел, вот тебе Бог! – и размашисто перекрестился. – Может быть, еще и вернется наш Степан домой целым и невредимым…
А жена улыбнулась и кротко ответила:
– Ты бы не кричал так, а то ведь разбудишь его… Уж какой день, как мы тебя дожидаемся, стол так и не накрывали по случаю его возвращения…
– Что же ты молчишь-то, ладушка моя любимая…
И опустился перед ней на колени. Руки ей целует и говорит:
– Это все ты! По твоим непрестанным молитвам сынок наш домой живым вернулся. Слава Тебе, Господи! Созывай, жена, родню и товарищей по работе. По такому случаю сегодня не грех и рюмочку пропустить…
…Мать Степана звали Ладой. Отец взял ее девчонкой, да к тому же еще и тайком, из старообрядческого села, но, даже будучи впоследствии убежденным партийцем, позволял молиться по заведенному у них родовому порядку.
Она умерла на следующий день после объявления Победы. Видно, держалась уже из последних сил, вымаливая жизнь родным и близким, соседским парням, что учились со Степаном в одном классе и ушли с ним в один день на войну.
И поверите или нет, но ни одна похоронка не коснулась небольшого таежного полустанка, ни одной слезы не было пролито с горя. Только слезы радости от нашей Победы и возвращения любимых. С той поры все бабы с особым доверием стали относиться к Ладе, чувствуя огромную силу ее духа, отдавая долг уважения Тому, Кто внимал ее молитвам. А уж кто с молоком матери впитал в себя любовь к Спасителю, так это ее последыш – дочка Зоя, не отходившая от матери ни на шаг, также подолгу стоявшая рядом с ней на молитве и, как поговаривали соседи, имевшая некий дар видения… По крайней мере, каждому, кто приходил к Зое с просьбой о поиске какой-либо пропажи, девочка сразу же и безошибочно говорила, где следует эту вещь поискать; там ее и находили.
После смерти матери отец совершил тогда одну большую ошибку, когда согласился отдать девочку в цирк, и она покинула родной дом. Сразу же после смерти отца Степан пытался разыскать свою сестру. Но тщетно. Ее следы затерялись в больших городах на многие годы. И когда она, больная, два года назад сама неожиданно вернулась домой, то старший брат уже не отходил от ее кровати ни на шаг, вложив в уход за ней всю свою нерастраченную любовь.
Степан уже распахнул двери своего крепкого дома перед человеком в черном облачении и сначала впустил его, а уже сам вошел вслед. В кухне первое, что бросилось в глаза монаху, была огромная русская печь. Топили, видно, с утра, и теплый, душистый воздух в мгновение ока объял, подхватил и уже не отпускал владыку Георгия.
Степан показал ему, где висел рукомойник и можно было вымыть руки, а сам подошел к кровати, на которой лежала сестра.
– Солнышко мое, проснись! Ты меня слышишь?
Зоя открыла глаза. Улыбка слегка тронула ее сухие, слегка потрескавшиеся губы.
– А я тебе батюшку привел… Нашел! Не поверишь, три поезда остановил, а нашел-таки…
– Спасибо тебе, родной… Пусти его ко мне, не задерживай…
Оставив архиепископа возле кровати с сестрой, Степан вышел на кухню с одной лишь думой: а что, как арестуют, кто будет ухаживать за сестрой?
Склонившись над лежавшей в кровати молодой еще женщиной, Георгий не сразу узнал в ней ту девочку, с которой свела его судьба почти двадцать лет назад.
А Зоя, уже в свою очередь, лишь увидев эти полные любви глаза склонившегося над ней человека в черной рясе, не могла не вспомнить монаха, единственный раз встретившегося ей в годы войны, когда они работали в помещении Иркутского цирка.
Виделись-то всего несколько минут, а влюбилась в него тогда на всю жизнь, деля потом свою любовь только между ним и… Господом.
– Слушаю тебя, дочь моя. В чем бы ты хотела исповедоваться Господу?
А вместо ответа на глазах уставшей и, видимо, тяжелобольной молодой женщины навернулись слезы. Увидевшие свет, слезинки ожили и заискрились ярчайшими фрагментами жизни той, которая, чувствуя, что уже умирает, сумела-таки набраться мужества и заставила себя стряхнуть всю пыль с залежалой книги своей памяти. Зоя мысленно уже давно перелистывала ее страницы, а теперь хотела успеть сделать главное – разом покаяться уже перед Самим Творцом за всю свою жизнь. И за то, что могла, да не сделала. И за то, что хотела бы сделать, но по лености не успела. А важнее всего в том, в чем и не хотела, но по слабости человеческой все-таки согрешала…
Зоя исповедовалась, а получалось так, что рассказывала в основном о своей жизни. Небольшого росточка и чрезвычайно гибкая девочка с детства участвовала в спортивных праздниках. Модные в те времена пирамиды, выстраиваемые на сцене их клуба из живых людей, могли легко видоизменяться в зависимости от характера праздников. Это были и летящие в небе самолеты с работающими пропеллерами, и первые тракторы, собирающие урожай. Зоя, как самая легкая, почти всегда была на верхушке этих «живых» пирамид.
И вот однажды, как манна небесная, в отстроенный поселковый клуб приехала труппа цирка на сцене. Их приезда ждали, как праздника. Да вот беда, в дороге заболела одна из артисток, и несколько номеров были под угрозой срыва… Тогда-то и вспомнили о Зое, которая легко вошла в программу, словно бы всю жизнь только этим и занималась.
А уже после триумфа сам директор цирка Маргомакс расписывал отцу Зои перспективы, которые могут ждать деревенскую девочку в большом городе, да еще и с ее способностями. И уговорил-таки…
Это терпение и кротость юной артистки цирка, как и ее способности заранее предвидеть ход развития того или иного события, уже позже стали причиной ее собственной беды. Однажды Зоя попыталась выручить хозяина цирка, запутавшегося в карточных долгах, и ее забрали как часть того самого долга люди вора в законе по кличке Примус. И пятнадцатилетняя девочка оказалась в одном доме с профессиональными ворами и насильниками. Что уж она тогда испытала, мы пересказывать не станем, но одно запомнила на всю жизнь, как некий «черный монах» спас ее из рук ненавистных ей людей…
Вот этот-то монах и заполнил с той поры ее любящее сердце. Точнее сказать, ее половинку, так как вторую, и главную, она с самого детства отдала Богу.
Слушая ее исповедь, владыка Георгий понял, что все эти годы девочка любила именно его. И возможно, что в какой-то момент от отчаяния перегорела в ней незримая ниточка, связывающая ее с Престолом Господним. Или же в какой-то сиюминутный предательский миг она не поверила в то, что Творец искренне желает ей счастья, а от нее самой требовалось тогда всего лишь еще одно усилие.
Только Зоя решила сама смирить себя тяжелым обетом и надломилась, когда в молитвенном усердии попыталась, равно как мать, молиться за весь мир, взваливая на свои хрупкие плечи чужие и часто неподъемные грехи…
Но и в этом ее усердии Господь не оставлял бы свое любимое чадо и дал бы ей необходимые для этого силы, если бы…
…Если бы, вставая каждый раз на молитву, Зоя не начинала свои прошения пред Творцом именно с этого неизвестного, но полюбившегося ей монаха.
Но даже и это не самое страшное. Искренняя молитва еще никому не навредила.
Возможно, размышлял уже сам Георгий, во время своих молитв, всего лишь на краткий миг, она в изнеможении души и тела попускала набегающим волнам страстей увлекать воспоминаниями их встречи.
– Господи, прости меня, грешную…
Она повторяла эти сладкие слова и плакала, но уже от радости. После искреннего раскаяния тяжесть утаиваемого ею все эти годы греховного помысла куда-то отступила. Лицо засветилось радостью, на щеках выступил румянец от обретения свободы. Той свободы, что называется христианской любовью…
И лик Зои буквально преображался у него на глазах. Монах вновь увидел перед собой ту пятнадцатилетнюю девочку из сибирского цирка.
Георгий с нежностью глядел на улыбающуюся Зою, что, подобно весеннему подснежнику, высвободилась наконец-то из-под мертвой корки льда и распустилась, наполняя все вокруг звоном своих белоснежных цветков-колокольчиков и удивительным благоуханием. И в слезах искренней радости истекала небесной росой умиления, потому что поняла вдруг простую истину – ее молитвы услышаны, и она снова видит перед собой того, которого так нежно и чисто любила всю свою короткую, но яркую жизнь.
– Прости меня, отче, Христа ради! – тихо сказала она.
– Бог простит! Прости и ты меня… – ответил Георгий и улыбнулся ей уже как нежный и любящий брат, что после долгих лет разлуки неожиданно обрел свою родную и любимую сестру.
Вот она, оказывается, какая – Нечаянная Радость!
Он успел дать отпущение ее грехов и причастил Святыми Дарами, когда вдруг нещадно стали барабанить в дверь.
Степан пошел открывать.
Монах, убирая молитвослов, в какой-то момент почувствовал, что поторопился.
И вновь, склонившись над Зоей, понял, что воспарившая и прощенная Самим Господом ее счастливая душа уже устремилась к Творцу…
И еще какое-то время прибывшие милицейские чины не смели войти в комнату, где звучали молитвы на исход ее души из тела…
Покидая дом начальника станции и возвращаясь в поезд, архиепископ Георгий понимал, что пронесет и далее через всю свою жизнь память об этом неземном человеке. И пока будет биться его любящее сердце, он постарается не забывать и молиться об упокоении этой удивительной души.
Задержанный поезд покинул полустанок уже на рассвете. Все, кроме машиниста, в ту ночь крепко спали и не заметили, как после сцепки поезд стал быстро набирать скорость…
Так быстро, что еще минута, и он сам уже вознесся в небеса.
Степана арестовали, и на похоронах сестры его не было. Весь обряд погребения взяли на себя женщины как знак благодарности и Зое, и ее матери, память о которой еще хранили их сердца.
Он почти неделю просидел в КПЗ, пока его не привезли к прокурору района. И вот почему. Следствие так и не смогло вразумительно доказать его вину. Ни одной жалобы от кого-либо из пассажиров не поступило. Но даже не это удивило и заставило задуматься начальство разной значимости, как на местах, так и в самой Москве. Хотите – верьте, а хотите – нет, но ни один из задержанных в тот день Степаном поездов не только не опоздал, а все прибыли в Москву согласно расписанию. Как будто бы и не было той задержки в пути.
А потому районный прокурор, сам бывший фронтовик, не понимал, за какие такие грехи Степана надо было арестовывать, да еще и сажать в камеру на несколько дней.
Кто-то попытался было напомнить о том, что наряд милиции и пожарные машины были отправлены в ночи на вверенный ему полустанок. Но когда стали выяснять, кем и на каком основании были даны эти указания, то никто не смог толком этого вспомнить и вразумительно объяснить.
Этакое мимолетное завихрение в мозгах. А может быть, что-то неопознанное в тот день просто пролетало рядом… Или же это чье-то нездоровое служебное рвение, но не более того.
И Степан на девятый день поминовения по Зое вернулся в родной дом, где уже были накрыты столы и ждали родные и любимые им с детства люди, жившие с ним по соседству и обладающие удивительной способностью объединяться в минуты опасности или большой беды и жертвовать уже своими жизнями «за други своя»…
А мы с вами, мои дорогие читатели, снова вернемся на берег Франции, ибо та исповедь Зои была тесно переплетена с существенной частью судьбы и самого монаха-схимника, который в ту ночь практически не сомкнул глаз.
Волна воспоминаний, как это бывает, нахлынула внезапно, вновь окунула его с головой в океан памяти, и он медленно погрузился уже во времена собственной юности.
Это был май 1941 года. Москва, комната в общежитии циркового училища, где жили два клоуна – Максим и Ростислав. Оба иногородние. Оба молодые, красивые и талантливые. Вот только Максим был белым клоуном, а Ростислав – рыжим. Максим на манеже созидал, а Ростик, как правило, рушил, чем и приводил зрителей в неуемный смех.
И еще была одна девушка, что летала, как ангел, под самым куполом цирка, по имени Нелли. Тоже молодая, красивая и сильная. Максим и Ростислав были безумно влюблены в эту воздушную гимнастку.
Почти каждую ночь в тонком сне Максим поднимался по лесенке на небо и собирал там для любимой девушки сияющие звезды. А она, на трапеции летая вокруг него, весело и звонко смеялась…
Вот он подает ей свою руку и увлекает за собой в небо. Так высоко, что земля уже казалась им крохотным разноцветным шариком в ореоле сияния венчика из ночных звезд.
А они поднимались все выше. К светочу! Туда, где можно было качаться на райских белоснежных облаках и есть любимое мороженое…
– Суворин, Максимушка, просыпайся…
Максим открыл глаза и увидел тетю Олю – вахтершу циркового училища, стоявшую у изголовья его кровати.
– Сынок, тебя к телефону… Поторопись, а то пока я к тебе поднималась. Да и поднимай потом всех. Через час построение праздничной колонны… А то мне, как той черепахе Тортиле, не успеть обойти сегодня ваши комнаты… Ноги что-то плохо гнутся…
И уже к Ростиславу:
– А тебе, барин, что, нужно особое приглашение?
Ростик лишь пробурчал в ответ что-то невразумительное и перевернулся на другой бок.
Максим успел. И взяв в руки трубку, услышал:
– Максим? У меня для вас есть новости от ваших родных. И еще, они просили передать через вас одну посылку…
– Но мы сегодня участвуем в параде на праздничной демонстрации… – начал было Максим.
– Мой поезд на Брест отходит в четыре часа пополудни. За полчаса до отхода я буду ждать вас у третьего вагона. Вы легко меня узнаете, я буду держать в руках небольшой сверток.
И на том конце повесили трубку.
Через два часа вся страна плечом к плечу прильнула к радиоприемникам и, затаив дыхание, вслушивалась в цифры, звучавшие из уст лучших дикторов страны, и искренне гордилась достижениями своей любимой державы.
Во всех домах уже с утра накрыты праздничные столы. Звучат тосты за Родину, за партию и за ее вождя товарища Сталина. А уже чуть позже и за мирное небо над головой…
Словно наседка, оставленная оберегать гнездо, пусть и одиноко, но с рюмочкой любимой наливки в руках сидит в красном уголке циркового общежития тетя Оля, зная, что ее любимые птенчики – Максим и Ростик в числе других артистов цирка изображают сегодня «акул международного империализма, раздувающих мировой военный пожар»…
У ребят уже были успешно сданы экзамены, и через день-другой общежитие на все лето станет строительной площадкой, как это происходит каждый год перед новым набором молодых артистов.
Но сначала наступит 20 июня, и тетя Оля приедет на их итоговое представление. Уже пятнадцать лет как она не пропустила ни одного выпускного спектакля. Пятнадцать лет в этот знаменательный день она баловала своих любимчиков пирожками с капустой и с повидлом. И все те же пятнадцать лет она плакала над каждым приходившим письмом, что летели к ней с приветом с самых отдаленных цирковых площадок страны. Дети, пусть и артисты, но все же пока еще дети, не забывали ту, кто щедро делился с ними теплом своего сердца.
До того как она стала тетей Олей, она была цирковой наездницей Ольгой Бекетовой, сводившей своей красотой с ума половину мужского населения Москвы. Но, как это бывает в жизни большинства женщин, безумно влюбилась в бесстрашного, как ей тогда казалось, дрессировщика тигров Вольдемара Аметистова и не раздумывая вышла за него замуж. А вскоре узнала, что он и не Аметистов даже, а всего лишь Тарелкин, да ко всему прочему еще и изменявший ей с ее лучшей подругой. И вот во время очередного представления наступило некое минутное помутнение разума, и она сорвалась с лошади, серьезно покалечив себе ноги.
Всего лишь два года сверкала ее звезда. Два года успеха и аплодисментов. А потом лишь больница и должность вахтера в учебном общежитии. Без мужа, без собственных детей, да еще и с прогрессирующим ожирением…
Спасла ее лишь огромная любовь к жизни да эти дети, что жили и влюблялись в ее общежитии и многим из которых она заменила мать. А вот и они сами уже вваливаются веселой шумной ватагой в двери, складывая в кладовую праздничные транспаранты, красные флаги и театральные костюмы.
Ростислав в этот праздничный день был ответственным дежурным по общежитию и еле успевал принимать от товарищей транспаранты, лишь молча проводив тоскливым взглядом счастливых Нелли и Максима, которые сразу же куда-то убежали…
Киевский вокзал в послеобеденное время, да еще и в праздничный день, отдыхал. Высокий, стройный и спортивного вида уже немолодой мужчина набирал в газетном киоске, практически без разбора, отечественные журналы как за последние, так и за все предыдущие месяцы. Продавщица была рада такому покупателю и даже помогла ему упаковать всю его покупку в опять же просроченные газеты. А в результате получился объемистый сверток, и все были этим довольны.
И пассажир направился к первому перрону, с которого и должен был отходить его поезд на Брест.
Максим и Нелли подъехали к вокзалу на метро. До отхода поезда оставалось еще двадцать минут. И Максим, оставив девушку в начале перрона, сам двинулся в сторону искомого вагона.
Человек, который ему с утра позвонил, уже увидел его, но не сдвинулся с места, а лишь ждал, когда юноша подойдет к нему сам. В его руках был уже знакомый нам сверток…
– Ну, здравствуй, Максим! – сказал он и протянул для пожатия свою руку. Максим ответил на крепкое пожатие таким же крепким ответным пожатием руки, но незнакомец еще какое-то время не отпускал его ладонь, при этом внимательно всматриваясь в глаза Суворина.
– Извини, но ты очень похож на одного близкого и дорогого для меня человека.
По радио объявили, что посадка на пассажирский поезд Москва – Брест заканчивается и пассажиров просят занять свои места.
– Не в службу, а в дружбу. Здесь на бумажке записан адрес, и если это тебя не затруднит, то сам отнеси пакет по этому адресу.
– И кому я должен передать этот пакет? – спросил Суворин.
– Тому, кто откроет тебе дверь этой квартиры…
– И это все?
– Все…
– Но вы же сказали, что у вас есть для меня какие-то новости о моих родителях…
– Максим, я не мог говорить тебе о родителях, к тому же по телефону, а пообещал сказать о родных для тебя людях…
– И кто же они?
– Те, кто откроют тебе дверь…
– Загадками говорить изволите, милостивый сударь.
– Нет, просто не хочу испортить тебе праздник от этой встречи.
– Тогда я могу идти?
Незнакомец улыбнулся и, прежде чем вошел на подножку вагона, еще раз внимательно посмотрел на Максима и сказал:
– Ангела-хранителя тебе, мой мальчик! – и исчез в глубине вагона.
Поезд медленно тронулся, и к Максиму подошла Нелли.
– Максим, а почему ты не познакомил меня со своим отцом? – спросила она.
– С каким отцом?
– А с кем ты сейчас встречался? Разве это был не твой отец?
И тут Максим замер. А потом какое-то время, словно с помощью замедленной киносъемки, вновь и вновь восстанавливал в памяти весь разговор с незнакомцем. Его лицо, жесты, интонацию. Его улыбку. И эти слова про ангела-хранителя, которые он отчетливо помнил из своего раннего детства.
– Нет, это какое-то совпадение. – Юноша явно занервничал. – Этого просто не может быть…
– Максимушка, что с тобой? Что случилось? – уже встревожилась и сама девушка.
– Молодые люди, у вас все в порядке? – спросил оказавшийся рядом дежуривший по станции милиционер.
– Все в порядке! – сказала и улыбнулась ему в ответ Нелли. – Действительно все в порядке.
И решительно повела Суворина к выходу из вокзала.
– Почему ты решила, что этот человек мой отец? – спросил Максим у Нелли, когда они были уже на улице.
– Это нетрудно было заметить… Вы же похожи как две капли воды… А что он тебе передал?
– Не знаю.
И они вместе стали рассматривать пакет и прочитали адрес.
