Kitobni o'qish: «Кмель»
1.Филаты. Пшёл, курв!
Полозья скользили по свежезаметённой колее так мягко и, вместе с тем, так уверенно, что мне казалось, будто розвальни вместе с впряженной в них, храпящей отставной кобылкой Парадигмой в какой-то момент оторвались от дороги и теперь мы с сестрою будто бы пилоты некоего диковинного летательного аппарата, устремлённого… к чертям собачьим! Выражение это часто употреблялось моим дедом – почитателем крепких напитков и, как следствие, не менее крепких выражений. Черти собачьи, по хронически нетрезвому разумению деда, присутствовали только там и тогда, где все было устроено по душе, а не по рассудку и дед отправлял туда всех, кому искренне желал весёлой минутки и доброго пути! Бабушка, например, считала, что пусть уж лучше так, чем эта «дурацкая молчанка» по пустякам!
Впереди, ровно в том месте, где должны были находиться «козлы», размещался только один «козёл» – именно это сравнение приходило в голову всякому, кому попадался на глаза мужик с вожжами и хлыстом, хоть спереди на него смотри, хоть сзади! Этот странный молчаливый человек не выпускал упряжи и хлыста даже тогда, когда был свободен от управления лошадьми, видимо, исполняя тем самым какую-то тайную, одному ему ведомую повинность.
– Пшла, курва!
Не знаю, как родителей, а нас с сестрою эти его постыдные понукания сильно раздражали! Ругался он, впрочем, беззлобно, больше для понту.
Да и вообще, если хорошо подумать, сравнение с нехорошим животным могло показаться слишком легкомысленным – подумаешь шапка с торчащими в разные стороны ушами! Дьявол, конечно, в деталях, но не в столь очевидных – это точно! На то он и дьявол.
Звали мужика по-нездешнему: Лучиан. А потому, что гагауз! Это обстоятельство входило в топ-10 воспоминаний детства, забронированных моей памятью в качестве сигнальных флажков, помогающих вовремя отвернуть от края пропасти. Об остальных вы узнаете, как говорится, «по мере поступления».
Следом за нами, устало плелись родители. С сумками. Уж сумки то могли бы и оставить! Сначала спрыгнула на снег мама, а потом к ней присоединился и наш менее совестливый, отец, за что кобылка Парадигма была им весьма признательна. Ну, то есть, получалось, что своей полетной эйфорией мы во многом были обязаны как раз родителям, а не кобылке, которая, не покинь они сани, скорее всего давно бы уже присела где-нибудь в придорожном сугробе. Что до снега, то его количество в том году, надо сказать побило все рекорды – ступи за обочину и от тебя тотчас останется ровно половина! По крайней мере, с деревьями это так и случилось. Такая высота покрова! Кому – как, но мне почему-то нравились эти места в пору буйного цветения, оглушающих птичьих трелей и тёплых дружественных ветров.
Дорогу эту мы с сестрою выучили наизусть. Поездка к предкам была для нашей семьи делом принципа, два раза в году отец почитал своим долгом «наполниться от пят до ушей» благородным дедовым первачом и гоняться потом всю ночь по огороду наперегонки с родительской скотиной, специально выгнанной для этих целей из тёплых вонючих яслей. Зимой, правда, много не побегаешь, зато летом! Летом вообще верхнюю часть головы можно было дома оставлять. Брать только рот. Это родительская шутка. В смысле, тут тебе и ароматный лес с грибами, и земляничные поляны, и гороховые поля и, выламывающая зубы, студёная родниковая струя-кувалда. Всё естественно и определённо: только ешь, пей и млей! В смысле, щёлкай клювом и радуйся моменту! У тебя даже имени никто не спросит. В деревне из семнадцати дворов только один обитаемый – дедовский.
Оставался последний поворот, потом деревянный столетний мост, чудом выдерживающий не только гужевой, но и прочий самоходный транспорт и всё – вот она деревня Филаты. Вся, как на ладони. Вниз по склону уходит одна-единственная улица с заброшенными избами, перешедшими в вечное владение весёлым призракам без морали и прописки. Наша – последняя, за ней, в небольшом ложке родник с липовым жёлобом, с той стороны дедова конюшня, а прямо напротив дома, на взгорке, банька по-чёрному.
Лошадь неожиданно встала, Лучиан сказал, ей надо отдохнуть.
– И нам тоже, – выдохнул отец и, откинув тулуп, за руку, по очереди стащил нас с саней на снег.
«Странно, – подумал я тогда, – не притормози гагауз свою лошадёнку перед мостом, именно напротив вот этой самой сгоревшей берёзки над собачьей могилкой, всё происходящее можно было бы смело считать фантазией. Игрой воображения. Потому, что правда жизни как раз и заключается в сочетании именно этих вот трёх составляющих: сгоревшего дерева, собачьей могилки и не пройденного до конца, пути».
Не пройденного до конца, пути! Когда до цели уже рукой подать!
Наверное, что-то из того, о чём я подумал, я произнёс вслух, потому, что отец как-то странно посмотрел сначала на меня, потом на маму.
– Слыхала?
– Чего? – по обыкновению «включила дурочку» мама.
– Если я говорю – таскать дрова, – выстреливая каждым словом, сказал отец, – значит – таскать дрова! Всем, без исключения. А не читать книги!
– Вот именно, – поддержала отца сестра.
Так было не всегда. Раньше мы как-то находили с ней общий язык. Вместе проводили время, чему-то учил её я, что-то подсказывала мне она – были у нас и общие планы, и общие мечты, и общие заботы. Но как только мне стукнуло тринадцать, сестра потеряла для меня всякий интерес – разница в четыре года с определённого момента оказалась для нас катастрофической. Буквально в одночасье я напрочь утратил интерес к тому, какую кашу должна сегодня съесть кукла Сима и в каком именно памперсе отправится на прогулку пупсик Тёма – розовом или в горошек?
Остаток пути мы преодолели пешком.
– Чего завёлся! – бурчала себе под нос мама. – В тот раз остановились ровно в этом же месте… И что?
– В тот раз, – напомнил отец, – наш сын просто обосрался. И всё.
– Точно, – снова встряла в разговор сестра. – Двух часов протерпеть не может! Стыдоба!
И тут же спела:
– Долететь хотел до звёзд,
Но пробил его понос-д!
У сестры совершенно отсутствовал слух. Как и многое другое, что свойственно людям в её возрасте. Например, она совершенно не умела рисовать, о чём довольно красноречиво свидетельствовал висевший над её кроватью нетленный художественный шедевр – единственный рисунок, когда-либо произведённый её рукой. Там было корявое дерево, изломанный квадрат и подпись «Возле деревьев стояло окно». Дерево мы уже миновали, до окна оставалась совсем чуть-чуть.
Дед да баба встречали нас у ворот дома. Все трое одинаково покосились: дед, баба и ворота. Первый был пьян, остальные – просто старые.
После дежурных объятий, все пошли в избу. Двор был начисто выметен, в сенцах на стенке между оконным проёмом и дверным косяком, издавая дух минувших времён, рядком висели отборные берёзовые веники. От их вида и аромата мне опять стало невыносимо грустно.
В горнице всё на своих привычных местах – с точностью до миллиметра. За порядком следит с комода потёртая в боях, матрешка Лукерья, в которой, по мнению бабушки, «комфортно квартирует» старинный дух её – бабушкиной прародительницы.
Надолго задерживаться в доме я не стал, сейчас будут разбирать вещи. Бабушка начнёт накрывать на стол и привычно ворчать на деда. Нам выдадут по леденцовому петушку, после чего категорически отправят в спальню репетировать стихи про родину. Зная всё это, я загодя отправился во двор, уж там-то до меня никто не доберётся, тем более, когда в печке щи, шаньги и свежеиспечённый каравай. А ещё величественная бутыль самогона! Для отца с дедом – это теперь самый важный и неоспоримый объект в системе космических координат, способный переместить их дружный экипаж в любую, даже самую отдалённую точку мирозданья!
На улице темнело. И мороз стал куда ощутимее. Слышно было, как мимо ворот проскрипели сани. Я живо представил себе гагауза, запряженного в повозку, где нога на ногу восседала Парадигма с отобранным хлыстом и, покуривая махорку, незлобно подгоняла нерадивого мужичка:
– Пшёл, курв!
И уже где-то на подъезде конюшни, эхом по заснеженным пространствам отозвалось радостное лошадиное известие о том, что:
– Революция о необходимости которой так долго говорили парнокопытные, совершилась!
Мне стало как-то не по себе и я, не без содрогания отворив ворота, вышел на улицу. Стало уже совсем темно. Единственный фонарь, некогда освещавший окрестности, был сорван ветром, да так и валялся теперь у основания столба. Ещё летом он был на месте. Что там в действительности творилось у ворот конюшни я не видел, просто слышал хруст снега и ржание Лучиана. Небо было в тучах и это означало, что все знакомые звёзды отправились в свой очередной зимний отпуск.
Была ли во всем этом правда жизни? Возможно, если допустить, что курила Парадигма не махорку, а, припасённый с военной поры, «Беломор».
Наверное, вы уже заметили, что меня часто тянет на нестандартные обобщения и всяческие упражнения с сознанием. Что ж, это чистая правда, именно в этом и состоит главная «фишка» визитов в призрачную дедову деревню, которая для меня сама, как бутыль самогона – бездонная и многообещающая. Чем дальше, тем отчетливее виделось мне в пространстве Филат что-то такое, о чём в иных обстоятельствах я и помыслить не мог. В каждом дереве, в каждом горбыле из покосившегося забора, в каждом кирпичике в потрескавшемся фундаменте дедовой избы виделись мне признаки потустороннего мира, мира, куда более реального и неоспоримого, чем тот, в котором жил я.
В прошлый мой приезд сюда, это было летом, на дедовом дворе внезапно появился некий неумытый путник, проходивший мимо в какую-то другую, как позже выяснилось, такую же пустую и заброшенную, деревню. Зашёл просто по причине бараньего блеяния и дыма из трубы. Спросил, кстати, про кузнеца Петюню, что живал здесь в иные времена. Я это помню – от так и сказал «иные».
Петюню почтили стопочкой, а как же!
– Родственник?
– Ну да. Совсем дальний.
– А вон же дом его – наискось. В доме кот мяукает, а во дворе наковальня, до сих пор горячая. Не пробовал ладошку поднести?
– Нет. Жжётся?
– Не то слово! Как звать?
– Изосим Радужкин.
– Ну ни хрена себе! Цыган что ли?
– Чуваш.
– Вона как! Самогону выпить не желаете? В память о прекрасном человек и умельце?
– А как же. – Изосим довольно ловко перенял дедушкину интонацию. – Поди-ка не грех!
Выпили изрядно. Подрались потом с отцом на социально-политической почве. Рубаху путнику на спине порвали – от ворота до подола! Бабушка зашила. А пока зашивала, Изосим к роднику спустился, живой воды попить. Я с ним. Остальные уже ходить не могли. И пить тоже. Там, возле родника бревно такое лежало, верх стесали до плоскости, чтобы удобнее сидеть было. Лавка не уместна. Не по правде жизни. Изосим со мной согласился – и по поводу бревна, и насчёт прочих моих рассуждений относительно местных видений и суеверий.
Солнце как раз закатывалось над конюшней. Всё гороховое поле за ней стало малиновым!
– Угадайте, – спросил я путника, – где растёт малиновый горох?
– Здесь и растёт, где ж ещё то! – Мне нравилось, что при всех входящих, парень без рубашки сохранял такую ясность ума и такую чёткость произношения. – Если и вправду являлась райская птица гороху поклевать, так вот сюда она и прилетала!
– Ну да? – удивился я.
– А больше некуда, – заверил меня Изосим. – Сразу за тем полем березняк, за ним речка безымянная с бродом. На том берегу пригорок крутой, взберёшься, с него мою деревню видать. В смысле, все, что от неё осталось. Радужкой называлась, дед твой знает. Я в райцентре теперь живу. Каждые выходные Радужку посещаю. Дороги разные выбираю, потому, как мир разный. Прошлый раз вот через Семенихин бор пробирался, там и птиц больше, и деревья толще. В баньке по-чёрному паришься?
– Долго не выдерживаю.
– Не нравится, значит?
– В ванной лучше…
– Зачем же ходишь?
– Водят…
В конюшне заржали лошади: Парадигма и Корвалол. Вроде привычное дело, но только на этот раз стало мне как-то не по себе. Я вдруг это ржание в контексте
настоящего момента воспринял. Не поворачивая головы, обнаружил лес за дедовым огородом, ельник у бани, а там другое поле гороха – до самого горизонта. И ночную птицу, её я больше почувствовал, чем увидел. Значит, вот кого лошади приветствовали! Может, она и есть та самая райская птица, что явилась малинового гороху поклевать? Дурак тот человек, который думает, что всякий природный звук лично его касается. Не его. Много чести! Природа – отдельно, человек – отдельно! Максимум, что ему дано – это почувствовать, что он тут не главный. Почувствовать и смириться. Поблагодарить за то, что не прогнали. Кого поблагодарить? Да чёрт его знает!
Изосим те же чувства испытал – я это кожей почувствовал. Я на него поглядел умоляющим взглядом – так мне захотелось от него комментарии получить по поводу всего происходящего! Показалось мне, что именно для этого он нашей дорогой и пошёл, чтобы разъяснить мне кое-что про здешний край с его тайнами и суевериями.
Из леса подул теплый июльский ветерок, я живо представил, будто это лес отрыгнул из своего пресытившего чрева дневные ароматы земляники и, настоянной на солнце, болотной ряски.
– Хороший он, говорят, мастер бы, – сказал, наконец, Изосим, – Петюня наш! Могучий! Сказывали, будто б он лошадь из болота за гриву вытянул, да я вот не верю! Думаю, его просто с другим героем перепутали – бароном Мюнхгаузеном? Тот да – вытаскивал, кто ж спорит! Да и болот в наших лесах – кот наплакал. А точнее одно – Бесогонное. Вот ты, к примеру, слыхал про такое?
– Слыхать – не слыхал, – сказал я озабоченно. – Но, что может быть – вполне допускаю.
– Про то и разговор… – Изосим звонко пришлёпнул комара на щеке. – Тут места такие: что кажется, а что в действительности существует – сразу не разберёшь.
– Вообще не разберёшь, – охотно согласился я. – Ни сразу, ни потом. Я думал, это только в моей голове происходит. Отец говорит, мол, у тех, кто много книжек читает, в конце концов, весь мозг выгорает, и что от таких никакой боевой эффективности! Мол, именно по этой причине, их даже в армию не берут.
– Отца взяли?
Изосим и сам знал ответ.
– Пойдём-ка…
Он поднялся с бревна и поманил меня наверх, туда, где начиналась, тропинка, ведущая к лесу. Тянулась она прямо возле самой изгороди, отгораживающей дедов огород от наступавших орд репья и лопуха. Может потому, что тропинкой почти не пользовались, она существовала скорее номинально, чем реально и след её угадывался не столько на земле, сколько в моей памяти.
Я и раньше, сколько себя помню, любил смотреть в ночное небо. Даже посреди ночи просыпался и тайком выбирался во двор. Звёзды не давали мне спать, даже под плотным слоем облаков ощущал я их волнующее присутствие. Нигде, как в Филатах, они не подбирались ко мне так близко! И вот ещё что – доведись мне увидеть какую-нибудь звезду ровно над печной трубой, она уже навсегда укоренялась в моём восприятии именно в этой конфигурации. Это означало, что теперь я знаю, где она живёт и чем дышит, и назавтра я встречу её, как свою старую знакомую, немного смущённою моим тайным знанием.
В тот вечер на выученном назубок, небе, я увидел много новых звёзд и только та самая – над трубой за время моего отсутствия исчезла навсегда!
Шли осторожно. Не потому, что было плохо видно, наоборот, боялись выдать своё присутствие, попасть в поле чужого зрения. Он не просил меня об этой осторожности, не было такого уговора, но было нечто иное, куда более важное – это незримая и бессловесная связь между нами, возникшая, между прочим, ещё где-то далеко за пределами нашего личного знакомства.
Изосим – звезда, свалившаяся с небес! И придёт же такое в голову!
В один момент, как по команде запели цикады, что означало полный переход от вечера к ночи, теперь ночь – единственная и полновластная хозяйка положения и нам не остаётся ничего другого, кроме как чутко и своевременно потакать ей во всех её самых немыслимых капризах!
Кто-то вышел в сени, развернув на полу ковер из света и печной взвеси, обыкновенно заполнявшей всё пространство дома – бабушка. Значит, уже зашила рубаху, подумал я и тотчас же посмеялся над собственной глупостью. Какая, к чертям, рубаха, ведь рубаха, как и сам рубаха-парень оставалась в моих воспоминаниях, навеянных магией места! Теперь зима, я плохо одетый сижу и мёрзну на пороге, а на мрачном холодном небе ни единой звезды!
– Сёма! – позвала бабушка. – Где ты, милый! Идём за стол, сынок!
Вернувшись в горницу, отца с дедом в их привычном земном обличии я уже не застал, ребята к тому времени уже успели хорошо продвинуться по Млечному Пути! Сестра, повязав на талию, бабушкину шаль, пыталась изобразить танец живота. Получалось что-то вроде «Возле деревьев стояло окно». Впрочем, публика горячо приветствовала танцовщицу, а растроганный до предела, инопланетный дедушка, с трудом покинув, звездолёт, даже вручил исполнительнице надкусанное куриное бёдрышко!
В прошлый приезд сестра продемонстрировала почтенной публике чудеса дрессуры, вследствие чего кошка Муська, исполнявшая роль тигра, вскоре наложила на себя лапы.
Пахло борщом и домашней выпечкой.
Я занял место за столом и попросил налить себе кваса, дабы помянуть Муську, а вместе с ней и всех представителей животного мира, некогда так весело лаявших, мяукавших и хрюкавших под дедушкину гармонь. Гармонь была для дедушки чем-то вроде священного грааля. Он держал её в красном углу, там, где обычно располагается иконостас и пользовался инструментом только в самых торжественных случаях. По мере того, как деревня пустела, необходимость в гармошке постепенно «сошла на нет». Дедушкиному самолюбию, таким образом, был нанесён жестокий удар и как-то, во время очередных «показательных полётов» он порвал хромку на две части и выбросил ошмётки былого величия прямо иллюминатор разогнавшейся не на шутку, ракеты.
Помню, как я мучительно переживал за дедушку, пока бабушка не открыла мне великую тайну Магистра Музыки. Как оказалось, за всю свою многолетнюю творческую жизнь, непревзойденный укротитель гамм умудрился овладеть всего лишь одним единственным мотивом под названием «Коробейники» и куда бы ни звали дедушку: на свадьбу, крестины или похороны, он всюду играл только эту, отшлифованную до блеска, мелодию. Всё остальное его уже не волновало, это было исключительно проблемой благодарной публики!
– Вот, Семён Игнатьевич, – посетовала мама, – в который раз вам говорю – зря гармонику порвали. Послушали бы сейчас что-нибудь классическое. Рахманинова того же… Или Мусоргского…
– Какого? – не понял дед, целясь горлышком в стакан. В этот момент он сильно напоминал мне кентавра или, привычнее говоря, Центавра из южного полушария неба!
Я зарылся лицом в скатерть! Поразительная мамина способность «включать дурочку» всякий раз вызывала во мне бурю неуправляемых эмоций! Мама работала учительницей, преподавала английский язык – найдите в учебной программе предмет более скучный, чем этот и я немедленно куплю вам билет до Лондона! Вот ей и
приходилось разбавлять чуждую абракадабру чем-то близким и понятным каждому Ваньке с пролетарских окраин. С юмористическим оттенком разумеется. Так, чтобы уж совсем по-нашему.
Особо яркие образцы педагогического творчества мамы, а никак иначе это не назовёшь, золотыми буквами (латинскими, разумеется) были вписаны в славную трудовую летопись нашей школы. Приведу для примера лишь один из них.
Был у нас в школе паренёк – ростом под два метра, а он всё в восьмом классе. В последнем для него. В те времена можно было уходить из школы после восьмого. Звали «малыша» Бигфут. Ну, то есть, поначалу это была кличка, которая со временем превратилась в имя-отчество, потом в фамилию и, наконец, в антропологический феномен. История знает массу примеров подобной трансформации.
Так вот все ему: соберись, человекообразный, подумай хорошенько и закончи-таки этот чёртов класс, потому, что дальше ты уже никому ничего не должен. Можешь смело отправляться в свой лес и есть там белок. Но в том то и беда, что как раз думать у Бигфута не получалось. Он может и рад бы, да нечем. Он и по-русски то читать не может, а тут ещё эта, блин, англичанка со своими претензиями!
– У меня такое чувство, что она всё время матерится! – признался он как-то школьному дворнику Стёп Стёпычу в процессе распития очередного баллона браги.
И вот мама как-то сообщает ему, да не ему только, а вообще всему классу, что преподаёт она не вполне английский, а его манкунианский диалект, присущий исключительно и бесповоротно только лишь малочисленным жителям Манчестера.
– Жителям чего?
Одноклассники даже не засмеялись. Во-первых, большинство из них и сами не знали, что это за Манчестер такой, а во-вторых Бигфут был настолько искренен в своём непонимании, что и смеяться то было грех!
– Манчестер – это местечко в Англии, – пояснила мама, – где когда-то упал метеорит сильно похожий на летающую тарелку. – Тут она довольно правдоподобно начертила в воздухе траекторию падения небесного тела. – Поэтому считается, что местные жители являются единственными носителями внеземного наречия, доставшегося им в наследство от их предков-инопланетян. Недаром этот райцентр известен в мире, как источник промышленной революции!
– Выходит, у нас хоть и английский, но не как у всех? – растеряно спросила отличница Галя Суворова.
– Ну да, – простодушно сказала мама, продолжая пялиться на Бигфута. – Получается – не такой. Русский – да, как у всех! Алгебра и геометрия – тоже. Про литературу и говорить нечего. Одна волынка: Пушкин, Лермонтов, Толстой!
– Маршак ещё этот, – авторитетно добавил Бигфут.
– Во-во! – завопила мама. – Рехнуться можно!
– Ага… – смущённо пробурчал просветлённый двоечник. – Запросто!
– Нет, вы только представьте, дети, – торжественно резюмировала мама, – мы с вами в числе счастливых избранных уже совсем скоро можем стать обладателями манкунианского диалекта! Что, как вы сами понимаете, позволит нам в недалёком будущем общаться с внеземным разумом напрямую!
– Ну да, – засиял Бигфут. – Как со Стёп Стёпычем?
– Именно! – заверила народ мама. – Идеальное сравнение!
Для полноты картины она, естественно, была просто вынуждена продемонстрировать, как именно они будут это делать и в лицах прочитала кусок из
«Евгения Онегина». Разумеется, с учётом всех тонкостей манкунианского произношения!
– А теперь скажите мне прямо, мистер Бигфут, – застрелив Онегина из пальца, обратилась мама к «виновнику торжества», – вы готовы поклясться, что не подведёте жителей планеты Земля в трудную минуту?
– Yes, – на безупречном манкунианском пообещал парень.
– What is your name?
– My name is Petia!
– Благодарю за понимание! – И мама пожала герою руку. – Thank you!
– No problem, mem! – ответил герой и бодро передал маме дневник.
– Five! – сказала мама. – Сегодня всем: five!
Кто бы там что ни говорил, но в день, когда комиссия РОНО отчисляла Бигфута со справкой, о том, что при всём внешнем сходстве, податель сего всёже не верблюд, он разговаривал с инквизиторами на безупречном английском языке!
Наевшись борща и бабушкиной стряпни, я попросился на вечернюю прогулку. Может, и снег уберу. Где лопата?
– Там же – под лабазом… – сообщила бабушка. – Дорожку в Чернушкин Чертог не забыл?
– Давай, Вася, – влез в разговор дед. – За Мусоргского, мать его!
Они выпили. Отец до этого момента, правда, отдыхал, опустив голову на скрещенные руки, но на призыв капитана звёздолёта всё же откликнулся и стакан межгалактической жидкости автоматически принял.
Мама с сестрой ушли в спальню – готовиться ко сну, а я опустился на лавку, лавки такие раньше были в избах длиною во всю комнату, опустился и стал натягивать валенки.
– Холодно там, Сёмушка. – Бабушка села рядом, платок цветастый с концами в узелок на подбородке – всем бабушкам бабушка. Погладила по голове – я и замурлыкал. – Ишшо темненько. Фонарик вон на той неделе отломился. Небось, сам видал.
– Видал, – говорю. – А чего его дед не исправит?
– Так нервное истощение. У вас у всех, мол, вербное воскресение, а у меня – нервное истощение. – Бабушка говорит, а сама всё ладонь к голове моей прижимает, словно теплом заряжает, чтобы внучок во дворе не «озяб». – Это после того, как Корвалола на колбасу забрали, у него началось! До того терпел как-то!
Удивительно, но от бабушки даже зимой исходит густой аромат свежей малины, кислого молока и лежалой шерсти. Почему-то мне кажется, что так пахнут все бабушки на свете. Запах бабушки – второе воспоминание из Топовой десятки моего детства.
– Может, до завтрего подождать?
– Да не, баб… – Мне показалось, морщин на её красивом лице стало вдвое больше. Захотелось прикоснуться к этому лицу губами, как-то дать понять бабушке, что мы с ней одно целое. – Три дня – это немного. Один, считай, прошёл. Так что некогда прохлаждаться… А Машкины гала-концерты мне дома надоели…
– Ну тогда, хоть дедов тулуп накинь что ли, – смирилась бабушка. – Обычно Лучиан его надевает, когда в райцентр едет или куда подальше. Дед то его всё куда подальше отправляет. Нынче не стал брать. Как он там без тулупа в конюшне спит, ума не приложу…
Услышав, как я открываю дверь, дед отчётливо послал меня «к чертям собачьим» и это, как вы уже поняли, был хороший знак. Только его мне и не хватало!
Выходя в сени, я хорошо представлял себе, что будет дальше. А будет небольшая мужская буза. Дед – стар и пьян, а отец – тоже пьян, плюс слишком устал от проделанного за день пути, поэтому бунт будет тихим и женщины его без труда усмирят. Матери и отцу постелят прямо здесь, в горнице – маме все на той же скамье, отцу и мне на полу. Ну, а сестра по обыкновению ляжет на скрипучей кушетке в хозяйской спаленке, возле кровати деда и бабы. Немного поработает радио, сегодня суббота и значит, после десяти будет концерт из серии «На ночь глядя». Бывало, про радио забывали и оно продолжало работать до утра. Ночью вещание прекращалось, зато ни свет, ни заря весь дом поднимался под знакомые позывные, предваряющие начало утреннего эфира и нового дня. Я любил засыпать под радио, но сегодня мне почему-то захотелось поглядеть на ночь не ушами, а глазами.
Вооружившись деревянной лопатой и метлой, я сразу вышел за ворота, где снега было особенно много. Мороз заметно усилился. Санный след затвердел и покрылся тонкой коркой наста, а следы от копыт Парадигмы превратились в аккуратные симметричные колодцы. Получался довольно причудливый рисунок, глядя на который можно было подумать, что это некая тайнопись, предпосланная лично мне, в качестве руководства к действию и теперь остаётся сущий пустяк – найти верный ключ к шифру.
Сделав несколько глубоких вдохов, я первым делом очистил от снега скамью возле палисадника и место вокруг неё. Летом обитатели дома и их редкие гости коротали здесь длинные летние вечера, безжалостно изводя комаров и фанатично щёлкая семечки. К слову, из всех произраставших в огороде, растений, дед особое внимание уделял подсолнечнику, причём на всех этапах его роста – от семян до соцветия. Я спросил его как-то, почему подсолнух?
– Почему?
Ответ был для деда настолько очевидным, что он даже растерялся.
– А какие ещё варианты?
– Ну, вариантов много, – Я понял, что задел деда за живое. – Репка, например. Большая-пребольшая.
– Репка – не гвоздь.
– Ну конечно, – многозначительно сказал я, – потому, что репка – овощ.
– Ага, а ты – фрукт! – совсем уж раздосадовался дедушка. – При чём, тот ещё!
– Ладно, – сдался я. Знаю – ещё слово и дед примет «обет молчания». По крайней мере, до принятия первой рюмки. – Рассказывай.
Он велел позвать сестру и мы втроём отправились в огород. Там дед довёл нас до нужной точки и попросил сосредоточиться.
– Надо поморгать, чтобы сбросить с ресниц всякую дрянь, скопившуюся за истекший период, – объяснил он суть происходящего. – Ежедневно мы видим много хорошего, но ещё больше – плохого. Вот это плохое и надо сбросить. Наука, к примеру, рекомендует здоровый сон. Но спать мы сейчас не будем, просто похлопаем ресницами. Можно было бы и по стопочке, но вам это рановато… Готовы? Поехали!
По окончанию оздоровительной процедуры мы с удивлением обнаружили прямо перед собой стройную череду подсолнухов, к этому времени уже достигших пика созревания. В плане гордой осанки и стати с ними не могли соперничать ни кусты смородины, ни душистая малина, ни даже молодые яблоньки, «с головы до пят» увешанные сочными румяными плодами. Сразу вспомнились расфуфыренные тонкоусые кавалеры в шляпах с перьями, кои во множестве населяли мамин альбом по средневековой живописи. Как и эти достопочтенные джентльмены, подсолнухи вызывали странное ощущение нездешности, принадлежности к каким-то далёким недостижимым краям, попавшим сюда исключительно по недоразумению. «Любуйтесь, люди, – словно говорили они нам – простым смертным, – мы и есть подлинная красота мира! Пройдёт немного времени и мы вернёмся туда, откуда прибыли, а вы, как ни в чём не бывало, продолжите жрать свой хрен и нюхать табак! Так наступит на земле Эра Сорняков!»
Вот интересно заметили бы мы это неожиданное превосходство при каких-то иных обстоятельства? Например, пять минут назад?
Дед с любопытством поглядывал на нас – старик был явно доволен произведённым эффектом. Сильно не томил. Объяснил просто, как на уроке.
– Есть несколько вещей на свете, которые скрепляют наш мир и держат его в нужной форме, без них он бы уже давно развалился. Вернее, не устоял бы и дня.
Я еле сдержался, чтобы не ляпнуть про самогон. Сестра по обыкновению почуяв моё желание, крепко сжала мне руку. При всех недостатках, она умела вовремя угадать дурные намерения, зарождающиеся в паскудной душе своего братца и уже только одна эта способность делала её моей сестрой.
– Я называю эти вещи «гвоздями мира», – Дед говорил не слишком уверенно, ибо все-таки ожидал от нас какой-то подлости, понимая, что в подобном тоне с детьми не общаются. Дети воспринимают такие разговоры как попытку унизить их человеческое достоинство тупым никчёмным пустословием. – «Гвоздей мира» – раз-два и обчёлся. Подсолнух – один из них. Просто посмотрите на него очищенными глазами.
«Очищенные глаза, – это хорошо подумал я тогда. – С другими в Филатах и делать нечего!»
Да, кстати, насчёт глаз – темень такая, что хоть глаз выколи. Хорошо, что я прихватил с собой налобный фонарик, между прочим, большая редкость по нашим временам! Я приспособил его прямо на шапку, для этого мне пришлось растянуть крепление до предела.
Сидеть на скамье было невозможно, а уж щёлкать семечки и подавно. Я решил очистить дорожку до самого родника, если ночью и заметёт, то, по крайней мере, утром будет легче убирать.
