Kitobni o'qish: «Немного о любви…»

Shrift:

Венгерский чардаш
(армейская быль)

У каждого служившего в армии – хоть срочника, хоть офицера – своё отношение к армейскому периоду. Лично для меня армейская служба стала не только хорошей жизненной школой. Она подарила мне удивительную встречу, память о которой жива до сих пор. Думаю, пришло время рассказать о ней, ничего не утаивая и не скрывая.

Срочную службу я начал в середине пятидесятых годов ещё того, прошлого века в небольшом городке Борщёве на Западной Украине, где, как оказалось, продолжали бесчинствовать недобитые бандеровцы. Затем, в связи с событиями, происшедшими в Венгрии в 1952 году, наша часть была переброшена в эту страну. Вначале я участвовал в минировании австрийско-венгерской границы, затем был направлен в штаб 27-й мотострелковой дивизии, где после соответствующей подготовки работал в особом отделе, занимаясь кодированием военных карт, шифровкой и расшифровкой секретных и совершенно секретных документов. Штаб дивизии располагался в городе Секешфехерваре, куда я, как особист, имел право выходить. Пользуясь такой возможностью, я иногда (если был без оружия) заглядывал в гарнизонный Дом офицеров, где был неплохой коллектив солдатской самодеятельности. Однажды, оказавшись на репетиции солдат-артистов, полушутя-полусерьёзно спел одну из любимых песен Марка Бернеса об эскадрилье «Нормандия». И неожиданно стал участником этого коллектива. Позже расширил свой песенный репертуар, стал читать стихи, прозу и даже вести концерты в качестве конферансье. Но вот закончились три года армейской службы. Я уже готовился паковать свой дембельский чемодан, когда меня неожиданно вызвал шеф – начальник особого отдела майор Дрешин. Это был настоящий боевой офицер, не единожды раненый, обладавший феноменальной памятью. Я дружил с его сыном – десятилетним Юркой, красивым, как девчонка, мальчишкой. Дрешин знал об этом и не препятствовал нашей дружбе. Больше того, относился ко мне как к старшему сыну, называя меня, если мы оставались одни, не по-уставному, а просто по имени.

– Вот что, Сергей, – Дрешин приветливо посмотрел на меня и, поздоровавшись за руку, продолжил: – Только что мне звонил майор Крюков, ты его хорошо знаешь, это начальник гарнизонного Дома офицеров. Просил, чтобы я разрешил тебе провести у него сегодня концерт.

– Но, товарищ майор… какой концерт? Через неделю я уезжаю, вы же знаете! Форму надо подогнать, собрать чемодан…

– Всё успеешь. И чемодан собрать, и всё остальное сделать. Кстати, погоны пока не пришивай. Вот-вот выйдет приказ по штабу о присвоении тебе звания старшего сержанта, так что готовь широкие лычки. Ну всё! Концерт через четыре… – Дрешин посмотрел на часы. – …нет, через три с половиной часа. Там уже идут репетиции, не хватает только тебя.

Спорить с шефом было бесполезно. Отказать ему я тоже не мог. И, прощаясь, спросил:

– А почему такая спешка, товарищ майор? Всё так быстро, неожиданно?

– Комиссия из Москвы нагрянула с проверкой. Куча полковников во главе с генерал-лейтенантом из Генерального штаба. Надо же их как-то повеселить. Командир дивизии полковник Замчалов решил устроить для них что-то вроде вечера отдыха, с концертом и танцами.

Пригласили местных венгров, чтобы показать, как крепко мы с ними дружим. Да, чуть не забыл! Обязательно спой для мадьяр их любимую песню «Журавли». Она у тебя здорово получается, поёшь почти без акцента.

…Со сцены мне хорошо были видны сидевшие в первом ряду московские полковники. Командира дивизии Замчалова среди них не было. «Странно, гости собрались, а хозяина нет», – подумал я. И вдруг увидел входящего в зал красавца-комдива. Высокий, под метр девяносто, всегда подтянутый и наутюженный, с неизменной Звездой Героя Советского Союза, он был любимцем всей дивизии. Молоденькие жёны лейтенантов, машинистки и телефонистки сходили по нему с ума и даже писали ему письма с признаниями в любви. Но полковник был твёрд и неприступен, как скала. Увлёкся он лишь однажды, ответив на страсть и чувства молодой красавицы Василисы – жены пожилого и сухого, как жердь, командира сапёрного батальона подполковника Гунько. Слухи о скандальном романе дошли до командующего Южной группой войск генерала армии Михаила Казакова. Наказание последовало тут же. Подполковник Гунько с неверной красавицей Василисой были выдворены в Союз, а командиру прославленной 27-й мотострелковой дивизии полковнику Замчалову задержали присвоение генеральского звания на неопределённое время. Жена Замчалова, врач, работала в дивизионном госпитале. Она была намного старше своего прославленного мужа и, по слухам, женила на себе молодого майора Замчалова в самом конце войны, выходив его после тяжёлого ранения. Детей у них не было, на людях они появлялись редко. Венгры относились к комдиву прохладно, и причины не любить русского красавца-офицера у них были. Ранней весной сорок пятого года он, молодой командир батальона, получил приказ захватить плацдарм на противоположном берегу реки, где окопались гитлеровцы. Плавучих средств в батальоне не было, и находчивый комбат, угрожая пистолетом, заставил жителей ближайших венгерских деревень разобрать на плоты собственные дома и постройки. Плоты были сколочены, батальон без потерь форсировал реку, выбил фрицев из насиженных окопов, обеспечив успех наступления целой дивизии. Замчалов получил звание Героя, а венгры – жалкие остатки своих жилищ и навсегда испорченное представление о великодушных русских солдатах.

…Между тем Замчалов, чуть пригнувшись, прошёл к первому ряду, но, увидев, что он занят, вернулся и сел на крайнее место чуть позади. Теперь он был совсем близко от сцены, и я мог незаметно наблюдать за ним. Полковник прошёлся носовым платком по вспотевшему лицу, расстегнул ворот кителя и огляделся. Слева сидела красивая, совсем юная девушка-мадьярка. Комдив задержал на ней взгляд и, чуть наклонившись, что-то прошептал ей на ухо. Было видно, как, смутившись, девушка удивлённо посмотрела на офицера, но тут же отвернулась и продолжила смотреть на сцену. Мне даже показалось, что мы встретились глазами. Теперь я уже постоянно следил за ними. Замчалов без конца шептался (он неплохо говорил по-венгерски), не обращая внимания на то, что соседка окончательно растеряна. «Интересно, о чём может говорить советский полковник, командир дивизии, с юной венгерской девушкой? Неужели рассказывает какие-нибудь банальные армейские байки и анекдоты?» – тревожась за юную красавицу, подумал я. Не спуская с неё глаз, допел «Журавли» и объявил об окончании концерта. За кулисами меня поджидал начальник Дома офицеров майор Крюков. Он пожал руку и обнял меня.

– Спасибо, Сергей! Выручил! Москвичам концерт очень понравился. Говорят, не ожидали такого уровня! Один полковник, слушая «Журавли», расчувствовался до слёз. Просил дать ему русский текст песни. Напишешь?

– Конечно. Текст будет у майора Дрешина.

– А сам почему не занесёшь?

– Уезжаю я, товарищ майор! Всё, отслужил, домой собираюсь.

– Вот как? Жаль… Хорошо у тебя стало получаться. Трудно будет найти тебе замену. На гражданке не думаешь податься в эстраду?

– Нет. Я же нефтяник. Люблю буровые, скважины хочется бурить, нефть добывать. Во сне это вижу. А эстрада – это не моё. Хотя у вас многому научился. Спасибо!

– И тебе тоже. Может, на танцы останешься? Потанцуешь на прощанье?

– Дома натанцуюсь. До свиданья, товарищ майор!

Лавируя среди стоящих в фойе фигур, ожидавших начала танцев, я пробрался к выходу и уже приоткрыл дверь, когда зазвучала музыка. Это был венгерский танец чардаш композитора Брамса. В нефтяном техникуме, который закончил до армии, я играл в духовом оркестре, и этот танец, очень живой и искристый, был среди нас, духовиков, одним из самых любимых. Среди преподавателей техникума нашёлся специалист по венгерским танцам, и вскоре все мы танцевали чардаш как настоящие мадьяры.

Я замер, вслушиваясь в чуть забытую, но такую родную мелодию. Неожиданно дверь кабинета Крюкова открылась, и оттуда вышли Замчалов и сидевшая рядом с ним на концерте девушка. Не обращая внимания на любопытные взгляды и сыпавшиеся отовсюду реплики, полковник вывел венгерку в центр зала и, пытаясь попасть в такт, стал неуклюже топтаться на месте, нависая своим огромным телом над её изящной фигурой. Выглядело это комично, даже смешно. Жалко было девушку, которая, танцуя, беспомощно озиралась, явно не зная, как выйти из нелепой ситуации, в которой оказалась. «Пора прекратить это цирковое представление!» – решил я и направился к Замчалову и её партнёрше.

…У венгров есть любопытный обычай: во время чардаша любой желающий может отнять понравившуюся ему партнёршу. С кем бы она ни танцевала! И отказать ему нельзя. Я решил воспользоваться эти правом.

– Разрешите пригласить вашу девушку, товарищ полковник? – стараясь говорить как можно решительнее, произнёс я.

Оставив оторопевшего комдива стоять, я взял девушку за талию обеими руками, как положено в чардаше, и закружил, направляясь к выходу. У двери мы остановились и, переводя дыхание, наконец посмотрели друг на друга. Передо мной стояло юное, неописуемой красоты создание с огромными глазами и длинными, чуть вьющимися светлыми локонами. На девушке была белая, с национальным орнаментом блузка и короткая в клеточку юбка с широким чёрным поясом. Всё это делало её поразительно похожей на сказочную Золушку. Я невольно взглянул на свои ноги, обутые в яловые сапоги, стоящие напротив почти игрушечных туфелек Золушки, и зачем-то одёрнул гимнастёрку. «Хорошо! Самый лучший образец солдафона!» – выругал я себя и хотел уже попрощаться с юной красавицей, но увидел, что к нам приближается капитан – адъютант Замчалова. «Бежим отсюда! Скорее!» – крикнул я по-русски, схватил девушку за руку и плечом отворил тяжёлую дверь. Мы выскочили на улицу и побежали к густому, заросшему акациями и каштанами скверу, который находился неподалёку. Там, не сговариваясь, выбрали самую удалённую скамейку и, по-прежнему продолжая молчать, плюхнулись на неё.

– Нэ изгулион, кеерем, ноо?¹ – заговорил я, старательно подбирая венгерские слова (этому труднейшему языку нас обучал в штабе старый венгр, попавший в конце войны в плен и позднее завербованный нашими органами военной разведки). Но девушка продолжала молчать, испуганно глядя на меня.

– Еефти, нмит мондок? Вад’ ок Сергей! Ми а кэрэстмэ-вэ?² – допытывался я, откровенно растерявшись, не зная, как успокоить перепуганную мадьярку.

– Меня зовут Илона, – неожиданно на чистейшем русском ответила юная красавица.

– Как? Ты говоришь по-русски? Вот это да! А я-то стараюсь… Ну, знаешь… Откуда такое произношение? – обрадовавшись, я задавал ей вопрос за вопросом.

Илона чуть оживилась и, улыбнувшись, наконец посмотрела на меня по-доброму.

– Это мой папа… Как это по-вашему… Да! Папа виноват. Его послали учиться в ваш город. Называется он Ростов. Чтобы он стал военным танк…

– Танкистом?

– Игэн! Да! Танкистом. А когда вернулся домой, в Венгрию, стал читать мне русские книги. Читал и переводил на наш язык. Потом я стала понимать то, что он читает, без его перевода. И полюбила ваш русский. Он очень трудный, но такой хороший! В нём так много, как вы говорите, странных, нет… неправильно говорю – очень удивительных слов: «моя ласковинка», «солнышко», «душечка». Мы не умеем так говорить. А ваши Пушкин, Толстой, Чехов? У нас нет таких писателей. Это плохо?

– Нет, почему… – я замялся, потому что был совершенно незнаком ни с венгерской литературой, ни с её писателями. – У вас тоже есть талантливые поэты и писатели. А как тебе удалось так хорошо освоить русский?

– Я стала ходить на… как это? На специальные курсы и закончила их. После гимназии поеду в Будапешт, чтобы научиться на…

– Не «научиться», а «выучиться».

– Йо-о, хорошо. Чтобы выучиться и стать не учителем, нет, а тем, кто повыше учителя…

– Преподавателем?

– Да, и потом преподавать ваш язык молодым мадьярам. Вот теперь я рассказала о себе всё. А вы молчите, Сергей. Почему?

– Мне нравится тебя слушать. Нет, не так сказал. Мне нравится на тебя смотреть и слушать. Долго-долго, хоть до утра.

– До утра нельзя. Меня ждёт мама. Папа на учениях, на Балатоне. Маме очень скучно и боязно…

– Наверное, не боязно, а тревожно? Так у нас говорят. Это когда человек беспокоится, волнуется.

– Конечно, она волнуется. Ей уже сказали, что Илона ушла с каким-то русским солдатом… Сергей, мне нужно идти домой!

– Сейчас пойдём, я провожу тебя. Кстати, я не просто солдат, а сержант. Конечно, до твоего полковника мне далеко, но я что-то вроде вашего капрала. Это уже военный чин.

– Вы сказали «твоего полковника»? Он не мой, он ваш начальник! Ваш полковник!

– Не твой? А кто с ним шептался во время концерта? Я всё видел со сцены!

– Вы плохо на меня смотрели, Сергей! Я не хотела с ним разговаривать, он мешал мне вас слушать.

– И вдруг с этим «мешающим» полковником ты оказалась в кабинете начальника Дома офицеров! Это как понимать?

– Почему вы так со мной разговариваете? – в глазах Илоны блеснули слёзы. – Да поймите же вы… Я хотела уйти, убежать, но он сказал, что сейчас позвонит, и меня отвезут домой на машине. Мы зашли в кабинет, но тут заиграли чардаш, и ваш полковник попросил меня… как это по-русски? Поучить его танцевать чардаш.

– И тут появился я и всё испортил.

– Нет, не испортили, не надо так говорить, Сергей. А вы хорошо танцуете чардаш.

– Спасибо, добрые люди научили.

– Этот полковник… Он какой человек? Плохой или хороший?

– Ну… Как сказать… Ты ещё ребёнок, Илона. И тебе рано судить таких людей. Он большой военный начальник. Командует дивизией, а в ней больше десяти тысяч человек. Это почти столько же, сколько живёт в твоём Секешфехерваре. И всех надо напоить, накормить, обуть, одеть и главное – сохранить, чтобы никто не погиб, не умер. Одним словом, забот хватает. Вот он и решил отдохнуть, развлечься. А тут ты рядом оказалась, такая, каку нас говорят, писаная красавица.

– Не называйте меня так! Я обыкновенная. А этот командир не сделает вам плохо? Вдруг рассердится?

– Не успеет. Даже если захочет. Через неделю я уезжаю.

– Куда, Сергей?

– Как куда? Домой, к своей маме, в родную Пермь. Всё, отслужил, милая Илона. Так что пишите письма, юная красавица!

– Через неделю? Это же совсем скоро! – девушка вытянула перед собой ладони и, видимо, от волнения перешла на венгерский. – Эдь кеттоо хааром неедь от хат хеет. Эз лэхэтэтлэн!³

Илона растерянно смотрела на меня, с трудом сдерживая слёзы. Я не ожидал такой реакции и молчал. Наконец взял себя в руки.

– Вот что, Илона. А можно я буду называть тебя по-русски – Леной? Во-первых, перестань «выкать», переходи на «ты»…

– Что значит «на ты»?

– То есть вместо «вы, Сергей», ты должна говорить: «ты, Сергей». Поняла?

– Но вы же старше меня.

– Опять это «вы»! Не «вы старше», а «ты старше»!

– Хорошо, ты старше меня.

– И намного? Давай считать. Мне двадцать два, тебе – шестнадцать. Угадал?

– Нет, мне уже семнадцать.

– Господи, какая ты старая!

– А ты совсем пожилой!

– Лена, не обижай! Пожилой – это тот, кто пожил. А я только начинаю жить. В общем, пять лет разницы – это, конечно, немало, но и не так много, чтобы «выкать». А теперь, что у нас во-вторых? Во-вторых, у нас с тобой ещё целых семь дней. Целая неделя! Это много, Лена! Завтра в шесть вечера я жду тебя вот здесь, у нашей скамейки. Запомни: завтра здесь в шесть вечера! А теперь топаем домой.

Возле дома Илоны нас встретила молодая заплаканная женщина. Всплеснув руками, она пошла в нашу сторону, обращаясь к Илоне на венгерском.

– Это мама, – шепнула девушка, взяла женщину за руку и повела к входной двери, то ли успокаивая её, то ли оправдываясь.

Они вошли в подъезд, но Илона тут же вернулась. В руке она держала небольшой клочок газеты, который протянула мне.

– Здесь я написала свой адрес по-нашему, по-венгерски, чтобы письмо не затерялось, – пояснила она.

– Зачем? – возразил я. – Мы ещё успеем обменяться адресами.

– Нет! Пусть он будет у тебя уже сегодня. Как у вас говорят, на всякий случай. И ещё… – Илона посмотрела на меня поверх головы. – Если можешь, подари мне эту звёздочку!

– Эту, которая на пилотке? – Я открепил звёздочку и положил в ладонь девушки.

– Она теперь будет всегда со мной. И поможет помнить тебя, Сергей…

Илона подошла ко мне вплотную. Мне показалось, ещё мгновение, и я обниму её, такую хрупкую и беззащитную. Но она отступила на шаг и вдруг улыбнулась:

– Можно ты обнимешь меня завтра?

Повернулась и пошла к дому. У двери обернулась и попрощалась поднятой вверх рукой, в которой была зажата моя звёздочка: до завтра!

Утром, ещё до завтрака, меня вызвал майор Дрешин. Таким мрачным и откровенно злым видеть его не приходилось. «Что-то случилось в штабе…» – предположил я.

– За связь с иностранной гражданкой и отсутствие в расположении части после отбоя вам, товарищ сержант, объявляется наказание: пять суток строгого ареста с отбыванием на гауптвахте! – не глядя на меня, произнёс Дрешин. Мне показалось, что я ослышался.

– Какая связь, товарищ майор? Просто проводил девушку… А в казарме я был сразу же после отбоя. Ну, на несколько минут опоздал всего…

– Отставить разговоры! Выполняйте приказание! – едва сдерживаясь, чтобы не накричать, отрезал Дрешин.

И когда я, повернувшись «по-уставному», подошёл к выходу, он тихо, но чтобы я слышал, сказал:

– А ведь я считал тебя неглупым парнем! Нашёл с кем из-за какой-то девчонки тягаться! Дурень!

…Даже сидя в одиночной камере строгой «губы», я по-прежнему не верил в происходящее, думая, что это чей-то дурацкий розыгрыш или неуместная злая шутка. Смотрел часами на тяжёлую металлическую дверь, представляя, как она наконец откроется, и я пойду, нет – побегу не оглядываясь, что есть духу, к этому юному чуду – Илоне, вдруг ставшей для меня самым дорогим человеком на свете. В этих мучительных ожиданиях прошёл день, наступил вечер, а за ним – первая страшная бессонная ночь, показавшаяся мне вечной. Стало ясно, что всё, что произошло со мной, никакая не шутка, а месть Замчалова за допущенные мной на том вечере вольности. Месть жестокая, абсолютно бессмысленная и несправедливая.

Утром я «написал» Илоне письмо. «Написанное» мысленно, оно получилось очень откровенным и нежным, будто было адресовано близкому, родному человеку. Стало чуточку легче. И я стал «писать» такие послания регулярно. В них я рассказывал о себе и о своей маме, делился планами, мечтал о предстоящей встрече и радовался приближающемуся концу «заключения». Думаю, что это созданное в муках ощущение реальности общения с любимой помогло мне выжить и сохранить здравый рассудок.

Появившись в части после гауптвахты, я сразу же попытался выйти в город. Но оказалось, что мой пропуск на право выхода был аннулирован. Более того, я заметил, что за мной следят, и ни о каком побеге из части хотя бы на час-два не могло быть и речи. И всё-таки жила ещё надежда на оставшиеся до отъезда два дня. Но верно говорят: беда не приходит в одиночку. В конце предпоследнего дня меня вызвал дежурный по штабу лейтенант Резниченко – молодой красавец, только что прибывший в часть после окончания училища.

– Вот что, товарищ младший сержант (вместо повышения меня понизили в звании). Завтра утром вам нужно быть на КПП (контрольно-пропускной пункт). Там вас будет ждать машина с сопровождающим. Вы приедете в Будапешт, на железнодорожный вокзал «Ню-гати», и купите билет до пограничной станции Чоп. Вам всё ясно?

– Но… Товарищ лейтенант! Поезд с увольняющимися идёт только послезавтра! Меня что, выгоняют? Нет, выдворяют? Что за спешка?

– Телефонограмма пришла из штаба дивизии. Видно, насолил ты, Сергей, кому-то крепко, – вдруг «по-человечески» заговорил Резниченко, – вот и торопятся от тебя избавиться.

Так рухнула последняя надежда и последняя возможность увидеться с Илоной.

Попрощавшись с пришедшими на КПП проводить меня сослуживцами, я направился к поджидавшей меня машине.

– Сергей! – вдруг услышал я и, оглянувшись, увидел стоявших в стороне Дрешина с Юркой. Подошёл к ним, и несколько секунд мы стояли молча. Первым всхлипнул Юрка. Потом, чувствуя, что слёзы вот-вот покатятся ручьём, я вытер кулаком глаза и обнял Дрешина. От него, непьющего офицера, пахнуло спиртным.

– Вот… не выдержал, принял стопку за тебя, чтобы ты простил меня за тот разговор… – в глазах сурового майора тоже были слёзы. – Ты, Сергей, был мне как родной и вдруг… такая история! Если бы знал, чем закончится этот твой последний концерт, ни за что бы не пустил!

– Что вы, Владимир Васильевич! Я же счастье своё там встретил, а вы… Не пустил…

– Какое счастье, Серёжа? Ну, смотри, тебе виднее. В молодости все мы были влюбчивы. Но не хочу тебя обижать, умолкаю. В общем, пиши, ничего не скрывай, что там у тебя будет и как, хорошо? Не чужой ведь ты нам.

Мы снова обнялись. У машины я оглянулся. Дрешин вытирал платком слёзы, а Юрка махал мне рукой.

О чём бы я ни думал, лёжа на плацкартной полке, все мысли снова и снова сводились к одной – бежать! Подняться с полки, выйти на ближайшей станции и вернуться обратно. Но едва я начинал обдумывать детали побега, как становилось ясно: первый же патруль, проверив мои документы, отправит меня снова на гауптвахту. И тогда я доставал спрятанный в документах драгоценный клочок газеты с адресом, написанным рукой любимой, долго смотрел на него, и становилось легче. «Лена, милая! – шептал я, прижимая бумажку к губам. – Потерпи ещё немного, ну совсем чуть-чуть! И ты узнаешь всю правду».

…Мама встретила меня, как и положено, со слезами радости. Но как ни старался я изобразить из себя счастливого «дембеля», она заметила моё подавленное состояние.

– Ты какой-то чужой, Серёжа! – она внимательно посмотрела на меня. – Говоришь со мной, но меня словно не видишь.

Я не выдержал и рассказал ей всё. Мама долго всматривалась в написанные Илоной буквы и слова.

– Совсем детская рука у этой твоей девочки, – вздохнула она и грустно посмотрела на меня. А помолчав, добавила: – Представляю, как ей сейчас тяжело и даже больно: первая настоящая любовь – и вдруг такой чудовищный обман! Ведь она, бедняжка, даже не знает, почему ты не пришёл на свидание!

Больше в этот вечер мы об Илоне не говорили.

Утром, едва проснувшись, я написал любимой письмо. Вначале сообщил о своих злоключениях, а затем, не в силах сдержать чувства, признался в любви и в том, что не могу без неё жить. Решив подписать конверт, чтобы тут же отправить письмо, я заглянул в армейские документы, в которых хранил заветный клочок газеты. Не обнаружив его там, проверил все свои вещи. Адреса не было. Я перерыл весь дом и, не найдя того, что искал, стал ждать маму, успокаивая себя тем, что она после вчерашнего разговора могла случайно положить адрес в свою сумку. И едва она переступила порог, я кинулся к ней, спросив, не видела ли она тот газетный клочок с адресом Илоны.

– Ты знаешь, Серёжа… – мама посмотрела на меня. И сегодня я помню её вмиг потускневшие, полные страха и ужаса глаза. – Рано утром, пока ты спал, я затопила камин. Под ногами валялся какой-то клочок бумаги, и я бросила его в огонь, решив, что это мусор…

Так, в считаные секунды, буднично, в камине сгорел, превратившись в маленькую горстку пепла, бесценный кусочек газеты, а с ним умерла и последняя надежда на встречу с любимой.

…Я ещё при жизни мамы простил её за эту чудовищную ошибку. Но и сегодня, когда мамы давно уже нет в живых, пытаюсь её понять. И не могу…

Вместо эпилога

Спустя полвека я, теперь уже в качестве туриста, вновь оказался в Венгрии. И сразу, отбившись от группы, выехал в Секешфехервар. Долго бродил по ставшим родными улицам, пока, заблудившись, не оказался… возле Дома офицеров. Несколько минут стоял, охваченный нахлынувшими воспоминаниями. Мне даже показалось, что откуда-то доносится до боли знакомая мелодия чардаша. Я помахал дворцу, словно живому, рукой и поспешил в сторону сквера. Но его не было. На его месте стояли два больших жилых дома, окружённые детскими и спортивными площадками. Я присел на скамейку и закрыл глаза. «Ну здравствуй, Илонушка! Вот и выполнил я наконец своё обещание – пришёл к тебе. Ты уж прости, любимая, что всё так получилось… – слова, которые я все эти годы держал внутри себя, вдруг ожили и, словно красивая, грустная мелодия, переполнили душу. – Виноват я перед тобой, Лена. Не уберёг я нашу любовь. Вот и мучаюсь теперь всю жизнь. А где ты? Где-то здесь? Или куда-то уехала? Ты, наверное, очень счастлива… А про меня не спрашивай, по этим словам чувствуешь, какой я «счастливец». Годы прошли, а для меня ты всё та же. Стоишь у двери своего дома, юная, невероятно красивая. На тебе белая блузка и коротенькая клетчатая юбочка. А в волосах алеет моя звёздочка, которую ты взяла на память. Ты не сохранила её? Ну, всё, прощаюсь с тобой, теперь уже навсегда. Говорить больше не могу, потому что нет сил. Всегда твой Сергей».

…Я открыл глаза, поднялся и направился туда, где когда-то жила Илона. Но, сделав несколько шагов, остановился, в последний раз взглянул на бывший Дом офицеров. И быстро свернул за угол. Было невыносимо тяжело и больно. Жуткая пустота поселилась внутри. Показалось, что жизнь я прожил бестолково и бездарно. И что в этой неудавшейся жизни чего-то очень не хватает. Я прекрасно понимал, чего недостаёт: мелодии венгерского чардаша и прекрасной девушки, танцевавшей со мной этот весёлый танец.

1.Не волнуйся и не бойся, хорошо? (венг.)

2.Ты меня понимаешь? Меня зовут Сергей! Как твоё имя? (венг.)

3.Пройдёт семь дней, и вы уедете? И я вас больше не увижу? Мы стали друзьями, так хорошо поговорили… Нет, я не хочу, чтобы вы уезжали! Это невозможно! (венг.)