Kitobni o'qish: «Казус бессмертия»
Предисловие
Прошу принять во внимание, что высказывания любого рода являются следствием мыслительной деятельности персонажей романа. Предлагаю отнестись к этому с пониманием и заранее прошу извинить за моральный ущерб, который, возможно, будет причинен некоторым психически неустойчивым личностям. Но злодей не может рассуждать, как гуманист, а правда – геометрическая фигура с бесконечным количеством граней.
Автор
О мертвом человеке говорят либо хорошо, либо никак.
(Народная мудрость).
О мертвых животных и других существах говорят как угодно.
(Следствие из народной мудрости).
Пролог
Москва. Лето 1984 года.
Посреди небольшого кабинета стоял крепкий деревянный стул. На нем сидел худощавый пожилой человек среднего роста с обритой наголо головой, одетый в спортивный солдатский костюм-трико синего цвета, состоящий из брюк, растянутых в области коленок и футболки с длинными рукавами. На ногах его желтели банные тапки-шлепанцы. Стул был неудобным. Спинка по отношению к сидению имела угол в девяносто градусов. Для того, чтобы прислониться к ней лопатками, приходилось сползать тазом на самый краешек стула. Но находиться долго в таком положении было нельзя, потому что начинала ныть поясница, и приходилось возвращать тело в первоначальное состояние, в котором сидящий человек походил на проглотившего лом страуса. В этой позе также не удавалось долго просуществовать. Поэтому пожилой постоянно ерзал на стуле и не находил себе покоя. За его движениями с удовольствием наблюдали двое.
Один из них – человек лет сорока с узким иезуитским лицом и такими же хитрыми и пронзительными глазами − располагался в кресле за тяжелым деревянным столом напротив пожилого и улыбался тонкими язвительными губами. Второй – молодой человек лет двадцати пяти, коротко стриженый − сидел на удобном стуле справа от первого и с холодным интересом смотрел на мучения обритого. Оба были в штатском, но от них за версту разило военной выправкой и холеным офицерским превосходством.
Кабинет был полуподвальным. Лишь небольшое квадратное оконце, забранное железной решеткой, находилось над столом, но оно было темным, потому что за ним чернела ночь. Кабинет заливал тусклый, угнетающе-желтый свет. На столе стояла мощная настольная лампа. Она не работала. Пока. Пожилой знал, что ее включат и направят пучок света ему в глаза. Но не сейчас. Позже. Обязательно…
Сорокалетний негромко начал говорить. Молодой принялся бойко переводить русскую речь на испанский язык. Пожилой замер в неудобной позе и стал внимательно слушать.
– Я – полковник Фролов, − представился сорокалетний, − переводит лейтенант Сухов.
Фролов указал рукой на молодого человека, и тот кивнул головой. Полковник продолжил:
– Я полагаю, вам известно, где вы находитесь.
Пожилой сделал головой утвердительный жест.
– Мы представляем страну, которая называется Союзом Советских Социалистических Республик. Поскольку вы незаконно оказались на нашей территории, то мы от лица государства осуществляем в отношении вас определенные действия.
Полковник встал и принялся ходить по кабинету. Холодные бледно-голубые глаза пожилого внимательно следили за ним. Фролов рассказывал:
– Итак, двадцатого июня в одесском грузовом порту при вскрытии подозрительного ящика с бразильскими мясными консервами был обнаружен неизвестный человек, который находился внутри тары и, получается, тайно и незаконно проник на территорию страны. Он, естественно, был задержан и допрошен нашими одесскими коллегами. Оказалось, что с испанским языком он знаком лучше, чем с португальским и поэтому все общение, по его же просьбе, осуществляется на первом из них. Согласно его показаниям, он – гражданин Парагвая и к Бразилии никакого отношения не имеет, хотя в контейнер с консервами залез именно в бразильском порту. Далее из его слов следует, что по национальности он является испанцем, сбежавшим из Парагвая от произвола, чинимого кровавым режимом Стресснера, и зовут его Педро Гонсалесом. Документы у него украли, поэтому он нищенствовал в Сан-Паулу. Забрался в деревянный ящик с консервами потому, что решил уехать из Бразилии в Испанию. Попал в Советский Союз нечаянно. Партию консервов перепутал. Выехать из страны можно было только таким способом, так как у него не было ни денег, ни документов. Так?
– Да, господин полковник, − утвердительно кивнул головой Гонсалес.
Он занервничал и скороговоркой продолжил:
– Какими бы странными мои действия не казались, все это является правдой. Более того, я клянусь, что у меня и в мыслях не было бежать именно в вашу страну…
– Но ведь вы − борец с кровавым режимом!
– Но не до такой степени, чтобы хотелось жить в коммунистической стране, извините. Прошу вас выслать меня обратно в Бразилию, или любую другую страну мира, на ваше усмотрение. За исключением Парагвая, естественно. Я согласен даже на запечатанный ящик с консервами, чтобы ваше государство излишне не тратилось на приобретение билетов и не увязло в дипломатических переговорах.
Сухов рассмеялся. Фролов улыбнулся и сказал:
– А вы, я вижу, шутник. Но все не так просто. Одесские сотрудники КГБ заметили, что вы никоим образом не похожи на испанца. А на латиноамериканца – тем более. После того, как они остригли ваши длинные волосы на голове и сбрили бороду, подозрения их усилились…
– Господин полковник, в Парагвае живут люди многих национальностей. Они давно перемешали свою кровь. Неизвестно, с кем таскалась моя прабабушка…
– Странное отношение к предкам для испанца, вы не находите?
– Ничего странного. Я хорошо образованный человек и – враг всяких условностей и суеверий.
Гонсалес смотрел на Фролова с вызовом. Тот усмехнулся, уселся в кресло и сообщил:
– Наши одесские коллеги также сообщили, что в вашей испанской речи присутствует легкий акцент.
– В Парагвае большинство населения общается между собой на языке гуарани. Отсюда – не совсем чистое произношение.
– Возможно, возможно…
Фролов включил настольную лампу, повернул ее нужным образом, и яркий луч света хищно впился в лицо Гонсалеса. Тот зажмурился и отвернул голову вправо. Полковник взглянул в какую-то бумагу, лежавшую на столе, и продолжил разговор:
– Как бы там ни было, но мы заинтересовались вами и приказали доставить сюда, в Москву. И, как считаю я, правильно сделали. А почему, сейчас объясню.
Он подвинул к себе пачку бумажных листков и принялся рассказывать, постоянно заглядывая в нее и сверяясь с информацией:
– Итак, я говорю, а вы слушаете. Парагвай не имеет дипломатических отношений с Советским Союзом. Более того, в это государство вообще запрещен въезд «советикос» из любой страны мира. Но, смею вас заверить, господин Гонсалес, КГБ известно все. На то он и КГБ. На протяжении всего своего правления господином Стресснером проводится планомерный и целенаправленный геноцид в отношении коренного индейского населения страны. Уже сейчас чистокровных индейцев племени гуарани осталось не более пяти процентов. У других племен дела еще хуже. Подавляющая часть граждан – метисы. Испанцы – один процент. Другие национальности – шесть процентов. Из этих последних одна половина – немецко-фашистские недобитки, скрывшиеся от справедливого возмездия после второй мировой войны. Вторая же состоит из белогвардейцев, сбежавших из России еще ранее, и их потомков. Потрясающий контингент, вы не находите?
Гонсалес кивнул, не поворачивая головы, и переменил положение, съехав тазом на край сиденья. Фролов вещал дальше:
– Испанцы (впрочем, и фашисты тоже) имеют в стране самое привилегированное положение. Ни один из них не работает веником и на паперти не сидит. Что же вам не понравилось в режиме Стресснера, господин Гонсалес?
Тот молчал. Полковник повысил голос:
– Сколько вам лет?
– Шестьдесят, − ответил испанец.
– А выглядите лет на пятьдесят. Получается, что целых двадцать лет вас устраивал режим Стресснера, а потом, вдруг, перестал? Странно. Вообще в вашем деле больше странностей, чем нормальных, логически сообразных вещей. Эта чертовщина с отпечатками пальцев, например… Ладно. Спрашивать о чем-либо сейчас вас бесполезно. Завтра расскажете нам все.
Гонсалес встрепенулся и спросил:
– Вы будете меня пытать?
Фролов рассмеялся:
– Что вы, мы же не палачи Стресснера. Сейчас, в наше время, существуют другие методы. Сами, без принуждения, расскажете все, что знаете и не знаете. А сейчас вас отведут в удобную одиночную камеру, дадут поесть и поспать. Вот только консула Парагвая не требуйте. Вам его все равно не предоставят, потому что дипломатических отношений нет. Получается, что вы – маленькое никто или, лучше сказать − ничто.
Полковник улыбнулся. Он нажал кнопку, вмонтированную в стол, дверь открылась, и двое солдат в форме с темно-синими погонами увели Гонсалеса по коридору. Фролов посмотрел на Сухова и заметил:
– Чувствую сердцем, что никакой он не Гонсалес. Типичная фашистская рожа. Не хватает только прически с пробором.
– Так точно, товарищ полковник, − согласился лейтенант, − и акцент у него действительно присутствует. Но, не пойму, какой.
– Не ломай голову, Олег. Завтра все выяснится. – Фролов скривил губы в презрительной усмешке…
Часть первая
Глава первая
Бразилия. Конгломерат Сан-Паулу. Город Бертиога. Февраль 1979 года.
Дом был относительно новым, небольшим и удобным. Внутри он имел три комнаты, кухню, переднюю и санузел, совмещенный с ванной.
Вокруг него располагался небольшой садик, в котором росли два апельсиновых дерева, и возвышалась клумба с какими-то непонятными, приятно пахнувшими цветами. Дом с садом были окружены низеньким декоративным заборчиком с красивой резной деревянной калиткой. Район считался недорогим, но престижным. Все строения были однотипными и сдавались в аренду. Снимали жилье на этой улице различные люди, причисляемые к среднему классу. Жили здесь врачи, преуспевающие коммивояжеры, небедные семьи с детьми и без них, прибывшие из глубины страны с целью несколько недель пожить в свое удовольствие, и провести время на золотых пляжах океана, поправив тем самым здоровье. Городок сильно располагал к последнему. Был он тихим и спокойным. Ему было все равно, кто правит страной, насколько подорожала ввозимая нефть и каков процент инфляции очередной новой бразильской валюты.
В самой большой комнате, посреди которой стоял огромный дубовый стол, в удобном мягком кресле сидел старик. На столе перед ним лежали: медицинский шприц, комок ваты, и стояли – флакон со спиртом, пробирка, наполненная прозрачной жидкостью, и настольная лампа. Был вечер. Солнце катилось к горизонту, и плавно надвигались сумерки. Оба окна были открыты и забраны легкими белыми шторами. Из левого пахло цветами, а из правого доносился шум океана. В доме царили прохлада и уют.
Старика звали Паулем Шрабером. Для его шестидесятивосьмилетнего возраста он выглядел неплохо, но, как говорится, возраст есть возраст. И если бледно-голубые глаза глядели перед собой живо и холодно, то полностью седая голова, морщинистое лицо и руки с тонкой сухой кожей, выпиравшей узлами вен, свидетельствовали о существенной изношенности его организма. Пауль, пристально вглядываясь в пробирку, размышлял…
Опыты, которые он производил в одной из комнат дома, превращенной в лабораторию, длились около пятнадцати лет. Эксперименты проводились на мышах. Им вводился препарат, находившийся в пробирке. За все эти пятнадцать лет ни одна из мышей не умерла, что само по себе являлось невозможной вещью. Срок жизни мыши крайне мал. Пятнадцать лет для мыши все равно, что триста-четыреста для человека! Жить, конечно, можно по-разному. Можно, например, состариться в семьдесят лет и дожить до ста в виде развалины, передвигающейся в инвалидной коляске. Мышам Пауля последнее не грозило. На протяжении всех пятнадцати лет они были резвы и веселы, плодились, но способность к долгожительству потомству не передавали, и, почему-то, ничем не болели. Ни одна из них не умерла естественной смертью. От ножа Шрабера – пожалуйста! Сами – нет. Пауль регулярно рассылал образцы крови в различные лаборатории для производства исследований. Ответы всегда приходили одни и те же: кровь прекрасна, мыши здоровы, организмы молоды. Как ни крути, выходило, что Шрабер нашел путь к изготовлению эликсира бессмертия. Получение этого феноменального препарата было для него самого открытием. Опыты проводились для достижения совершенно другой цели. Вышло так, что бессмертие явилось побочным и, естественно, неожиданным продуктом. Вот только неизвестен был конечный результат действия этого эликсира…
Воздух в комнате вдруг наполнился различными запахами. Пахло розами, лавровым листом, дорогим коллекционным шампанским и свежим скандинавским ветром; жирно воняла нефть, соединяясь с запахом только что отпечатанных денежных купюр, и кисло отдавало сгоревшей взрывчаткой. К этому примешивались запахи апельсинов и сортира… Последние два резко диссонировали со всеми предыдущими. Пауль понял, что апельсинами пахнет из садика, а сортиром – из правого окна. Видимо, по улице проехала ассенизационная машина. Шрабер отбросил в сторону последние запахи и осознал, что все остальные чудесно ассоциируются с Нобелевской премией. Он усмехнулся…
Приобретение высшей награды в его планы не входило. Да и была ли она высшей на самом деле? Неужели, смысл жизни талантливого ученого может заключаться в получении звания нобелевского лауреата или в радостном оприходовании премиальных денег? Может, существует и более ощутимая награда? Скорее − да, чем нет. Но только если будет выполнена поставленная перед собой задача, если попадание в цель, наконец, совершится! Но цели Шрабер пока не достиг, а обеспечить бессмертием страждущее человечество не входило в его планы абсолютно.
Он вздохнул, мысленно отогнал прочь от себя несерьезные запахи и вернулся к прежним размышлениям. Пауль подумал о том, что дело, которым он занимался большую часть своей жизни, так и не доведено до конца. Ряд успехов, конечно, состоялся, и это радовало. Но до завершения дела было еще далеко, а возраст диктовал свои условия, и неизвестно, сколько времени еще осталось, и хватит ли этого оставшегося времени… Вот здесь и выскочил этот препарат.
Шрабер уже рассчитал количество эликсира, необходимое для принятия человеком его комплекции, но никак не решался ввести сыворотку себе. Мыши, как известно, разговаривать не умеют, и что с ними происходит после принятия препарата, он не знал. Может, это жутко больно? А что случится с разумом? Пауль боялся и потому все не решался произвести эксперимент над собой.
Неожиданно раздалась настойчивая трель звонка. Шрабер встрепенулся и, чертыхнувшись, открывать дверь не пошел. Пусть думают, что никого нет дома… Но звонок не унимался. Трезвонили нагло и длинно, не собираясь, по всей видимости, прекращать это занудное действие. Пауль встал, подкрался к правому окну, слегка отвел штору и осторожно выглянул.
За невысоким забором, ограждавшим маленький аккуратный садик, Шрабер увидел свой небольшой «Фольксваген», пылившийся на улице. Между ним и калиткой маячил какой-то человек. Он переминался с ноги на ногу и непрерывно жал на кнопку электрического звонка. Пауль понял, что отсидеться не удастся и придется выйти к неожиданному посетителю. Он со злостью выругался, нацепил на нос очки и, старчески шаркая тапками, пошел открывать калитку.
Звонившим оказался молодой крепкий парень лет двадцати пяти. Коротко подстриженные черные вьющиеся волосы покрывали его большую голову. Мясистый горбатый нос торчал над пухлыми губами, а два больших, навыкате, глаза с темно-карими зрачками пронзительно глядели на Шрабера. Молодой человек изогнул губы в улыбке и произнес по-португальски:
– Простите за беспокойство…
– Говорите по-испански, − раздраженно перебил его Пауль.
– Извините, − парень заговорил на довольно сносном испанском языке.
– Подскажите, пожалуйста, не здесь ли живет доктор Жуан Муэлью?
Шрабер ответил:
– Дальше по улице, четвертый дом справа.
Он попытался захлопнуть калитку, но молодой человек навязчиво продолжил:
– Говорят, он очень хороший терапевт? Я приезжий и никого здесь не знаю, но мне в отеле рекомендовали доктора Муэлью как специалиста по простудным заболеваниям и акклиматизации.
Парень фальшиво покашлял. Шрабер с резкостью в голосе ответил:
– Возможно, это так и есть. Но я с ним незнаком и ни разу к нему не обращался. Извините, мне некогда с вами разговаривать.
Он захлопнул калитку перед носом надоедливого прохожего и, ругаясь про себя, пошел в дом. Пауль подумал о том, что таких докторов, как этот Муэлью, необходимо отправлять к чертям подальше или использовать в моргах для отмывания поверхностей столов от формалина. Больше они ни на что не годятся. Зато деньги получать с больных умеют. Причем, непонятно за что! В Парагвае по фермам шлялся один знахарь-индеец из племени гуарани. Так он занимался не только животными. Индеец вылечил столько людей, сколько этому чертовому Муэлью и присниться не могло. Но это не главное… Паулю очень сильно не понравился надоедливый прохожий. «Сразу видно − еврей!» – подумал он. – «Наглый, самоуверенный, коварный еврей. Еврей-проходимец».
Шрабер зашел в дом, закрыл дверь на ключ, уселся в кресло и посмотрел на пробирку. Спокойствия в мыслях не было. После разговора с прохожим на сердце стало почему-то тревожно, и тревога никуда не уходила. Паулю вдруг вспомнился Эйхман. Тот ничего не боялся и чувствовал себя в Буэнос-Айресе, как дома. После смены фамилии посмел второй раз жениться на своей прежней жене. Нагло жил со всей семьей в Аргентине и плевать хотел на решения Нюрнбергского трибунала. До поры до времени. И где он сейчас? Рассеян прахом над морем. А все − эти чертовы евреи! Выследили, схватили среди бела дня, вывезли, судили и повесили…
Пауль нервно побарабанил пальцами правой руки по столу. Ему захотелось вдруг сесть за руль своего Фольксвагена и уехать в Парагвай. Он рассмеялся и решил, что в Парагвай уехать никогда не поздно. Подумаешь, еврей дорогу спросил. Может, этот еврей – просто еврей, и ему действительно нужен был чертов доктор…
От этой мысли настроение Шрабера улучшилось и он, наконец, решился. Действие не заняло больше одной минуты, благо нужную вену искать не пришлось. На старческих руках их было в достатке. Вены вырисовывались под кожей в любом месте, и создавалось впечатление, что они сами просились под иглу. Пауль профессионально и безболезненно ввел в одну из них препарат, прижег ранку ватой со спиртом и, удобно расположившись в кресле, принялся терпеливо ждать последствий, прислушиваясь к ощущениям.
Ничего не происходило. Шрабер подумал о мышах. Всех подопытных грызунов он убил неделю назад. Кого инъекцией, кого ножом. Никто из них, естественно, не ожил. Воскрешение – фантастика, ничего общего с медициной не имеющая. Но, если хорошенько подумать, то эликсир бессмертия – фантастика не меньшая!
В кабинете стало как-то слишком резко темнеть. Бледный сумрачный свет залил комнату, и в углах начали двигаться диковинные тени. В голове Шрабера появились картины, выхватываемые мозгом из глубин памяти. Воспоминания были отрывочными и бессвязными, но некоторые из них превращались вдруг в яркие представления, сходные с кинофильмом, прокручиваемым сумасшедшим киномехаником непонятной аудитории. Самые яркие воспоминания…
Вереница медленно бредущих женщин. В руках у них баулы и чемоданы, за которые держатся дети, одетые в кургузые пальтишки, с головами, обмотанными платками. Вереница двигается медленно и постепенно уходит куда-то вниз. Женщины и дети поднимают головы и пытаются заглянуть в глаза тому, кто смотрит на них сверху. Во взглядах женщин читается дикая, животная, немая мольба. В испуганных глазах детей – непонимание. Просто непонимание… В поле зрения появляется черный блестящий рукав, из которого торчит белая перчатка. Рука в перчатке сжата в кулак, и только указательный палец выдается вперед и тычет сверху в направлении проходящих мимо. Вереница, повинуясь всесильному пальцу, разделяется на две. Налево уходят дети. Не все. Матери без детей идут прямо, роняя баулы и не подбирая их. Головы их склонены вниз. Они не плачут, потому что слез уже не осталось. И сил тоже. И везде на заднем плане маячат высокие люди в черных плащах с автоматами. Лица их не выражают ничего, кроме скуки и равнодушия; и холодное, тяжелое, низкое небо нависает над ними…
Большой железный стол. На нем лежит тощая обнаженная женщина. Рядом с ней младенец. Над женщиной возникает холеная рука. В руке зажат шприц. В нем – жидкость. Откуда-то издалека приходит название жидкости – фенол. Рука опускается, игла впивается в грудь женщины, большой палец давит на поршень. Через несколько секунд та же игла проникает в тело ребенка…
Шрабер встряхнулся и отогнал видения прочь. Ему подумалось, что кокаин добавлен в раствор зря. Он оглядел кабинет. Со стороны сада какая-то большая тень закрыла окно. Пауль повернул голову вправо. Второе окно также перестало пропускать скудный вечерний свет. Шрабер спокойно протянул вперед руку, нащупал кнопку включения настольной лампы и нажал на нее. Вспыхнул тонкий электрический луч и стол осветился. Остальная часть комнаты погрузилась в густой и вязкий мрак. В голове начало шуметь. Шум усиливался и спустя некоторое время Пауль стал различать какие-то странные голоса. Эти голоса, не переставая, бубнили где-то в глубине мозга о чем-то непонятном и далеком. Шрабер напрягся. Голоса стали слышны лучше. Один из них был грубым, лязгающим и по-хамски развязным. Металлический тембр этого голоса ассоциировался с хрустом подкованного солдатского сапога, дробящего в шаге дорожный гравий. Он был очень неприятен и, звонко сверля мозг, заставлял тело покрываться мурашками. Другой голос казался безликим и нудным, но слова произносил достаточно громко, периодами заглушая грубый. Слышались еще какие-то голоса, но как бы издалека и поэтому смысл их высказываний был неясен. Пауль прислушался к первым двум, и в мозг его полилась несуразная, не поддающаяся никакому анализу ахинея. Голоса вещали:
– … рожден человеком, частичкой Творца… мерзавец, захотел вечной жизни?.. свобода воли, данная тебе, как любому другому, использована тобой для гнусности… возомнил себя всемогущим? От возмездия не уйдешь, червь грязный… решил сам стать Творцом и улучшить неулучшаемое… и даже не оттянешь то, что положено… принес таким, как ты, неисчислимые страдания и заслужил проклятие миллионов живых и мертвых… а ведь все готово было для твоей торжественной встречи. Кого захотел обмануть? Умишком своим полез куда?.. взял ношу непосильную, человеку несвойственную, отвернулся от Создателя своего, обхаял все… получишь теперь сполна там, где будешь находиться, козел безрогий… хотел жить вечно, и будешь жить вечно, испытывая страдания и искупляя тем самым грехи свои ужасные… будешь молить о смерти, будешь подыхать, как собака, но будешь жить и снова молить о смерти… мольбы твои останутся без ответа, как мольбы просивших тебя… и нигде не спрячешься, нигде не скроешься… и гордыня твоя будет поругана… выть, как шакал будешь… и не будет тебе покоя… я за тобой пригляжу, сволочь! До скорых встреч…
Шум нарастал все больше и больше. Голоса начали сливаться в общий гул. Речь их стала бессвязна и лишилась всякого смысла. Шрабер перестал напрягаться, и его тут же потянуло в сон. Он еще больше расслабился и, не обратив внимания на последнюю прорвавшуюся фразу, откинул назад голову и заснул.
А последняя, прозвучавшая в его голове фраза, была очень странной. Какой-то неожиданно вклинившийся козлиный тенор проверещал:
– Это тут, что ли, бессмертие даром раздают? Па-прашу мне парочку! По-льготному, так сказать, как жертве репрессий…
