В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Замечательная книга. Очень рад, что открыл для себя этого автора, почти забытого сегодня. Спасибо издательству, что возвращает такие самобытные имена.

Чтение сродни волшебству, наступает спокойная и тихая радость. Главное для автора, несмотря на все сложности, через которые он прошёл в жизни, – это любовь. Любовь к маме, отцу, няне, окружающим людям, малой родине, России. Наверное, поэтому книга читается на одном дыхании, к ней хочется возвращаться. И совершенно необыкновенный слог и русский язык, сейчас так не пишут. Короче, советую читать и ценить то, что имеете:-)

Прекрасная книга, читая которую, будто попадаешь в ту эпоху, безвозвратно ушедшую. Ощущался воздух, запах, живо и ярко. Очень легко читается, потому что книга погружает в атмосферу тех дней

Прекрасная книга! Написана прекрасным русским языком! Светло и с большой любовью автор пишет о Москве, где родился и жил; о людях, с которыми его столкнула судьба; о своей семье ( не только о родителях, но и о няне и кормилице, что очень редко встречается в нашей литературе).

"В родном углу" или "В своем углу" - прекрасная автобиография Сергея Дурылина. Это очень нежное и трогательное признание в любви к России, старой Москве, семье, матери, родному дому. Уже неоднократно убеждалась, что Дурылин пишет в том же ключе, что и Зайцев, Шмелев, Бунин - этот прекрасный, чистый, такой красивый дореволюционный русский язык. Все образы книги настолько живо описаны, будь то люди, дома или сады, что при чтении будто видишь красочную картину прошлого, причем воображение рисует ту же тихую и уютную Москву, которую все мы встречали на картинах Поленова "Московский дворик" и "Бабушкин сад". Елохово, московские сонные улочки и бойкие рынки, чайные, колониальные лавки, булочные, уличные торговцы, арфянки, купцы и лавочники - всю эту атмосферу книга передает с нотками ностальгической грусти.

Непроста была жизнь Сергея Дурылина, судьбы многих его родных трагичны, написаны эти строки в 1941 году, в разгар войны, но несмотря на это книга оставляет очень светлые впечатления. Кто знает, не пытался ли сам автор погрузившись в воспоминания о годах детства и юности уберечь свой рассудок от происходящего вокруг.

«Сердце глохнет и, не научаясь забывать, приучилось молчать. «Молчи, скрывайся и таи». Это уже не повеление ему – это его бытие»

Дурылин писал этот труд в Болшеве, в тяжёлый декабрь 1941 года, вспоминая давно прошедшее… В длительных поисках книги «В своем углу» набрел на книгу «В родном углу»… Творчество С.Н. Дурылина интересовало меня давно. Однако сам того не подозревая я уже был знаком с этим писателем, когда читал написанную им биографию художника М. Нестерова (издана в том числе и в серии ЖЗЛ). Относительно недавно была опубликована биография автора, принадлежащая перу В. Тороповой (ЖЗЛ. Малая серия). Литературоведческие работы Дурылина, собранные в одном из томов его собрания сочинений, на меня глубокого впечатления не произвели… Весьма примечательна автохарактеристика:

«… Серенький мальчик”, у которого было такое тихое детство, с такой ранней тягой к книге, к поэзии, к молитве, к писательству…»

Для меня дурылинский «родной угол» (в то время – фактически московская окраина) – бывшее село Елохово, Разгуляй, Немецкая, Кукуй и т.п., нынешний район между станциями метро Бауманская, Курская и Авиамоторная – родные места, в которых прожито много лет. Поэтому мимо я пройти не мог. Тем более, что на обложке изображена знаменитая Елоховская церковь, где до восстановления храма Христа Спасителя в течение длительного времени велись все главные богослужения в Москве. Дурылинские воспоминания интересны разного рода фактами и отчасти перекликаются с хрестоматийной книгой «Москва и москвичи» Гиляровского (анекдот о филипповской булке с изюмом, например). С другой стороны, они несколько приторны: Дурылин поэтизирует, идеализирует прошлое, явно выигрывающее в сравнении с убогим советским укладом. Но давайте по порядку. Часть первая «Родное пепелище» (особенно глава «О хлебе насущном») выступает доказательством того тезиса, что никто в Москве не мог умереть с голоду. Автор опирается на счета своей матери, Анастасии Васильевны. Подробнейшим образом рассказывается о низких ценах на хлеб и другое съестное. Воспоминания о бесконечных ржаных, пшеничных, ситных, калачах, сайках и т.п. проникнуты какой-то гоголевской ностальгией: написано вкусно в прямом смысле слова. Есть практически прямые параллели-отсылки к «Старосветским помещикам»: например, незатухающая жаровня, на которой приготовляются разные варенья в доме Дурылиных, как и в усадьбе Товстогубов. Иногда может показаться, что еда занимает в сознании мемуариста слишком большое место: видимо, сказалось советское полуголодное бытие… Даже в церкви на Яблочный Спас дети умудрялись по нескольку раз взять у священника по освященному яблоку – «превосходный обычай», по мысли автора. Подобную наивность и восхищение я встречал у покойного историка В. Махнача. В таком же пафосном стиле изъясняются авторы предисловия и послесловия в книге. Вообще в размышлениях Дурылина много детского («память сердца»), в том числе связанного с нетипичным отношением к церкви, исчезнувшим в советскую эпоху. Он не просто исполняет ритуал, а радостно сливается с общей верой, которая плотно соединена с повседневным бытом. Есть здесь нечто средневековое деревенское, напоминающее «Лето Господне» И. Шмелева, правда, не настолько сусально-пафосное. Христианство Дурылина выстраданное, прошедшее, по словам автора, горнило интеллектуальных соблазнов молодости. Сам Дурылин называл это «зернышком веры», вымоленным матерью . Часть вторая «Родные тени» посвящена родственникам автора. Любопытны некоторые детали, в частности, история становления М. Ермоловой, как актрисы. Театральностью, мелодраматичностью окрашен рассказ о первом несчастливом браке матери Дурылина с Сергеем Калашниковым, кутилой, «несчастным банкротом»:

«Это был какой-то Димитрий Карамазов из богатой и гордой купеческой семьи. Он мог рыдать над «Коробейниками» Некрасова и раздавать «в благородстве» деньги всем, кому не лень было их взять у него, и вместе с тем Грушеньки самых низших степеней писали ему такие записки, что получения одной из них было бы, кажется, достаточно, чтобы пустить себе пулю в лоб»

Отрадно, что в доме Дурылиных не было приживал в духе Феклуши Островского. Но именно посторонние нахлебники-визитёры, щедро одариваемые Николаем Зиновьевичем (он считал это своим христианским долгом), отцом автора, во многом способствовали разорению семьи Сергея Николаевича. Часть третья «Гимназия» полна портретов отвратительных учителей 4-ой Московской гимназии. Перед читателем – «худшие черты казенной школы»: хорошее отрезвление для всех, кто мечтает о возвращении «старых времён». Такое не снилось даже Ф. Сологубу! Исключений очень мало. При всей ценности бытописания книга порой напоминает сборник мифов о дореволюционной Москве. Это очень созвучно творчеству П. Мельникова-Печерского, умилявшегося в своё время раскольничьему житью-бытью. Но то, что тепло воспринимается в художественном произведении, не всегда уместно в мемуаристке. Иногда Дурылин словно бы выпадает из сладкого сна и разражается такой фразой при описании материнских хлопот по отношению к посторонним:

«…Труд гостеприимства тут граничил с сизифовым трудом»

Книга оставляет противоречивые впечатления. При всём умилении Дурылину трудно скрыть убожество, грязь, подлость дореволюционной жизни. Видно, что автор не может остаться беспристрастным и к церкви, то, что, например, удавалось его отцу, по религиозным мотивам спокойно бросившему в огонь вторую часть романа «Братья Карамазовы». Дурылин отцовского поступка не одобряет, но пытается понять причины. Также автор критикует знаменитый филаретовский катехизис, указывая на явные противоречия в толковании заповедей.