Kitobni o'qish: «Настоящее лето Димки Бобрикова»

Shrift:

Памятная находка

Ноябрь. 1997 год

Пожелтевший свернутый двойной тетрадный листок в линеечку лежал в стопке моих фотографий школьных лет: кошка с котятами в коровьем базу¹, мы с Анькой на речке, степной пейзаж, на лавочке бабушка с соседками. А вот, как мне тогда чудилось, улыбающаяся утка, хотя на самом деле она возмущенно кричала что-то на своем утином. Я, чтоб ее сфотографировать, полдня за ней охотился, пока та не изобразила свою фирменную улыбочку. Черно-белые снимки с бликами, пятнами по бокам были моими первыми фотоопытами. А вот – надо же! – Наташкина фотография. По сердцу и груди разлилась вязкая и горячая волна воспоминаний.

Я пересматривал снимки в опустевшем деревенском доме своих бабушки и деда, которых мы забирали в город. Вокруг стояли свертки, коробки с нехитрым и памятным скарбом. Вывозить отсюда было практически нечего: кое-что из одежды, фотографии, дедовы ордена и медали, какие-то безделушки и дешевые статуэтки. Все это было упаковано в несколько картонных ящиков. Остальное раздали или продали за копейки местным. Тем, кто еще остался здесь, в деревне.

Мое сочинение привезла сюда мама – показать своим родным, как учится ее сын и их внук. Внизу красными чернилами были выведены строгая цифра «5» и надпись: «Молодец!». А еще важнее то, что темой сочинения были каникулы, значительную часть которых я пробыл здесь, в деревне.

Никто не думает о том, что школьное сочинение «Как я провел лето» – одна из первых автобиографий, а может, и единственная, написанная кем-то за всю свою жизнь. Но, как и все мемуары, эта история является правдой лишь отчасти. Мне раскрывать свою душу перед Жанной Ивановной, нашей незамужней учительницей с печальными глазами, не хотелось. Она больше любила упиваться своими драматичными наставлениями о несправедливости мироздания, чем интересно рассказывать о литературе и русском языке. Впрочем, мы всем классом давно понимали, что главная несправедливость в ее представлении заключалась в неравномерном распределении мужского внимания среди женщин, из-за которого менее достойные, по ее мнению, представительницы слабого пола этим вниманием пользовались с лихвой, а вот настоящие женщины, к числу которых она причисляла и себя, оказывались в пролете.

Я перечитал свои ровные строки о том, как должно было выглядеть, на мой взгляд, образцовое лето ученика седьмого класса, претендовавшего на пятерку по русскому языку. Там не было лжи – была лишь глянцевая пионерская правда о работе помощником вожатого в пришкольном летнем лагере «Спутник» для младших классов, о помощи родителям и бабушке с дедом на огороде, о поездке в начале лета в Азов, где в музее показывали кости мамонта. Но мое настоящее лето было совсем другим. В нем были другие события. И наверное, это лето Жанне Ивановне понравилось бы меньше.

Скандал с Клопихой

Июль. 1991 год

– А ну слезай оттудова! – раздался внезапно крик сзади. – Вы чего туда забрались? Ах вы, негодяи! Шихвер весь поколете на амбаре! Поломаете всё! Слезайте! Позалазили!

Внизу, метров за десять от нас, за забором, около курятника стояла бабка Машка Клопиха, совершенно неожиданно появившаяся из прятавшегося в глубине двора деревянного сооружения с вырезанным сердечком на двери. На ней были выцветший халат, желтая косынка, легкие чувяки², хлопчатобумажные чулки, спущенные на посиневшие от варикоза икры. «Клопы» – семейная деревенская кличка. Их тут не любили. А назвали так, потому что росточком все были небольшие, а «вони», как говорила наша соседка баба Нюра, было много. Так и повелось. И когда говорили: «там, у Клопов», это означало второй дом от угла, где они и жили. Хотя фамилия у них была совсем другая, уже и не помню, какая именно.

– А чо, нельзя тютины³ поесть, что ли? Все равно не ваша! – с претензией и справедливым недоумением прогундосил Витька.

– Я тебе дам «поесть»! По сараю ж ходите! Сейчас обломаете мне всё тут! А ну слезайте! Сейчас, Витька, бабке твоей пойду и расскажу, какой ты шалопутный⁴! Она тебе задаст! И к тебе зайду, Катьков! Приехал тут, городской! Своего фулиганья хватает! Дед тебе всыпет по первое число!

Я все никак не мог привыкнуть, что меня в деревне называют Катьковым. Это фамилия деда с бабушкой. А настоящая моя – Бобриков. Но дела это никак не меняло: обращалась Клопиха явно ко мне, и радости это не доставляло.

– Да мы не на вашем сарае стоим! На соседнем! А Димка вон вообще на ветке сидит! – Витька пылал праведным гневом.

– Ага! Знаю я вас: чуть отвернешься – и полезете! Слезай, тебе говорят! Я вам сейчас! Шалаются⁵ тут, бессовестные!

Бабка Машка решительно двинулась по территории широкого скотиньего база, разгоняя стайки домашней птицы – неуклюже переваливающихся со стороны на сторону уток и рыщущих курей. Около металлического корыта с питьем она схватила потрескавшийся резиновый шланг и, зажав пальцем бо́льшую часть отверстия, направила мощную струю холоднющей воды на нас. Похожа она была на нацистского надсмотрщика в концлагере или гестаповца.

– А ну быстро отсюдова, негодяи!

Клопиха все орала, а мы с Витькой в мокрых майках и шортах спрыгнули с дерева, прокричали в ответ что-то дерзкое и были вынуждены отступать по меже у кушерей⁶, подальше от земельной делянки скандальной бабки Машки.

Двор бабы Люси был крайним – у самых зарослей. Если идти мимо него, то попадешь на реку, делающую разворот в этой части деревни. Другая улица шла перпендикулярно нашей: всем хотелось, чтобы их участок спускался к воде.

Мы с Витькой шли по меже бывшего огорода бабы Люси в сторону камышей, мимо засаженной люцерной⁷ делянки. Темно-сиреневая тютина, которую мы обносили, была на территории ее двора. Но баба Люся умерла в прошлом году, а низенький саманный, обшитый досками домик на два окна с огромным огородом, упирающимся в речку, так никто и не купил. Дети ее вроде бы погибли очень давно в какой-то аварии все разом, а родственники бабы Люси жили далеко и переезжать в деревню не хотели.

Бывший палисадник, где всегда летом цвели пышные георгины, алые маки, бархатцы, вьюнки, львиный зев, стоял заброшенным и пустым. Окна дома были закрыты шелушащимися от вздыбившейся краски ставнями.

После смерти бабы Люси присматривать за имуществом попросили Клопиху, которая тут же засадила огород соседки кормовой травой на продажу. Во двор она пустила своих цыплят и гусей, быстро уничтоживших любую зеленую растительность, а главным украшением палисадника стали половинки покрышек от трактора, куда Клопы высыпали зерновую дерть⁸ и наливали воду для птицы.

Баба Люся последние годы жила одна, и к ней редко кто приезжал. Наверное, поэтому она всегда была к нам добра, и мы ее за это любили.

На покосившейся лавочке у забора бабы Люси было место нашей встречи перед походом на речку. Мы крутились там и днем, и поздней ночью. Никогда баба Люся нас не гоняла, наоборот, порой выносила на блюдечке растаявшую халву или свои пирожки, угощала нас. Эту тютину она нам показала сама и разрешала ее обрывать. Тютина была чудесная, с крупными, похожими на ежевику плодами, оставлявшими чернильные следы на руках и губах, майках и шортах. Ни у кого в деревне не было такой крупной и сладкой!

Мы с Витькой обычно собирали и для бабы Люси литровую металлическую кружку ягод, которую та принимала, как будто это было не ее дерево, а наше.

Дед Петька, ее муж, умер уже несколько лет назад, но в памяти осталось несколько штрихов. Он лихо мотался на мотоцикле с коляской по деревне, развеивая степную пылюку. Бывало, где-то накашивал целую мотоциклетную люльку гороховой ботвы, собирал нас, пацанов, на лавочке перед своим домом, и мы часами выбирали зеленые стручки с нежными молодыми горошинами. Оставшуюся траву относили корове.

А еще как-то дед Петька, пьяненький, купил в сельском магазине целый ящик мороженого, которое привозили не каждый день. Пока довез коробку до дома, замороженная сладость поплыла, расквасив вафельные стаканчики. Мы пацанячьей стаей пожирали этот подарок судьбы, пока хмельной дед, опираясь на забор, покуривал свою дымящуюся «Приму», а баба Люся, получив от мужа из ящика пяток стаканчиков с растаявшей молочной жижицей, умиленно улыбалась, смотря на нас.

– Пусть детвора хоть сладкого поест, – говорил дед Петька, щурясь то ли от солнца, то ли от щемящих мыслей.

Потом он заболел и пропал с наших глаз, пролежал в больнице несколько недель и умер. После скромных деревенских похорон баба Люся стала еще тише. Корову она продала по весне, когда закончились корма, заготовленные дедом. Сил держать ее в одиночку не было, да и смысла, наверное, тоже. Куда ж это молоко девать-то?

У бабы Люси мы просили деревянную лодку, чтобы съездить на рыбалку, и нам она никогда не отказывала. Наши деды рыбаками не были. А бабе Люсе мы приносили рыбу, если она ловилась, вместо благодарности. Ей пригодится. Нам-то эта рыба была не нужна, хоть и важно наловить побольше! Но тут и бабы Люси не стало. Умерла она по весне, пережив мужа на пару лет.

Мне Витька рассказывал, что на похоронах родственников было совсем мало, в основном местные. Так не стало доброй соседки, и нет больше пирожков и халвы, а теперь еще и нашей тютины. Да и лавочка у забора в какой-то момент исчезла. Говорят, что ее дед Пашка Клоп раскурочил⁹ и попилил на дрова. Теперь еще и из шланга поливают!

Стояла обеденная жара. Распаленная земля немощно растрескивалась под солнечным пеклом, прося дождевой влаги. Был июль, время уборки урожая.

– Вот гадина! Это же наша тютина! Неужели жалко ей?! Там вся земля черная – все усыпано. Куры с гусями жрут! А нам нельзя! – возмущался Витька. – Небось самогон из тютины решили гнать, крохоборы!

Мы сидели на перевернутой лодке деда Петьки в камышах у прокошенного рыбацкого прохода к реке, сильно заросшего молодыми побегами. Ветер шумно волновал зеленую упругую камышовую массу. На жаре одежда уже почти просохла. Витька грыз один стебелек пастушьей сумки и обдирал следующий от тоненьких ножек с треугольными приплюснутыми наконечниками.

– Поехали завтра с Наташкой и Катькой на лодке прокатимся! На тот берег! Там, говорят, раков уйма. Берег высокий, и в нем нор море! Прям одна на одной!

– Я в норах не люблю ловить. Змею можно вытащить, – засомневался я. Но сама идея была то что надо.

Катька была ровесницей Витьки, на год старше меня, веселой и разбитной. Мне кажется, что лишние килограммы у человека придают их обладателям оптимизма и самоиронии, которыми они пытаются замазать свою ранимость, уязвимость и неуверенность. Никаких чувств, кроме товарищеских, вечно гогочущая Катька у меня не вызывала, не то что ее младшая сестра Наташа. Худенькая, небольшого роста, со светлыми глазами и русым хвостиком или двумя по бокам. Мне она очень нравилась.

С сестрами мы давно дружили. Деревня небольшая, и познакомиться со всеми было несложно. Дворы наших бабушек были недалеко.

Кстати, увидел впервые Наташку я года четыре назад. В деревню она приехала на автобусе со своей мамой и стояла на остановке у сельпо в белом платьице с бантиками. А я уже казался себе взрослым, почти окончил начальную школу и перешел в третий класс. И мне было очень надо, чтобы она обратила на меня внимание.

Мы стояли около магазина с Витькой и ждали, когда привезут горячий колхозный хлеб. Ничего лучше в тот момент я не придумал, как запрыгнуть на Витьку, крикнуть: «Вези меня, моя кобыла!» – и хрястнуть¹⁰ его ногой по заднице. Тот заорал и попытался меня скинуть со спины, а я уцепился, как обезьяна, за его шею и поглядывал на девочку. Она равнодушно смотрела куда-то в сторону, и ей происходящее было безразлично. А вот ее мама решила вмешаться.

– Мальчик в белой рубашке, а ну прекращай хулиганить! – строго сказала она.

И я, хоть и был одет в светлую футболку, а ни в какую не в рубашку, понял, что обращаются ко мне. Наташа посмотрела на меня. И это было самое главное.

Но тут из-за угла появился синий «ижак» – крашеный-перекрашеный обычной малярной кистью мотоцикл с ее дедом за рулем. Бабуля, расплываясь от счастья, ехала в люльке, широко улыбалась и освещала округу блеском своих золотых коронок. Она, казалось, была готова выпрыгнуть на ходу из коляски, чтобы побыстрее напасть на своих родственников с обниманиями и радостными причитаниями.

Это и произошло через несколько мгновений, когда дед, лихо напылив, остановил мотоцикл у магазина. Пока бабуля душила своими объятиями и поцелуями дочку с внучкой, дед щеголевато, как с верного коня, слез с мотоцикла и, растопырив руки, двинулся к гостям.

Тут подъехала машина с хлебом, и все хлынули в магазин занимать очередь. А когда я вышел с тремя буханками, то ни Наташки, ни ее мамы с бабушкой и дедом на улице уже не было. Меня это немного расстроило, но я не успел насытиться своим чувством, потому что ко мне сзади подкрался Витька и одарил смачным пенделем.

Картофельные страдания

Утром бабушка погромче включала радио, чтобы разбудить нас – меня и мою младшую двоюродную сестру Аньку. Поднимали нас с кровати с известной целью – эксплуатации детского труда на сельскохозяйственной ниве. Огород у бабушки с дедом был будь здоров. Половину его засаживали травой для коровы, а другую – картошкой, бахчой¹¹ и овощами. У нас в городе тоже был земельный участок, или, как его называли после сериала про рабыню Изауру, «фазенда», но он ни в какое сравнение не шел с теми владениями, которые простирались здесь, в деревне. Бабушкин огород был раз в десять больше нашей дачи. В его низине, у камышей, имелся участок, поросший травой, – место сенокоса. Каждую весну река разливалась и затапливала эту часть угодий. Поэтому там ничего не сажали. А когда вода уходила с огорода, в небольших озерцах-лужах, отрезанных сушей, оставались отнерестившиеся сазаны и караси. И тут начиналось самое интересное: рыбу ловили руками, вилами, ведрами, сачками, короче говоря, кто во что горазд. Но об этом я еще, может быть, расскажу отдельно.

Мы с Анькой после нескольких бабушкиных заходов в комнату были вынуждены вставать ни свет ни заря и умываться, а потом тащиться на завтрак. Он у нас проходил в холодке, под виноградной беседкой, где стоял покрытый клеенкой стол с лавками. Вечерами бабушка принимала заказы на утреннюю кормежку любимых внуков. Можно было не скромничать – это ж не в городе, где все всегда заняты. Любые варианты пирожков, вареников, не говоря о каше, исполнялись по щучьему веленью. Бабушка наша любила просыпаться пораньше и вкалывать. Наверное, поэтому она все успевала: выгнать корову к сельскому стаду, предварительно ее подоив, подмести во дворе. Потом она садилась за сепаратор перегонять молоко на сливки. И еще готовила завтрак. А дедушка тем временем кормил и поил свиней, кур, уток, гусей, индюков, собаку, кошек и прочих подопечных, после которых наступала и наша очередь питаться. Анька вчера заказала пышки. Это дело хорошее, я всегда был «за». Одно меня беспокоило: если так дальше пойдет, то саму Аньку от пышки с глазками будет не отличить. Другое дело я – худой, как верба. Так бабушка говорила.

Когда я вышел из дома, Анька уже сидела за столом, а перед ней стояла целая стопка горячих пышек, утопающих в сметане и густо политых медом. Честно говоря, мне магазинная сметана больше нравилась, но тут уж выбирать не приходилось. Пышки были хороши и с этой, домашней. Правда, мои родители, особенно папа, всегда за эту любовь к магазинной сметане надо мной подсмеивались. Ну ничего, я на отца не обижался в надежде, что когда-нибудь, может быть, он разберется и поймет, что я был прав.

Мы с кислыми мордами сидели за столом, пили утреннее молоко и ели пышки. Они были очень хороши и, видимо, служили компенсацией того, что сейчас вместо размеренного времяпрепровождения начнется адское угнетение на огороде.

Нужно сказать, что еще несколько дней назад все было прекрасно. Никакой картошечной «стахановщины» не было. Я про этого героя труда Стаханова, кстати, доклад делал по истории в школе – «пять» получил. Утро начиналось позже, длилось размеренно и в чем-то даже по-барски. Мы с Анькой валялись под деревом на надутых шинах от грузовика, ели краснобокие яблоки, читали книжки или играли в карты. Но на выходных приехала решительная группа борцов за урожай (мои родители и дядька с теткой – Анькины предки) и начали картофельную страду. Поработали они два дня и уехали, а мы остались. Как рабы, без выходных. Мне кажется, что ради этой картошки нас и вывозили в деревню. А может быть, даже, порой думал я, и произвели на свет. Деревенская поездка называлась заманчиво: «поедешь к бабушке отдохнешь», но, как затем показывала практика, вслед за отдыхом наступало время неприкрытой эксплуатации. Мы ежедневно утром и вечером прямо на поле выбирали из земли грязные картофелины и сортировали их на три ржавых ведра.

Я, как человек современный, разумный, более того – начитанный о современных технологиях сельского хозяйства, много раз предлагал процесс изменить и упростить: собирать картошку в одну кучу, чтобы потом в прохладном сарае, спокойно и без палящего солнца, перебрать ее. Может быть, даже под музыку. Но меня, конечно, никто не послушал. В итоге крупную в одно ведро – на зиму, среднего размера – на семена в другое, а мелкую или поврежденную (мы ее называли резаной) для скота или чтобы сейчас есть – в третье. Затем картошка ссыпалась в мешки, которые дедушка носил в сарай и вываливал в разные углы. А вообще он нам помогал картоху из земли выбирать. Таким образом, мы втроем собирали то, что накопает бабушка. Она делала вид, что лопатой выполняла работу инженерной точности, потому что если не там копнуть, то можно всю картошку перерезать. И меня в копари¹², несмотря на все мои уговоры и аргументы, не переводили. Даже весной, когда эту картошку сажали, копать мне не всегда доверяли – только в лунку клубни закладывать. И то постоянно «не кидай», «вон какой хороший глазок¹³ у тебя отвалился»… А мне не нравится, когда руки в земле, грязные. По мне, уж лучше копать. Но если все-таки давали лопату в руки, то слышалось:

– Димка, смотри, какими крыгами¹⁴ ты картошку засыпаешь! Разве она прорастет?

Короче говоря, не картошка, а целая нервотрепка, хоть весной, хоть летом.

Но бабушка, когда выкапывала урожай, тоже ошибалась: под жухлой ботвой не всегда было понятно, где втыкать лопату, особенно если смотреть в очках, и порой на земляном срезе оставались ярко-белые картошечные круги. Это вызывало у нее обычно резкий звук вздоха-сожаления: «Уй-ю-ю-юй, какую картошку порезала!» Мне казалось, что если так из-за картошки переживать, то нервов на все остальное не хватит. Но бабушка была во внекартофельных случаях само спокойствие.

Мы с Анькой руками выбирали ненавистные клубни из земли и ссыпали их в мешки. Дедушка сзади полз на коленях и своими огрубелыми пальцами так просеивал и боронил за нами, что оставалось ровное поле. Когда картошки набирался оклунок¹⁵, то дед тяжело вставал с колен, а я помогал ему закинуть мешок на плечо. Зачем их таскать на плечах – одному Богу известно. Есть ведь тачка! Но тогда, как мне сказали, дорожки на огороде надо будет делать широкими, как тротуары в городе, или колесами всю ботву можно помять. Вот такой научно-технический прогресс в аграрном секторе.

А до картошки еще была развлекуха – помидоры поливали из ко́пани. Вообще это штука забавная: в низине, недалеко от речки выкапывал дедушка ямку, куда через время натекала вода, то ли грунтовая, то ли по принципу сообщающихся сосудов. Мне эта копань была интересна как учебный полигон по выращиванию рыбы. Я туда много раз мальков закидывал. Но как же они там выживут, когда оттуда ведрами почти всю воду вычерпывают через день?!

В момент дедушкиного похода в сарай мы с Анькой должны были увеличивать нормы выработки, потому что число собиральщиков сокращалось на треть. Вообще разовым минимумом было три рядка. А когда погода была, по мнению бабушки, хорошей, то есть не палило солнце и не шел дождь, то она могла и на четыре, а то и на пять рядков нас всех заэксплуатировать. Таким образом, отсутствие солнца увеличивало трудовой день и обрывало главную радость деревенского дня – поход на речку. Потому что в пасмурную погоду нам туда не разрешали ходить. Правда, мы не всегда и слушались.

Но тот день был что надо: солнце припекало уже с самого завтрака. На огороды выползли все соседи. Витька в красной майке со своими родными мученически страдал на картофельной поляне с правой стороны от нас. Еще дальше виднелись силуэты Наташки и Катьки. Слева, через несколько огородов, маячила задом Клопиха со своим дедом. Она развернулась, как будто почуяв наше появление, приложила руку козырьком ко лбу и всматривалась в нашу сторону. Мне показалось, что я видел ее нервно двигающуюся из стороны в сторону челюсть, как в фильме ужасов.

Радовало только одно: сегодня мы поедем на тот берег на лодке с девчонками. Даже не так. Катька была для меня как балласт, веселое приложение, а вот Наташа – другое дело. С ней я давно хотел покататься на лодке. Лучше б, конечно, вдвоем, но было боязно, что она на такое не согласится, да и мне как-то страшновато предлагать. Вчера вечером о поездке с ними договорились, когда сидели на лавочке, грызли семечки и травили анекдоты. Надо бы еще сплавить куда-то Аньку, чтоб не увязалась вслед. В лодке места не так много, чтоб целыми толпами перевозить, особенно тех, у кого вес лишний. Но, по-моему, ее оставить дома не составит труда. Во-первых, она трусиха, а во-вторых, ее маманя, тетя Надя, привезла какую-то новую куклу, и Анька с подружками будет в обеденный перерыв очередной домик для нее строить. Натаскают лоскутов всяких, бумажечек, веточек, баночек и нянькаются там с ними около дома в кустах сирени, своими противными голосами кукол озвучивая. Анька среди подружек самая большая по объему, но когда она со своей тушей начинала говорить за куклу, то можно было от смеха укатиться. Как ее подружки это терпели? Хотя у них не лучше получалось. А потом, после бабушкиного дневного сна, вся эта девчоночья банда ходила купаться на то болото сзади огорода, где рыбу можно руками ловить. Там воды по пояс, но она теплая-теплая и прозрачная. Каждую травинку видно.

Солнце пекло конкретно. Мы на картошке выхлебали весь кувшин холодного компота, спрятанный в траве и укрытый косынкой, чтоб не грелся. Вообще поход к кувшину – форма отдыха и расслабления. Ты бросаешь выбирать картошку и не торопясь, плавно, как по сцене, движешься к заветным зарослям, медленно поднимаешь сосуд с прохладной сладкой влагой, пьешь, смотришь на небо, птиц, соседей. А в это время Анька на корточках выбирает картошку. Красота! Я ходил пить через каждые пять минут. Но Анька тоже поняла прелесть этой технологии, и кувшин быстро иссяк.

Мы завершили план-минимум, и бабушка, проявив благосклонность, отпустила нас на волю. Ей нужно было собираться ехать доить Зорьку на так называемое ты́рло. Ну, так, короче говоря, называется дальнее пастбище, куда гонят коров. Они по дороге нажираются травы, а там, на тырле, пьют, их доят, и они отдыхают. Лежат и жвачку свою мусолят. Замечу, что даже коровы жвачку любят, а тогда у нас, у людей, ее и купить-то было нельзя! Нажевавшись травы, коровы потом назад идут, в деревню. Такая у них жизнь размеренная и тупая. Почему я это знаю? Да потому что в начале того лета я все это стадо тоже пас. Коров была тьма целая – штук триста. Пастух деревенский запил, а потом и вовсе отказался коров пасти. Вот и пришлось всем деревенским по очереди его работу делать, пока нового не нашли. Даже мне пришлось пасти – отличнику учебы. Но если пастух на коне ездил и возил все свое добро на нем, то мне воду и все такое довелось на себе тащить и целый день бегать за этими коровами, будь они неладны! Туда они еще смирно шли, как будто знали, что путь не близок, а домой как шарахнулись – кто через кусты, кто через камыш, кто в воду залезет по брюхо и мычит, как умалишенная. Идут по пылюке степной, а молоко брызжет. Вымя раздутое в разные стороны смотрит. Вот они, коровы эти, и несутся домой, как спринтеры, видать, невмоготу уже им от молока распирающего. Ужас, чего я натерпелся! Благо со мной сосед был – дядька Колька. Он тоже, как и я, бегал за коровами. А потом хоть пастуха нашли, и не надо больше никого было пасти.

Бабушка взяла бидон и пошла к Витькиному двору – она вместе с его стариками ездила на мотоцикле. А это означало, что наступала свобода.