Kitobni o'qish: «В плену иллюзий»

Сергей Бусахин
В плену иллюзий

© Бусахин С.В., текст, иллюстрации, 2022

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2022

* * *

Предисловие

Вот так начитаешься в молодости всяких замысловатых и романтических книг и думаешь, что всё так и есть на самом деле, а как дойдёт до этого «самого дела», и ничего понять не можешь и всё спрашиваешь себя с удивлением: куда же всё подевалось? Где, собственно говоря, романтика и всё остальное? Снова начинаешь книги читать и вновь убеждаешься в том, что жизнь романтична и герои прекрасны, бескорыстны и совершают чуть ли не каждый день подвиги и объясняются, стоя на одном колене, в любви эфемерным дамам. Может быть, в морских просторах эта удивительная жизнь спряталась? И правда! – Вот же она: и синяя морская даль – до горизонта, острова тропические с кокосовыми пальмами, и ты на корабле плывёшь куда-то; матросы – опять же временами смахивающие на пиратов, особенно если: «йо-хо-хо и бутылка рома!»; вокруг судна или корабля резвятся киты и дельфины; летучие рыбки выпрыгивают из воды, а то и акула хищно разевает свою пасть, усеянную острыми зубами; шторма бесконечные сотрясают корабль; ветер поёт в снастях… Не жизнь, а сплошные приключения и романтика, а на самом деле… «Камо грядеши?»

Мир вокруг нас быстро меняется и так непредсказуем, что стоит немного промедлить и не воспользоваться выпавшим тебе на счастье шансом – всё, пиши пропало: ничего подобного больше не случится в твоей жизни. Конечно, жизнь будет продолжаться, но совсем другая, не та, к которой стремится твоя беспокойная душа. Я это понял только тогда, когда побывал в двух многомесячных научных экспедициях, проходивших на одном и том же судне, в одном и том же районе Индийского океана, в один и тот же сезон, разделённых временным промежутком в полгода и совершенно непохожих одна на другую. Разве можно всё это предугадать, особенно в незрелые молодые годы? Тогда рвёшься сломя голову воплотить задуманное. Идеальные образы роятся в твоём сознании, и ты абсолютно уверен в том, что в дальнейшем всё так и будет, стоит только успеть воспользоваться выпавшим шансом, успеть, как говорится, «вскочить на подножку последнего вагона уходящего поезда» под названием ЖИЗНЬ…

Книжки читать приятно, удобно устроившись в кресле около окна. Они, естественно, влияют на твоё сознание, и ты, сам не ведая того, подсознательно составляешь план своих основных жизненных устремлений, утверждаешься в своих пристрастиях, влечениях, симпатиях. Наконец, когда эта «копилка» переполняется, ты уже смело делаешь первый шаг по выбранному пути – вот тогда-то всё и начинается, и остаётся только удивляться полному несоответствию твоих представлений о реальной жизни.

Проходит время, и вся романтическая шелуха спадает: твоя ограниченность, постоянно возникающие препятствия, боль и чужие кулаки у твоего носа, утрата самых близких тебе людей, разочарования – наконец освобождают тебя от каких бы то ни было иллюзий, и жизнь превращается в банальную борьбу за выживание, проверяет твои возможности: характер, умение ладить с людьми, умение преодолевать трудности, твои способности и таланты – так ты познаёшь самого себя, кто ты есть на самом деле, а не тот, выдуманный тобой, книжный герой… Всё это произошло и со мной, и в этой книге я попытался, может быть с излишней откровенностью, рассказать о реальной жизни людей в крошечном замкнутом пространстве на научно-поисковом судне. Конечно, имена героев и названия судов этого повествования изменены, но всё, что происходило в этих двух, так не похожих между собой, экспедициях, я не стал приукрашивать, а попытался сохранить всё так, как было на самом деле. Но вот что интересно: не было бы у меня иллюзий тогда – в молодости, не было бы и этой книги. До сих пор удивляюсь той неожиданной и таинственной вспышке, озарившей мою душу, заставившей проявить несвойственную мне настырность в выборе своего дальнейшего жизненного пути. Загадочные и неведомые Силы осветили мне этот путь, да так, что многие годы я даже ни о чём другом и подумать не смел – плавал себе десять лет на различных научно-поисковых судах по Мировому океану и в ус не дул. Только я успокоился и утвердился на этом поприще и, можно сказать, заснул для другой жизни – так у меня всё наладилось в работе и хорошо получалось, даже научным сотрудником стал, да не тут-то было – вдруг, через десять лет, периодически стали появляться сомнения в правильности того, что я делаю, а вслед за ними вновь появились иллюзии, да и сейчас я с ними живу и книги иллюзорные всё читаю. Вот ведь как загадочно и оригинально устроена человеческая жизнь, а вы как думали?

Часть первая. Месть Нептуна

Дневник неофита

24 мая

Половина первого ночи. Лечу в Аден на авиалайнере Ту-154. Шума от двигателей, расположенных в хвосте самолёта, почти не слышно. Мой сосед, то и дело прикладываясь к внушительного вида плоской металлической фляжке, болтает без умолку на ломаном русском языке, с трудом подбирая слова, видимо, у него это чисто нервное – боится летать, и периодически суёт мне свою обслюнявленную посудину.

– На, выпей, хороший коньяк – из самой Франции. Я его всегда в полёте потребляю.

– Что вы, – наконец не выдержав, отвечаю ему шутя, – я пью только водку или в крайнем случае чистый спирт. Привык, знаете ли, с детства. У нас, у русских, это почти национальное ритуальное питьё, что-то вроде инициации.

Сосед шутки не понял и с уважением посмотрел на меня.

– Нам, европейцам, до вас далеко, но мужик обязательно должен потреблять спиртные напитки и курить, иначе он в бабу превращается, а это противоприродно и искажает заведённый порядок нашего существования, – и в очередной раз присосался к фляжке. Потом ещё долго рассказывал мне про правильную жизнь «мужика» и про свою семью. Оказалось, что по национальности он немец, живёт в Берлине и работает переводчиком. Русский язык знает от родителей – поволжских немцев, бежавших из России после революции семнадцатого года. Сейчас летит в Аден, где проживает его жена. Я было хотел узнать, почему жена так далеко находится от него, но не успел, ибо при слове «жена» голова его внезапно упала на грудь, и он заснул глубоко и безмятежно.

А мы уже летели над Каиром – древним большим городом – столицей Египта, основанным ещё в десятом веке. Глядя на него в ночной иллюминатор, кажется, будто кто-то рассыпал самоцветы: весь город сверкал и переливался множеством разноцветных огней…

Это было моё первое заграничное путешествие. Новая, непривычная обстановка, предчувствие чего-то необыкновенного впереди, исполнение того, о чём так долго мечтал, настолько возбуждали и наполняли радостью, что ни о каком сне и речи быть не могло. Всё казалось мне странным и необычным: и скорчившиеся в креслах простые пассажиры, и наша научная группа вместе с восьмьюдесятью членами экипажа научно-поискового судна, и первый помощник капитана, который тоже не спит и, привстав, пронзительно смотрит из дальнего полумрака на своих подопечных, и начальник рейса Шубин, увлечённо читающий многостраничную газету на английском языке, и беспокойно ворочающийся негр, всё время поправляющий одеяло, укрываясь от холодной воздушной струи безжалостного кондиционера…

В это время в Адене нас уже ждёт НПС «Академик Лучников», на котором мы отправимся в Индийский океан – исследовать воды восточного побережья Африки. Сам Индийский океан, расположенный к югу от тропика Рака, возник на месте древнего суперконтинента Гондвана – сто сорок миллионов лет тому назад.

В шесть тридцать утра самолёт приземлился в аденском аэропорту. Как только я вышел из прохладного салона к трапу – сразу же окунулся в удушающую жару, словно очутился в парилке, и буквально через несколько секунд был уже весь мокрый – одежда прилипла к телу. «А ведь это только раннее утро! Что же будет днём?» – невольно подумалось мне. Мы спустились по трапу и, пройдя через лётное поле и разместившись в двух старых потрёпанных автобусах, поехали в порт. Город с трёх сторон был окружён высокими серого цвета вулканическими горами, и почему-то он тоже показался мне серым: и дома, и машины, и чахлая растительность, и даже люди. По пыльным улицам бродили в основном полуголые мужчины в юбках, и только у немногих из них на смуглых тощих телах красовались изрядно потрёпанные и выцветшие на жарком солнце футболки. Иногда попадались и женщины, с ног до головы закутанные в чёрные ткани (и это при такой-то жаре!), лица которых обязательно закрывала, тоже чёрного цвета, сетка… Автобусы подкатили к самому причалу, где прямо на земле лежали и сидели, изнывая от жары и безделья, несколько мужчин. При нашем появлении они сразу же вскочили на ноги и подбежали к автобусам, после чего принялись бойко перегружать наши пожитки на крыши навесов двух ланчей, пришвартованных к причалу. Вещей было много, но укладывали они их достаточно небрежно, казалось, случись небольшая качка, и весь этот скарб тут же полетит в воды Аденского залива. Однако, когда погрузка закончилась, грузчики забрались наверх и, как могли, придерживали груз на протяжении всего пути следования до нашего судна, стоявшего на отдалённом рейде.

Выкрашенное в белый цвет научно-поисковое судно типа «Атлантик», по форме напоминающее утюг, не произвело на меня особого впечатления: траловая палуба маленькая, каюты с одним крошечным иллюминатором и похожи на склепы, две узкие койки – одна над другой – с бортиками, как я понял, чтобы не вывалиться во время качки. Единственное её достоинство – это раковина с водопроводным краном, что позволяло, не выходя из каюты, умыться опреснённой морской водой. Однако ихтиологическая лаборатория, в которой мне придётся работать целых полгода, с четырьмя иллюминаторами, за одним из которых болталась на нитке высохшая шарообразная рыба-ёж, несмотря на то что вся была заставлена ящиками с материалами предыдущей экспедиции, показалась мне достаточно просторной и светлой.

25 мая

Утром я проснулся от громких воплей, раздававшихся из спикера. Речь говорящего была нечленораздельная, и спросонья я не сразу понял, что таким оригинальным способом объявляли подъём. В этом убедил меня мой сосед по каюте планктонолог Валера – подвижный парень с боксёрским носом, небольшого роста, худой, страдающий хронической язвой желудка, который был опытным мореходом и не раз участвовал в подобных экспедициях. Он уже оделся и чистил зубы. Я воспринял это как должное, так как всё ещё были свежи воспоминания об армейской службе, когда дневальный, напрягая глотку, вопил в шесть утра: «Подъём!», пробуждая роту на утреннюю зарядку.

– Я смотрю, здесь как в армии, – едва приходя в себя после глубокого сна, обратился я к нему. – Сколько же сейчас времени?

– Семь утра. Через полчаса – завтрак. Но в отличие от армии, можешь спать сколько хочешь, даже на завтрак не ходить, но только во внерабочее время.

После завтрака, который состоял из чая и хлеба с маслом, я пришёл в лабораторию, где уже находился начальник рейса и мой непосредственный начальник, доктор биологических наук Радий Александрович Шубин.

– Работы у нас сегодня будет невпроворот, – сказал он, закуривая папиросу. – Все ящики с материалами от предыдущей экспедиции надо будет отсюда вынести и в трюмы определить, а после – всё здесь отдраить как следует, чтобы лаборатория блестела первозданной чистотой. Экспедицию курирует ФАО, поэтому иностранные специалисты и стажёры часто будут сюда заходить, а кто-то из них, возможно, и работать здесь вознамерится.

Вдруг кому-то из этих будущих чиновников такая странная идея придёт в голову!

Я с содроганием посмотрел на штабеля коробок, паков и ящиков, заполнивших почти всё помещение и в некоторых местах достигавших потолка, потом на Радия Александровича, сидевшего на одном из ящиков с биологическими материалами в позе Кутузова перед боем, и, весело вздохнув, сказал первое, что мне пришло на ум:

– Ничего не поделаешь! Без труда не вынешь и рыбку из пруда…

– Это ты в самую точку попал, – засмеялся он, – нам много с тобой рыб придётся из Индийского «пруда» вытащить.

Пока мы убирали лабораторию, заработал двигатель, наше судно снялось с якоря и не спеша двинулось в открытый океан. Мрачные серые скалы Адена постепенно таяли вдали, пока совсем не исчезли за горизонтом. Мы шли на встречу с керченским рыбопромысловым судном «Крымчанин», которое должно было доставить нам продукты питания, после чего повернём на юг и направимся в Момбасу, чтобы взять на борт руководителя проекта, представителя от ФАО доктора Баркетта и первую группу стажёров из стран Восточной Африки – только после этого начнётся научная работа.

26 мая

Утром после завтрака я вышел на палубу и, приглядевшись, заметил, что пока мы не ушли далеко в открытые воды, а тихим ходом продвигаемся вдоль Йемена, гористый берег которого едва проглядывался сквозь сизую дымку. Если особо не всматриваться, то береговые скалы можно было принять за низкие тучи, поднимающиеся из-за горизонта. Я был неприятно удивлён, заметив, что поверхность воды, насколько хватало взгляда, была покрыта радужной нефтяной плёнкой. Картина удручающая – весь Аденский залив загрязнён, а количество судов в этом районе с каждым годом становится всё больше – так что не трудно предугадать плачевные последствия. Только приглашение на общесудовое собрание отвлекло меня от этой грустной картины.

На собрании распределяли общественную работу. Я, естественно, будучи тогда художником-любителем, был назначен редактором судовой газеты «Океан» и заодно – художником-оформителем судна. Это меня не удивило, так как и раньше – где бы я ни работал и даже когда служил в армии, при взгляде на меня почему-то сразу же определяли, что я должен уметь рисовать, и при этом все мои уверения в обратном в расчёт не принимались. Естественно, по заведённой Высшими силами традиции, как только я устроился лаборантом в наш институт, буквально через несколько дней ко мне подошёл научный сотрудник с клочком газеты и безапелляционно произнёс:

– Тебе всё равно пока делать нечего, а я знаю, что ты хорошо рисуешь, поэтому не откажи в любезности и изобрази мне автопортрет Леонардо да Винчи; я повешу его над своим столом. В этой обстановке он будет согревать мою душу и вдохновлять меня своим гением.

Я немного опешил от такого смелого утверждения, но одно дело – рисовать стенгазету или разрисовывать циферблаты наручных часов сослуживцев, а другое – нарисовать гения. С подобной странной просьбой ко мне даже в армии никто не обращался. Я попытался ему спокойно объяснить, что он ошибся адресом и принял меня за кого-то другого, тем более что автопортреты изображают художники, глядя на себя в зеркало, и уж на Леонардо да Винчи я точно никак не тяну, да и рисую плохо, как курица лапой. Но научный сотрудник не унимался и сунул мне клочок пожелтевшей газеты, где действительно едва просматривался – размером с фотографию на паспорт – автопортрет итальянского гения эпохи Возрождения, и четвертушку листа ватмана, на которой, как я понял, должен изобразить карандашную копию автопортрета этого великого человека.

– Не скромничай. Это все в институте знают, – и встав в позу древнегреческого оратора, с горечью в голосе добавил: – Не упрямься. Имей в виду – ты меня сильно обидишь своим отказом, да и кроме того, я уже настроился на его вдохновляющий меня образ.

– Если не получится – я не виноват, – нехотя согласился я, тогда и не подозревая всё значение этого нелепого случая, определившего мою последующую творческую жизнь. Через часа два я отнёс ему то, что у меня получилось, без всякой надежды на благоприятный исход.

– Вот видишь, как здорово вышло, а ты хотел меня надуть! – радостно воскликнул научный сотрудник и, восторгаясь, принялся прикнопливать изображение своего кумира к стене над письменным столом.

Откуда ни возьмись понабежали другие научные сотрудники и, восхищённо глядя на то, что у меня получилось, стали приносить мне фотографии своих кумиров и родственников с просьбой нарисовать их… Так в свободное от лаборантской работы время я старательно осваивал карандаш и тушь, изображая на ватмане всё, о чём меня просили. Вскоре я понял, что мне необходимо повышать свою квалификацию художника, и вечерами стал посещать изостудию, находившуюся на улице Правды, где, всё больше и больше увлекаясь, рисовал натюрморты и обнажённую натуру, а в выходные дни со студийцами выезжал на пленэр и писал подмосковные пейзажи.

27 мая

Проснулся рано – около шести утра – от уже ставшей непривычной тишины: двигатель не работал, не ощущалось вибрации, и судно едва покачивалось на волнах. Выглянув в иллюминатор, был несказанно поражён открывшимся видом. Мы стояли в заливе, окружённые скалами цвета золотистой охры, едва подёрнутых синевато-фиолетовой дымкой. У самого берега вода казалась светло-голубой и по мере приближения к нам из лазоревого постепенно переходила в ярко-изумрудный цвет, а чуть дальше, левее, хорошо просматривался скалистый мыс Рас-Фартак, на который набегали и пенились волны.

Я вспомнил, что вчера на собрании упоминали мыс Рас-Фартак, недалеко от которого у нас назначена встреча с «Крымчанином». Не прошло и пяти минут, как я был на палубе, где уже бодро расхаживал с фотоаппаратом в руках океанограф и по совместительству учёный секретарь нашего института Серафим Всеволодович Грушин.

Он как заведённый вертел головой и, то и дело прицеливаясь объективом, щёлкал затвором. Это подтолкнуло меня к действию. Я быстро вернулся в каюту, схватил акварельные краски и, выскочив на палубу, принялся лихорадочно писать этот романтичный вид. Не успел я его закончить, как вдали показался «Крымчанин», и по мере его приближения к нам он производил на меня всё более волнующее впечатление. На фоне нашего, сияющего белизной, судна он выглядел изрядно потрёпанным: краска во многих местах слезла, обнажив подёрнутые ржавчиной борта, сам он закоптился и почернел. Чувствовалось, что он уже давно находится в этом районе на промысле и ему даже некогда привести себя в порядок, и мы ещё тут – со своими продуктами – оторвали его от трудов праведных, о чём явственно говорила палуба, заваленная каракатицами. Весь вид его словно подчёркивал его значимость здесь и нашу, отвлекающую его от важной работы, никчёмность. При швартовке я обратил внимание на отсутствие команды – никого, кроме двух человек, принимавших швартовые. Потом я выяснил, что экипаж «Крымчанина», воспользовавшись небольшой передышкой в этой ломовой, сутками напролёт, работе, отдыхал, а попросту – дрыхнул без задних ног, как говорится, и поэтому всех молодых мужчин из нашей научной группы попросили помочь вахтенным матросам в перегрузке продовольствия. Только мы принялись за дело, как матросов, которым мы, собственно говоря, помогали и по технике безопасности не должны были этого делать, словно ветром сдуло: убежали отмечать встречу со старыми друзьями, и нам впятером пришлось четыре часа кряду таскать в холодильник: туши коров, свиней, мешки с жиром, маргарином, всевозможные ящики и коробки неизвестно с чем… Но вот наконец последняя туша уложена, и мы, выпачканные жиром и кровью, похожие на кровожадных мясников, еле передвигая ноги, ковыляем в душ. Как следует намылившись, прохладной водой смываем вместе с грязной пеной усталость и обиду на «подлых матросов» и, обретя радость честно исполненного долга и лёгкость, пополам с ломотой во всём теле, отправились на ужин.

Вечером (в девятнадцать часов в тропиках наступает полная темнота) наблюдал фантастическое, завораживающее зрелище – отход «Крымчанина». В кромешной темноте, весь сияя огнями, с мерцающим мертвенно-жёлтым светом фонарём над кормой, напоминающий старинный парусный корабль, покачиваясь на волнах, он постепенно отдалялся, растворяясь в таинственной всепоглощающей чёрной, как дёготь, тропической ночи.

28 мая

Морская болезнь. Теперь я знаю, что это такое. Утром проснулся – качает, но, не придав этому особого значения, встал, поплескался под краном и пошёл завтракать. Вот после завтрака она и появилась – когда в кладовке, с её отвратительным, устоявшимся сладковато-металлическим запахом, я укладывал ящики. Меня стало мутить: тошнота то и дело подкатывала к горлу, а во рту ощущалась кисловатая сухость. Я с трудом сдерживал желание тут же избавиться от скудного завтрака. Когда же принялся переливать спирт, предназначенный для фиксации рыб, душок его, к моему полному удивлению, вдруг вызвал такое отвращение, что я почти перестал дышать, пытаясь таким манёвром унять усилившиеся рвотные позывы. Эта странная реакция моего организма очень расстроила меня, ибо я решил, что эти необычные ощущения со временем начнут усиливаться, а омерзение к запаху спирта теперь останется со мною на всю жизнь, но прошло какое-то время – хуже не становилось, а ещё через часа два моей мужественной борьбы с вульгарными симптомами этой болезни она вдруг исчезла – так же внезапно, как и появилась, и я с радостью почувствовал, что вновь обрёл вкус к своим обычным жизненным пристрастиям.

Однако не все так легко отделались от этой напасти. Например, наша переводчица Эльза Ивановна, которая, как и я, оказалась впервые на морских просторах, не смогла не только встать с койки, но даже оторвать голову от подушки. Первая же её попытка проделать это несложное физическое движение привела к тому, что лицо недужной сначала побледнело, потом позеленело, и, производя судорожные глотательные движения, она обессиленно вернулась в исходное положение. Проделав несколько подобных, но безуспешных попыток, Эльза Ивановна решила, что с неё хватит, и, чтобы не испытывать дальше судьбу, самое лучшее при такой напасти – это оставаться в комфортном для неё положении. Судовой врач принёс ей специальные таблетки, которые она принялась жадно заглатывать и запивать подкисленной лимонным соком водой с надеждой на благоприятный исход. Наконец, когда она начала с большим трудом произносить отдельные слова, научные сотрудники, до этого сгрудившиеся возле её койки и с неослабевающим научным интересом наблюдавшие за ходом морской болезни, почувствовали, что Эльза Ивановна умирать не собирается, а, наоборот, начинает постепенно выкарабкиваться к нормальному состоянию своего организма, успокоились и разошлись по своим делам.

Я сижу в своей уютной ихтиологической лаборатории, делаю эту запись в дневник и то и дело посматриваю в открытый иллюминатор. Светит солнце, и хотя мы уже находимся в тропической зоне и температура над океаном около двадцати восьми градусов, но жары не ощущается – из-за постоянного юго-западного муссона, сдувающего не только жару, но и вызывающего небольшое волнение океана. До меня постоянно доносится шелест волн, трущихся о борт судна, которое в это время направляется на юг, к экватору. Всё, что происходит со мной, кажется мне нереальным, и я, как в детстве, вместо того чтобы учить уроки, с упоением читаю приключенческий роман: что-то вроде «Острова сокровищ» моего любимого писателя Роберта Стивенсона…

Ещё два года назад я и думать не мог, что когда-нибудь окажусь в таком экзотическом месте. Тогда, отслужив положенных два года в армии и слоняясь без дела по Сокольникам, случайно забрёл на Верхнюю Красносельскую улицу и, проходя мимо какого-то серого здания, увидел на крыльце, рядом с колонной громадный чёрный якорь, а над ним – название данного учреждения – ВНИРО; над входной дверью красовался барельеф, изображающий распущенные знамёна, якоря, гарпуны, а в самом центре – вымпел института. В это время по ступенькам поднимался какой-то субтильный очкарик. Я его спросил: что означает этот якорь? Парень оказался вежливым и охотно поведал мне, что это научный институт, который занимается морскими исследованиями и проводит постоянные полугодовые экспедиции по всему Мировому океану, да ещё и с заходом в иностранные порты – для отдыха экипажа. Помню, я настолько был ошарашен услышанным, что долго не мог прийти в себя, а дома, по ночам, вместо того чтобы спокойно спать, лежал и думал об этом удивительном институте. Это же то, о чём я мечтал: путешествия, другие страны, океаны, тропические острова, приключения. Прошло несколько дней, и я решил, что чего бы мне это ни стоило, а устроюсь в этот удивительный институт на любую работу – уборщиком или сторожем – кем угодно… Однако в отделе кадров на меня посмотрели как на умалишённого и сказали с отеческой теплотой: «К нам даже с красным университетским дипломом не могут попасть, а у тебя и законченного высшего образования нет» (в армию я ушёл, разочарованный в учёбе, со второго курса института). Этот «от ворот поворот» меня сильно расстроил, но в душе я почему-то остался абсолютно спокоен и продолжил свои бездумные передвижения по Сокольникам. Через неделю неведомая сила вновь затащила меня во ВНИРО и поставила около окна – напротив отдела кадров. Я стоял истуканом, прислонившись к подоконнику, и неотрывно смотрел на дверь отдела кадров. Сколько я там проторчал – не помню, но вдруг дверь отворяется, и выходит… ангел! – в виде улыбающейся девушки и, заметив меня, ничуть не удивившись, радостно произносит небесные слова:

– Как хорошо, что вы такой настырный и до сих пор здесь околачиваетесь. Вам повезло: у нас создаётся новая лаборатория и нужен лаборант. Вы чертить умеете?

– Конечно, умею! – ещё не веря своим ушам, восклицаю я. – У меня всегда по черчению одни пятёрки были.

– Вот и замечательно, – сказала радостная девушка-ангел, – поднимитесь на верхний этаж к профессору Александрову, и, если он согласится на вашу странную кандидатуру, тогда заходите к нам, и мы вас оформим.

За год, пока я чертил загадочные графики у профессора Александрова, я сдал экзамены во ВЗИПП, на рыбохозяйственный факультет, и стал студентом первого курса отделения «Ихтиология и рыбоводство», а вскоре мне опять повезло: по счастливому стечению ряда обстоятельств приказала долго жить таинственная лаборатория профессора Александрова, и меня, к моей неописуемой радости, перевели в лабораторию, которая принимала непосредственное участие в экспедициях, а ещё через год я уже отправился в свой первый полугодовой рейс в Индийский океан…

– Сергей, а что вы здесь сидите один, – отвлекает меня от моих воспоминаний внезапно появившийся Серафим Всеволодович, – идёмте на воздух – такая красота кругом.

Ему, видимо, нечем было заняться, и он ухватился за меня, как за спасательный круг, тем более я был неопытным новобранцем в этом деле, и он посчитал своим долгом просветить меня. В первую очередь мы отправились на нос судна, где, показывая на волны, неугомонный Серафим Всеволодович объяснил, как определяется их высота.

– Видите, Сергей, кое-где на небольших волнах образуются так называемые барашки в виде пены – это говорит о том, что сейчас на море всего три балла, а если бы везде наблюдались барашки – то четыре балла… ну и так далее.

– А, например, девять баллов как выглядит на самом деле? – хватил я сразу максимальную величину. – Это как у Айвазовского в картине «Девятый вал»?

– Похоже, но там, увлёкшись живописью, он много чего приукрасил – художник как-никак. Я когда находился в «ревущих сороковых», то понял всю свою ничтожность перед этой стихией: высота волн была настолько велика, что закрывали небо. Соседние суда можно было видеть, только когда мы поднимались на гребень волны, да и то с трудом: из-за постоянной водяной пыли кругом; всё пенилось и бурлило. Волна с рёвом заливала носовую палубу судна и била в капитанскую рубку… Вон, смотри! – прервал он свой трагедийный монолог. – Летучие рыбы!

Действительно – из-под носа судна то и дело выпархивали группы сверкающих на солнце рыб и, расправив свои длинные и широкие плавники красного цвета, несколько секунд парили над волнами, а затем исчезали в морской пучине, чтобы через какое-то время появиться вновь.

– Это они пугаются тени нашего судна и пытаются таким образом скрыться от него, – весело сообщает Серафим Всеволодович.

Вволю налюбовавшись этим увлекательным зрелищем, он повёл меня в свою лабораторию, в которой показал и объяснил работу каждого прибора: для определения солёности, температуры, цветности и прозрачности воды и многие другие устройства, назначение которых я так и не понял. Всё это он проделывал с таким восторгом и наслаждением, словно и сам их освоил недавно и не успел к ним привыкнуть, а работа с ними – не превратилась в обыденность и рутину. Грушин являл собой тот тип настоящего учёного, для которого, кроме науки, в этой жизни больше ничего не существовало. Даже глядя на его внешность, можно было сразу определить, что этот человек занимается наукой. Он сразу же напомнил мне учёного-натуралиста Паганеля из романа Жюля Верна «Дети капитана Гранта», которым я зачитывался в детстве, мечтая о путешествиях и приключениях. Кроме всего прочего, Серафим Всеволодович оказался настоящим полиглотом, зная в совершенстве более десяти иностранных языков.

– Был я как-то в восточных областях нашей страны, так там мне пришлось объясняться на узбекском, таджикском, киргизском и казахском языках, – сказал он мне как бы между прочим, – ну а уж на европейских языках – это само собой. Недавно освоил греческий и даже старославянский.

– Как же вы их учите? – удивился я. – Наверное, знаете какую-то тайную методику. Я вот до сих пор английский как следует не могу выучить.

– Да что вы, Сергей! Никакой методики! Просто беру словарь и заучиваю слова, а затем слушаю, как говорят на этом языке, – вот и вся моя методика.

Вечером усилился ветер и качать судно стало значительно сильнее, а вот Эльзе Ивановне до того полегчало, что она уже могла сидеть какое-то время и смотреть в иллюминатор на небо, усеянное звёздами, только созвездие Южный Крест она не видела, ибо располагался он в небе прямо по курсу нашего судна, которое, разбивая носом волну, стремительно двигалось в сторону мыса Гварда-фуй. Я наклонился над чёрной водой и увидел, как под форштевнем в пене мерцали маленькие звёздочки – светящиеся микроорганизмы, и ещё долго не мог оторваться от этого завораживающего зрелища.

Ночью прошли мыс Гвардафуй, а затем и Рас-Хафун, и где-то позади остался остров Сокотра. Судно не спеша двигалось вдоль сомалийского берега.

29 мая

Рано утром сидел на ботдеке и с восторгом неофита созерцал постоянно меняющийся цвет океана, пытаясь в десятикратную подзорную трубу разглядеть берег Сомали, но все мои усилия оказались напрасными: берег находился где-то там, за горизонтом. По моим расчётам, мы сейчас находились в районе десятого градуса северной широты. До экватора, можно сказать, рукой подать, а о празднике Нептуна ходят разные толки. Многие склоняются к тому, что при переходе экватора праздника не будет. Скорее всего, его отложат на конец экспедиции, когда мы будем возвращаться назад…