Kitobni o'qish: «Военкоры 1812 года»

Shrift:

Александр Шишков
Рассуждение о любви к отечеству

Некогда разсуждали мы о преимуществе, какое род человеческий получил тем единым, что благость Божия, даровав нам душу, даровала и слово, без котораго не могли бы ни чувства наши возвышаться, ни разум преуспевать, остриться и расти. Но сей величайший дар, сие слово, толико отличающее нас от безсловесных тварей, толико превозносящее над ними, было бы заключено в тесных весьма пределах, не расширило бы ни понятий наших, ни способностей, когда бы воля небес судила каждому из нас порознь скитаться по лицу земли, когда бы не вложила в нас желания составить общества, называемыя державами или народами, и не повелела каждому из оных, размножаясь, жить под своим правлением, под своими законами. Люди без сих обществ были бы столько же злополучны, как без семейств и родства. Не было бы у них ни веры, обуздывающей страсти, исправляющей нрав и сердце; ни воспитания, просвещающаго разум; ни общежития, услаждающаго жизнь; ни могущества, величия и безопасности, проистекающих от совокупления во едино всех частных воль и сил. Отсюда следует, что человек, почитающий себя гражданином света, то есть не принадлежащим никакому народу, делает тоже, как бы он не признавал у себя ни отца, ни матери, ни роду, ни племени. Он, исторгаясь из рода людей, причисляет сам себя к роду животных.

Александр Шишков

И так, когда Всемогущему Создателю миров угодно было устроить природу нашу таковою, чтоб мы для безопасности и благоденствия своего совокуплялись в разныя общества, и каждое из оных составляло бы едино тело и едину душу, то для лучшаго исполнения сей Всевышняго воли не худо рассмотреть обязанности наши к сему сообществу, или великому, собственно нашему семейству, называемому Отечеством; не безполезно поговорить о любви к нему, не скучно побеседовать о том священном долге, который всякому благородному сердцу толь сладостен.

Что такое Отечество? Страна, где мы родились; колыбель, в которой мы возлелеяны; гнездо, в котором согреты и воспитаны; воздух, которым дышали; земля, где лежат кости отцов наших, и куда мы сами ляжем. Какая душа дерзнет расторгнуть сии крепкия узы? Какое сердце может не чувствовать сего священнаго пламени? Самые звери и птицы любят место рождения своего. Человек ли, одаренный разумною душою, отделит себя от страны своей, от единоземцев своих, и уступит в том преимущество пчеле и муравью? Какой изверг не любит матери своей? Но Отечество меньше ли нам, чем мать? Отвращение от сей противуестественной мысли так велико, что какую бы ни положили мы в человеке худую нравственность и безстыдство; хотя бы и представили себе, что может найтися такой, который в развращенной душе своей действительно питает ненависть к отечеству своему; однако же и тот постыдился бы всенародно и громогласно в том признаться. Да как и не постыдиться? Все веки, все народы, земля и небеса возопияли бы против него: один ад стал бы ему рукоплескать. – Отсюда происходит, что при всех пороках и страстях человеческих, при всей примечаемой иногда дерзости развращенных умов и сердец, нигде не видим мы вопияния против сроднаго каждому чувствования любви к отечеству. Напротив того, не только единогласное во всех языках слышим тому проповедание; но и везде, в прошедших и настоящих временах, тьмочисленные находим примеры, что сила любви к отечеству препобеждает силу любви ко всему, что нам драгоценно и мило, к женам, к детям нашим и к самим себе.

Спартанка, мать троих сыновей составлявших всю ея гордость и надежду, вопрошает притекшаго во град гонца: что войски наши? что мои дети? Гонец отвечает вздохнув: все трое убиты. – Так гибнет отечество наше? – Нет, оно спасено, торжествует над врагами. – Довольно, сказала Спартанка, иду. – Куда? – Во храм благодарить богов.

Вот сила любви к отечеству: кого преодолела она? Материнское сердце!

Но что я говорю о Спартанке? Зачем ходить в Грецию? Сколько таковых Спартанок найдем мы у себя дома? Не видим ли в прошедших и нынешних временах мужей, сынов, жен, сестер, матерей наших, исполненных любви к отечеству? Воспомним один только пример Пожарскаго и Минина, когда по гласу сего простаго купца, по единому извещению его о бедствиях сограждан, безчисленное воинство, жертвуя состоянием своим и собою, стеклось добровольно для избавления Москвы. Какая ревность и усердие! Какое в толиком множестве людей достойное удивления единодушие! Мужеский и женский пол, юноши и девы, отроки и старцы без всякой неволи, без всякаго принуждения, по единому подвигу любви, все текут, всяк со всем семейством своим, имуществом и домом. Некто из наших стихотворцев, описывая сие происшествие, прекрасно прибавляет:

И жены зрелище явили безпримерно,
Усердие граждан деля не лицемерно.
Сокровища, привык что нежный пол ценить,
Оне в дар обществу спешили приносить;
Вручали Минину уборы те драгие,
Чем русые власы и нежны красят выи,
И провождаемы числом своих детей,
Оставивших серпы и плуги средь полей,
Прими от нас, рекли, ты сей залог священный,
И сердцу матери толико драгоценный!
С сей речью в сонм един детей совокупив,
И горькими их грудь слезами окропив,
Как часть самих себя от персей отрывали,
И трепетной рукой на брань благословляли.

Фемистокл, за все свои заслуги изгнанный неблагодарными Афинами, принужден был прибегнуть к Царю Персидскому Ксерксу, против котораго предводительствуя войсками, одержал он многие над ним победы. Ксеркс, обрадованный приобретением толь великаго полководца, погасил вражду свою к нему, принял его в число первейших вельмож своих, осыпал благодеяниями, и поручил ему начальство над войсками, которыя посылал он в Египет. Но потом, когда прислан был из Греции посол требовать Фемистокла, как скрывающагося из отечества преступника, тогда Ксеркс, пылающий ненавистию к Грекам, переменил свое намерение, и полагая в Фемистокле с одной стороны благодарность за оказанныя ему благодеяния и защиту, а с другой – желание отомстить согражданам своим за несправедливое от них гонение, велел ему с войсками идти в Грецию. Фемистокл, забывая несправедливость сограждан своих и не страшась гнева Ксерксова, полагает к ногам его жезл повелительства над Персидскими войсками, и говорит, что он скорее умрет, нежели пойдет раззорять стены своего отечества. Сие отрицание подает повод к следующему достойному примечания между ими разговору:

Ксеркс. Ты раздражаешь того, кто тебя может сделать несчастным.

Фемистокл. Но не изменником.

Ксеркс. Ты мне жизнию обязан.

Фемистокл. Но не честию.

Ксеркс. Отечество твое тебя ненавидит.

Фемистокл. Но я люблю его.

Ксеркс. Неблагодарный! смерть ожидает тебя. Но что ты любишь столько в отечестве твоем?

Фемистокл. Все, Государь: прах моих предков, священные законы, покровителей богов, язык, обычаи, пот во благо сограждан моих мною пролиянный, славу от того полученную, воздух, деревья, землю, стены, каменья.

Так мыслил Фемистокл в отдаленнейшия времена, также и ныне мыслит всякая благородная душа. Природа человеческая не испортилась и не испортится никогда. Достохвальныя чувствования всегда велики и почтенны. Хотя часто порок торжествует в мире, но какое его торжество! Наружный блеск счастия сокрывает в нем внутреннюю темноту, и когда одетый в злато и багряницу встречается он с покрытою рубищем добродетелию, тогда, не взирая на гордый вид свой, невольно, внутри сердца своего, падает к ногам ея, и не смеет мрачных очей своих возвесть на светлое её лицо.

Феодор Никитич Романов, наш Фемистокл, нареченный потом Филаретом, муж благонравный и кроткий, отправлен был в смутныя времена России со многими другими Боярами и Чиновниками послом в Польшу. Польский Король Сигизмунд искал тогда сесть на праздном после Шуйскаго престоле Российском. Войски его силою и коварством вторглись в Москву и принудили устрашенных Московских бояр послать к нему грамоту, приглашающую его принять самодержавное над Россиею владычество. Филарет, не видя руки Патриарха Гермогена, отрекся подписать сию грамоту. Ни долговременное заточение в темницу, ни жестокие с ним поступки, ни страх, ни угрозы, не могли поколебать твердости его души. По десятилетнем страдании возвращается он в любезное отечество свое, в Россию, за которую претерпел столько мучений, возвращается и падает к ногам избраннаго народом Царя… Но кто сей Царь? Сын его Михаил! Кто может описать сие величественное зрелище? Сию священную радость их свидания? Страдалец за отечество видит в сыне своем награду за свои страдания, лобызает в нем надежду России, созерцает будущее ея благополучие, и юный Царь объемлет в седом родителе своем мудрость, великодушие и пример, как должно любить свое отечество. Но отнимем у Филарета твердость душевную, дадим ему подписать грамоту. Куда денется священство и величие сего свидания? Превратится в стыд и раскаяние. Добродетель! ты одна можешь чувствовать истинную радость.

Эпаминонд повелевает Фивскими войсками против ратоборствующих с ними Лакедемонян, и знаменитыми подвигами своими приносит величайшия отечеству пользы. Фивяне, как сказывают, имели неблагоразумный закон, определявший предводителю войск срочное время, по истечении котораго посылалось от народа к нему повеление о сдаче начальства другому, и в случае непослушания осуждался он на смерть. Зависть и клевета неупустили воспользоваться сим обстоятельством. По внушению их обманутый народ, не взирая на дела Эпаминондовы, посылает к нему повеление сдать в силу закона предводительство над войсками другому полководцу. Эпаминонд, не надеясь на преемника своего, и видя что все приобретенные до сего успехи не токмо остановятся и не довершатся, но что неприятели чрез таковую перемену возникнут и усилятся, не послушал повеления, довершил начатое им дело, покорил всех противников, и возвратяся в Фивы сказал народу: «я преступил закон; вы должны предать меня смерти; но справедливость требует, чтоб на гробе моем написано было: Эпаминонд казнен за преступление, соделанное им для спасения сограждан своих от ига иноплеменных». Вот как сильна в истинных сынах отечества любовь к оному! Две смерти предстояли Эпаминонду: одна от врагов, другая от своих. Он мог избавиться от обеих, сохраня и жизнь свою и славу; но глас любви к отечеству вопиет в нем, и он ничему кроме его не внемлет. Откуда, в слабом теле человеческом толикая твердость духа? От надежды на безсмертие: сие одно делает душу его толь великою; без того боялся бы он как червь раздавлен быть пятою последняго животнаго.

Петр Великий приступает к Шлиссельбургу. Голицын предводительствует войсками. Краткость лествиц отъемлет у храбрости возможность взойти на высоту стен: осажденные поражают сильно, осаждающие во множестве падают. Петр, видя сие, повелевает Голицыну отступить. Голицын не отступает и берет Шлиссельбург. Вот наш Эпаминонд. Ломоносов не пропустил воспеть сего великаго подвига. Он описывая упорную и жестокую брань сию говорит, что Петр:

Смотря на воинства упадок безполезный,
К стоящим близь себя возвел зеницы слезны:
«Что всуе добрых мне, сказал, людей губить?
Голицыну спеша велите отступить».

Но Голицын:

…пламенем отвсюду окружен,
Вещал: «мы скоро труд увидим совершен;
«Чрез отступление от крепости обратно.
В другой еще приступ погибнет войск двукратно,
И естьли Государь желает город взять,
Позволил бы нам бой начатый окончать».
С ответом на стену пред всеми поспешает,
Солдатам следовать себе повелевает.

И хотя опущенное на него со стен горящее бревно низринуло его полумертваго на землю, однакож храбрые Россияне, последними силами гласа его ободряемые:

На копья, на мечи, на ярость сопостат,
На очевидну смерть безтрепетно летят.

Таким образом взят был Шлиссельбург или по прежнему названию Орешек. Народ пощадил Эпаминонда; Петр облобызал Голицына. Любовь к отечеству! Ты так почтенна, что и самое оскорбленное тобою самолюбие не может удержаться от простертия к тебе длани своей.

Регул взят в плен Карфагенцами. Рим для получения обратно толь великаго мужа, готов помириться с ними и уступить им все приобретенныя кровью выгоды. Регул, узнав о сем, просит Карфагенян отпустить его в Рим, дав им честное слово с тем же послом, с которым отправлен будет, возвратиться назад. Карфагенцы зная, что такое честь в душе Регуловой, верят ему и отпускают – но с каким условием? Показывают ему бочку, по всей поверхности пробитую на сквозь железными гвоздями, и говорят: «естьли ты возвратишся к нам с миром, мы тебя освободим; естьли же привезеш к нам продолжение войны, то посажен будешь в сию бочку и пущен катиться по крутизне горы». Регул отъезжает. Обрадованный Рим стекается его увидеть. Он дает Римлянам совет не иначе помириться с Карфагенцами, как воспользовавшись всеми силою оружия одержанными доселе преимуществами, и по склонении их к тому, в провожании рыдающаго семейства своего и плачущаго Сената и народа отправляется обратно в Карфаген, дабы тамо быть низвержену с горы в приготовленной для него бочке. До какой чрезвычайной степени пылающая к отечеству любовию душа человеческая может быть велика!

Гермоген, Патриарх Московский, был наш Регул, Великаго мужа, почтеннаго старца сего некто из наших стихотворцев так изображает:

Кто муж сей мудрый, сановитый,
Примрачный, как луна во мгле,
Имущий кроткий зрак, открытый,
Ко правде ревность на челе?
Блестит в очах, слезит усталых,
Как солнца луч сквозь ранний пар,
К отечеству сердечныи жар.
Бледнеет скорбь в ланитах впалых,

До чресл волнуется брада;
Глава годами оснеженна,
Вся крелость плоти изможденна,
Душа единая тверда.

Так подлинно: в сем теле сокрушенном, в сей изможденной плоти, видим мы дух, никакими страхами, никакими бедствиями не преоборимый. Россия без главы; нет в ней Царя; Вельможи все вкупе разделены, а каждый порознь слаб и маловластен; народ мятется, унывает, страждет, не зная что делать и кому повиноваться: так на море корабль без кормила и якоря не ведает куда идти и где остановиться. Между тем буря подъятыми на подобие гор волнами бьет, ломит, трясет все его составы и угрожает их разрушить. В таком состоянии была Россия в начале семнадцатаго века. От вне Поляки и Шведы, внутри несогласия и раздоры свирепствовали. Москва отворила врата свои врагу и под властию чужой руки угнетенная, разграбленная, растерзанная, рыдала неутешно. Каменныя стены, огнедышущия бойницы, дремучий лес копий, молниеносныя тучи мечей, не столько от великих сил неприятельских, сколько от собственнаго своего неустройства, преклонились и пали. Одним словом все преодолено было; но оставался еще один оплот, всего крепчайший: оставался в изнеможенном теле старца дух твердый; оставался Гермоген. Народ Российский всегда крепок был языком и верою; язык делал его единомысленным, вера единодушным. Двести лет стонал он под игом Татар, но в языке и вере пребыл непременен. Для совершеннаго покорения России надлежало к силе оружия присовокупить глас Церкви, надлежало принудить Патриарха, яко первенствующую духовную особу, дать на то свое согласие и разослать повсюду за подписанием своим грамоты. Поляки вместе с согласившимися по неволе на то некоторыми Московскими Боярами и народом упрашивают Патриарха. Он отвергает их прошение. Неистовые враги угрожают ему смертию, он отвечает им: тело мое вы можете убить, но душа моя не у вас в руках. Они в ярости рвут на нем златыя ризы, совлекают священное облачение, налагают на него вериги и оковы: он сожалеет только, что из десницы его отнят крест, которым благословлял он народ стоять за отечество. Они повергают его в глубокую, смрадную темницу: он соболезнует токмо, что неможет более предстоять во храме Божием для воздеяния пред лицем народа рук своих ко Всевышнему. Они изнуряют его гладом, томят жаждою; но ни тяжкия цепи, ни густой мрак, ни страшное мучение алча, ни жестокая тоска изсыхающей гортани, не могут победить в нем твердости духа, не могут преклонить его к согласию на порабощение своего Отечества: он умирает и последний вздох его был молитва о спасении России. Тако скончал жизнь свою Россиянин, пастырь Церкви, сын Отечества! О Гермоген! Ни сан твой святительский, ни власть твоя священная, не прославили бы тебя столько на Небесах и на Земли, сколько прославили требя твоя темница и твои цепи. Между тем весть о его смерти течет из града в град, из веси в весь. Во всех сердцах воспламеняет гнев и мщение, утверждает согласие, возбуждает храбрость, умножает ревность и усердие. Пожарские, Минины, Дионисии, Филареты, Палицыны, Трубецкие, и множество других верных сынов России, каждый своим образом, кто мечем, кто советом, кто иждивением, кто твердостию духа, стекаются, содействуют, ополчаются, гремят, и Москву от бедствий, Россию от ига иноплеменных освобождают.

Уже не Польский Царевичь малым числом устрашенных Бояр возводится на престол, но избирается устами и сердцем всея России младый Михаил, благословенная ветвь от благословеннаго корени Руских Князей, из рода Романовых. Сей род соединяется потом с родом Нарышкиных и производит Петра Великаго, вознесшаго Россию на высокую степень величия и славы.

Таким образом везде и во все времена видим мы удивительные примеры любви к Отечеству. Сила ея превыше всякаго страха. Душа воспламененная ею не боится ни воды, ни огня, ни глубины, ни высоты: Курций в Риме низвергается для нее в подземную пропасть. Сакен на Черном море, окруженный неприятелями, подрывает под собою порох и летит с обломками корабля на воздух, отколе тело его упадает в море, а душа возносится к Небесам.

И так видя с одной стороны людей с толикою неустрашимостию духа жертвующих собою Отечеству, и с другой всеобщий стыд не любить оное, следовало бы из того заключить, что привязанность к месту рождения своего и к согражданам своим, братиям нашим, есть некое общее, со млеком всосанное и во всех сердцах обитающее чувство. Так бы надлежало; так оно и есть в главной своей сущности. Но людей много, нравы их различны, склонности непостоянны, страсти пылки: человеческая душа, исполненная добродетелями или развращенная пороками, толико же благостию своею удобна приближаться к Божеству, колико чернотою своею к жителям преисподней. Отсюда видим мы людей жертвующих жизнию и всеми благами Отечеству, и в тоже время видим, хотя и редко, изменников онаго и предателей…. Но оставим их, природа гнушается ими, и человечество долженствует имена их забыть, дабы при воспоминании оных не содрагаться от ужаса; оставим их проклятию потомков и мщению Небес. Отвратим глаза наши от гнусных преступлений человеческих; но неотвратим их от слабостей, от заблуждений, от некоторых обманчивых прелестей; ибо мы все тому подвержены. Природа наша несовершенна. Кто назовет себя непорочным? Кто, сын греха, скажет о себе: я стою твердо, и никакия волны страстей и заблуждений не поколеблют меня? Таковое несродное телесному составу нашему надеяние на себя, было бы не иное что, как гордая слепота, отвергающая осторожность и ведущая нас прямо в ров. И так устремляя все наши мысли к благим и добрым делам, не забудем, что мы люди, и что для утверждения себя в добродетелях имеем нужду помнить свои слабости и опасаться их.

На сем основании станем разсуждать и об Отечестве нашем. Мы все любим его, но сие не мешает нам размышлять о средствах, какими сия священная любовь питается в нас, растет и умножается; ибо она не должна иметь пределов. Чем больше душа всего народа пылает ею, тем тверже слава и благоденствие сего народа. Отечество (сказала мне одна из почтенных наших женщин) требует от нас любви даже пристрастной, такой, какую природа вложила в один пол к другому. Отними у нас слепоту видеть в любимом человеке совершенство, дай нам глаза посреди самаго сильнейшаго пламени нашего, усматривать в нем некоторые недостатки, некоторые пороки; возбуди в нас желание сличать их с преимуществами других людей: ум начнет разсуждать, сердце холодеть, и вскоре человек сей, ни с кем прежде несравненный, сделается для нас не один на свете, но равен со всеми, а потом и хуже других. Так точно Отечество. Когда мы начнем находить в нем многие пред другими землями недостатки; когда станут увеселять нас чужие обычаи, чужие обряды, чужой язык, чужия игры, обворожая и прельщая воображение наше правдивою Русскою пословицею: там хорошо, где нас нет, и то хорошо что не носит на себе отечественнаго имени; тогда при всех наших правилах, при всех добрых разположениях и намерениях, будет в душу и в образ мыслей наших нечувствительно вкрадываться предпочтение к другим, и следовательно уничижение к самим себе; а с сим вместе неприметным же образом станет уменьшаться первейшее основание любви к Отечеству, дух народной гордости, который гремящими устами Ломоносова завистникам России говорит:

Обширность наших стран измерьте,
Прочтите книги славных дел,
И чувствам собственным поверьте:
Не вам подвергнуть наш предел.
Изчислите тьму сильных боев,
Изчислите у нас Героев
От земледельца до Царя,
В суде, в полках, в морях и в селах
В своих и на чужих пределах,
И у святаго олтаря.

Или устами одного из новейших наших стихотворцев, взывающаго к сынам России:

Под хладной северной звездою
Рожденные на белый свет,
Зимою строгою, седою,
Взлелеянны от юных лет,
Мы презрим роскошь иностранну,
И даже более себя
Свое отечество любя,
Зря в нем страну обетованну,
Млеко точащую и мед,
На все природы южной неги
Не променяем наши снеги,
И наш отечественный лед.

Так, конечно; гордость сия хотя иногда величавая, иногда суровая, но необходимо нужная, предостерегает от ложных умствований: она не допускает нас под видом предразсудка излишней любви ко всему отечественному, упадать в предразсудок излишней любви ко всему чужеземному.

Слово гордость имеет два значения, совершенно противныя между собою, или лучше сказать, человеку свойственны две гордости: одна есть торжество порока, другая торжество добродетели; одна чуждая всякой благости и любви, хочет главою коснуться небес, и все то, что под нею попрать и разтоптать ногами. Она любит брани, пожары, токи крови. Другая напротив, не завидующая никому и сама собою довольная, услаждается миром и тишиною. Она не превозносится уничижением других, но собственным своим достоинством величается. Она не ищет никого порабощать; но кто силою или коварством возмнит ее поработить, повергнуть в цепи, оковы; тогда только является она во всем своем могуществе и величии: могущество ея состоит в общем согласии сердец и умов, величие в твердости душ. Сия народная гордость и любовь к Отечеству суть две единокровныя, неразлучныя подруги, составляющия силу, крепость и благоденствие всякой державы.

Любовь к отечеству говорит человеку: неисповедимая премудрость Божия повелела тебе родиться от отца и матери, иметь братьев, сестр, родных, ближних; дала тебе отличное от животных свойство знать и помнить их от колыбели до гроба; обязала их пещися о твоем младенчестве, дышать тобою и любить тебя, даже за пределами твоей жизни. Поставила сердце твое посреди сладчайших чувствований к тем, от кого ты произошел, и к тем, которые от тебя бытие свое получили. Не благополучен ли ты посреди объятий родившаго тебя и рожденнаго тобою? Сим образом благость Создателя Вселенной назначила тебе дом, жилище, место пребывания. Повелела чтоб единое семейство посредством брака соединялось с другими: да течет во всех одна и та же кровь, да свяжут сии священныя узы весь народ, и да скрепят его единодушием, любовию, дружбою. Отсюду законы назвали тебя гражданином, единоземцы братом, отечество сыном. Ты пред лицем Бога и всего света дал торжественное обещание хранить сей союз, запечатленный волею Творца, вопиющим в тебе гласом природы, и общим всех благом, с которым и твое собственное неразлучно. Сие обещание основано на долге благодарности, чести, на правилах веры, на законах Божеских и человеческих. Можешь ли ты без содрогания и ужаса помыслить о нарушении она-го, каким бы то ни было образом собственным твоим ожесточением, или отсутствием благоразумия, или пагубными соблазнами других?

Тако вещает нам любовь к Отечеству, и глас ея священ и праведен. Он поселяет в нас чувство народной гордости; ибо где любовь к народу своему, там и желание видеть его процветающим, благополучным, сильным, превозносящимся над всеми другими Царствами. Там всякой словами и душою не сравняет имени Отечества своего ни с каким другим, пользуется чужими изобретениями, произведениями, хвалит их, но любит только свои. Без сей необходимо нужной гордости упадает дух честолюбия, сохнет корень надежды на самого себя, и величие души, рождающее все подвиги и доблести, подавляется уничижением. Естьли бы какой народ и вподлинну примечал в себе некоторые недостатки в искуствах украшать наружность, увеселять зрение, услаждать вкус роскоши, и тому подобных (ибо в душевных свойствах и добротах стыдно кому нибудь уступать); то и тогда благороднее и полезнее мыслить: я имею свой ум, свои руки, свои понятия, свои глаза; могу сам изобретать, творить, размышлять, действовать, и любовь к собственным моим произведениям увеличит мои способности, даст им блеск, приятность, славу; нежели думать: все мое собственное худо, и сам я не могу иначе быть хорош, как руководствуясь другим и делаясь во всем на него похожим. Таковое уничижительное о себе мнение, естьлиб оное в каком-нибудь народе укорениться могло, послужило бы к повреждению нравов, к упадку духа, и к разслаблению сил умственных и душевных. Когда один народ идет на другаго с мечем и пламенем в руках, откуду у сего последняго возмутся силы отвратить сию страшную тучу, сей громовый удар, естьли любовь к отечеству и народная гордость не дадут ему оных? Какой щит тверже единодушия граждан защищающих жен и детей своих? Какое оружие страшнее стыда уступить и пасть пред своим врагом идущим раззорять Отечество наше? Чтож когда сии две крепчайшия ограды заблаговременно ослаблены будут? Отсюду явствует, что не одно оружие и сила одного народа опасна бывает другому; тайное покушение прельстить умы, очаровать сердца, поколебать в них любовь к земле своей и гордость к имени своему, есть средство надежнейшее мечей и пушек. Средство сие медленно, однакоже верно в своих соображениях и ранее или позже, но всегда цели своей достигает. Мало по малу налагает оно нравственныя узы, дабы потом наложить и настоящия цепи, зная, что пленник в оковах может разорвать их, может еще быть горд и страшен победителю, но пленник умом и сердцем остается на всегда пленником.

Естьли бы какой народ различными путями дошел до того, чтоб сделался во всем образцом и путеводителем друга-го народа, так чтобы сей, прельстясь блеском мнимых его превосходств, не возлюбил ни страны своей, ни обычаев, ни языка, ни ремесл, ни забав, ни одежды, ни пищи, ни воздуха, и все сие казалось бы ему у себя не хорошо, а у других лучше: не впал ли бы он в достойное жалости уничижение?

Таковые примеры со всеми вредными их следствиями нередко находим мы в бытописаниях народов. Рим от сего лишился своего величия, многия сильныя державы явились от сего слабыми. Сама Россия некогда была тому подвержена. Хилков устами Хераскова говорит в Россияде:

В сии позорные в России времена
Погасли Княжески почтенны имена;
Чужие к нам пришли обычаи и нравы,
И скрылися следы приобретенной славы.

Но хотя бы и не можно было ни в ком предполагать толь великаго ослепления, то однакоже по сродной человеку слабости прельщаться и впадать в заблуждение (чему всяк больше или меньше подвержен), не надлежит предостерегающее о том напоминание почитать излишним и не надобным.

Что делает любовь к Отечеству? С благостию в очах, с прозорливостию в уме, с истинною и правосудием в сердце, печется о благоденствии народном. Она в одной руке держит законы, а в другой меч, и говорит народу: сии законы, начертанные мною на основании Божиих заповедей, суть ваша свобода; сей меч, держимый мною на поражение внешних и внутренних врагов, есть ваша безопасность: доколе сии законы свято будут храниться, до тех пор я с вами и вы свободны; доколе меч сей никому, кроме нарушителей законов, не будет страшен, до тех пор радость и спокойствие обитать будут в сердцах и жилищах ваших. Она говорит каждому сыну отечества: член великаго тела! Не отрывайся от онаго никогда, и поставленной от Бога над ним главе служи верою и правдою. Люби Царя и Отечество делами твоими, а не словами. Не надейся никогда быть щастлив угрызаемый совестию, и не бойся ничего похваляемый ею. Знай что я с гнушением отвращаю взоры мои от Глинских, которые лукавым языком говорят Иоанну:

«Ты Бог наш! естьли б мы могли нещастны стать,
То нам ли на тебя отважиться роптать?»

И с веселием об емлю выю Курбских вещающих ему чистосердечно:

«О Царь мой! властен ты мою пролити кровь,
Однако в ней почти к отечеству любовь».

Что делает народная гордость? не хочет никому уступать. Ревнует украшаться и блистать собственными своими достоинствами. Велит любить честь, велит уважать себя, иметь мужество, твердость, душу. Она не променяет имени, языка, нравов своих ни на что. Она покорствует единой главе Отечества своего, и больше никому. Она простирает руку помощи слабому, и смотрит на сильнаго без зависти и без боязни. Всяк чужеземец ей друг, но как скоро помыслит он властвовать над нею, с оружием в руках, или с лукавством в сердце, на силу ли свою надеясь, или на прельщение, тотчас увидит ее грозну как тучу; и страшну как молнию и гром. Между уничижением и погибелью избирает она погибель; между цепей и смертию кидается она в объятия смерти.

И так самое величайшее блаженство, самая сильнейшая ограда всякой державы, есть любовь к Отечеству и народная гордость. Посмотрим же какими средствами сии две добродетели, толь необходимыя для общаго блага, укрепляются в нас, и какими ослабевают.

Первейшая покровительница их есть святая провославная вера, сей единственный человеческаго благополучия источник, из котораго народоправитель почерпает мудрость, закон, силу, судия правду, полководец мужество, земледелец трудолюбие, воин храбрость и безстрашие. Она устами первосвященника говорит Иоанну:

«Не кровию алкать Монарха устремляю,
Но Церковь защищать тебя благословляю».

Таким образом вера, которая во всяком другом случае велит нам и малейшую каплю крови человеческой щадить, которая каждую слезу, каждый вздох, жестокостию нашею исторгнутый, изчисляет и взыскивает от нас; сей агнец смирения, сей Ангел кротости и милосердия, ополчает руки наши и повелевает нам проливать свою и чужую кровь, когда дело идет о защищении и спасении Церкви и Отечества. Она, поучающая нас, чтоб мы даже и неприятелей своих любили и за всякое сделанное нам зло платили им добром, в сем едином случае, возводя на небо очи, молит о победе и преодолении врагов. Из сего единаго не видим ли мы, какими тесными узами вера сопряжена с любовию к Отечеству, и что она не только ведет нас в блаженство будущей и вечной жизни, но и в сем кратком на земли пребывании нашем необходимо нужна для общаго всех спокойствия и безопасности. Кто ж приведет нас в сие благополучное состояние? Слово народ представляет нам такое же понятие, как морския волны: буря под емлет и вержет их; в нас страсти подобное же воздвигают треволнение, не меньше яростное не меньше лютое. Кто для усмирения сих бунтующих страстей, раздувающих в сердцах наших огнь вражды, междоусобия, искоренения друг друга; кто посреди сих буйств и ослеплений говорит сильному из нас: наблюдай правду, слабому: терпи, и обоим вместе: вот завтрешнее жилище ваше, гроб; за пределом же гроба судия дел ваших, Бог! Сей глас есть веры: глас сильный, праведный, миролюбивый, равно поучительный, равно полезный великому и малому, богатому и нищему. Кого послушает человек, естьли не послушает онаго? Законы наказуют уличеннаго преступника, но кто накажет тайнаго злодея? Законы казнят пойманнаго с ножем смертоубийцу, но кто казнит не меньше, чем он, жестокосердаго богача, который уделением оставшихся от тучнаго стола своего крупиц не хотел спасти умирающую от глада семью? Кто накажет в сердце человеческом лукавство, обман, лесть, зависть, злобу, и тысячи гнездящихся в нас пороков? Естьли бы законы восхотели присвоить себе право исправлять их наказаниями, они бы, не могши совладеть с числом виновных, умножили только зло и напоследок потеряли бы совсем власть свою и могущество. Когда же бы ничто сих пороков не обуздывало, тогда бы родилось из них столько злодейств и преступлений, что законы точно также не в состоянии были бы совладеть с ними, как с пороками, и следственно опять лишились бы силы и власти своей. Кто же, как не вера, кротким и купно страшным гласом своим способствует существовать законам, и что другое может нас лучше примирять и крепче сопрягать друг с другом и с Отечеством?

Bepul matn qismi tugad.