Kitobni o'qish: «Кто-то внутри. Книга 1»
Когда ты откроешь дверь в ад, будь готов к тому, что ад содрогнется.
Отто фон Бисмарк.
Пролог
Одни говорили, что они были демонами, вырвавшимися из Десяти Судилищ, чтобы устроить ад на земле. Иные говорили, что они были обитателями другого измерения, существами, состоящими из чистой энергии, не способными существовать здесь в своем первозданном виде и вынужденными приспосабливаться. Третьи говорили, что они присутствовали на земле всегда, с самого начала времен, и терпеливо ждали своего часа.
Высказывались и более экзотические версии.
Все их объединяло одно – не имело большого значения, как именно это произошло. Врата были открыты, последствия оказались необратимыми. Династия Цин провозгласила свое возрождение, сумела оседлать волну и вознеслась до девятого неба. Новый Император заключил с демонами Великий Договор и начал войну, чтобы править всеми.
Мы пали первыми жертвами той войны.
отрывок из книги Дзиро Оониси «Последние дни старого мира»
Глава 1
Чертов дождь шел уже четвертые сутки, и если бы рекруты постоянно не вычерпывали воду из окопа, нам бы уже пришлось плавать. А так мы всего лишь бродили по колено в грязи.
Дед говорил, грязь и война – это постоянные спутники. Ты маршируешь по грязи, ты бежишь в атаку по грязи, ты валяешься в грязи, прячась от пуль и осколков, ты дерешься в грязи, и в грязи ты умираешь.
Сам дед на войне не умер, о чем, как мне кажется, на старости лет очень сожалел.
Папенька, впрочем, тоже героически помереть не сподобился. Всем хорош род Одоевских, только одна есть незадача: не получается у князей головы свои на поле брани сложить. У деда не получилось, у папеньки не получилось, прадед так и вовсе от лихорадки где-то в заокеанских колониях скончался, где его и похоронили в присутствии одного только консула, если аборигенов, копавших могилу, в расчет не принимать, так что теперь лишь на меня вся надежда.
И шансы мои, должен сказать, весьма неплохие. Артиллерия по нашим позициям уже несколько часов работает, а значит, скоро они опять полезут.
На третий год войны на той стороне наконец-то случился снарядный голод, так что они уже не могут себе позволить палить по нашим позициям просто профилактики ради. За каждым длительным обстрелом следует атака. Несколько дней передышки – артподготовка – штурм, это неизменный цикл, по которому мы живем в ожидании масштабного контрнаступления.
Которое еще неизвестно, когда будет.
В любом случае, начнется оно не раньше, чем закончатся дожди и просохнет земля. Потому что сейчас по здешним полям только танк пройти и может, да и то не всякий. Прочая бронетехника намертво в грязи вязнет, а одними танками и пехотой, которая везде пролезет, много не навоюешь.
Даже с нашей поддержкой.
Даже если это отборная государева пехота, имперские соколы, соль земли.
В наступление мне не особенно хотелось, но вероятность, что удастся его избежать, была мизерная. Я здесь уже полгода, до ротации – еще полгода, и то не факт, что я попаду в число счастливчиков, а шансы, что генштаб будет тянуть до осени, стремятся к нулю.
Скорее всего, через пару-тройку недель и поползем. Если доживем, конечно.
И если они раньше не поползут.
Я зевнул и посмотрел на часы.
– Скучаете по своей кроватке, граф? Время-то еще детское.
В Петербурге моей беззаботной молодости – то есть, где-то полгода назад – я в такое время, бывало, только просыпался. Завтракал шампанским и ехал в какое-нибудь увеселительное заведение, работающее до самого утра. Рассвет я любил встречать на набережной, и, разумеется, не в одиночестве. И уже после этого, когда основное население столицы просыпалось и собиралось на работу, я отправлялся домой. Чаще всего, тоже не в одиночестве.
А здесь в это время мне уже хотелось спать. Может быть, это все от понимания, что увеселительные заведения, рассветы на набережных и компанию, состоящую не из представителей моего пола, в ближайшее время я смогу увидеть только во сне.
C'est la vie.
После того, как я закончил Императорскую Военную Академию, которой отдал шесть лет своей молодости, я заключил с Империей негласный социальный контракт. Она (и в немалой степени папенька, конечно) позволяла мне делать все, что я хочу, спать до вечера или не спать до утра, тратить семейные деньги любым не противозаконным способом и вести сибаритский образ жизни, взамен требуя от меня только готовности отдать свою жизнь, если вдруг что.
И когда это «если вдруг что» наконец-то произошло, и случилась война, Империя (и в немалой степени папенька, конечно) определили меня на фронт.
– Полноте, граф, – не унимался Андрюша. – Может быть, распишем пульку?
– Третьего нет, – сказал я.
Петр недавно ушел в расположение медсестер. По официальной версии – спросить таблетку от головной боли, по неофициальной, но явно имевшей больше отношения к правде – закрутить амуры с какой-нибудь сестричкой. Словом, если у него получится, то он вернется к утру, а если не получится, то через двадцать минут.
– Мы можем сыграть и вдвоем.
– Это скучно, – откровенно говоря, я не большой любитель преферанса, но братьям по оружию это времяпрепровождение по душе. – К тому же, Петр может обидеться, что мы его не подождали.
– Что ж, подождем.
Генератор приказал долго жить еще до нашего прибытия на позиции, так что блиндаж освещался при помощи древней и изрядно коптящей масляной лампы. Еще здесь было холодно и сыро, поэтому вылезать из-под одеяла мне не хотелось.
Я мог бы сделать так, чтобы тут стало светло, благо, что проводка осталась на месте, а Андрюша мог бы сделать здесь тепло и сухо, но инструкции и устав были против. А если штабс-капитан Абашидзе заметит, что мы нарушали инструкции, и, тем более, устав, то следующие несколько часов станут для нас очень неприятными.
А он заметит, обязательно заметит. Такое сложно не заметить, а он из той породы командиров, что все замечают и спуску никому не дают.
Поднимать температуру окружающей среды путем трения собственного тела о воздух, наматывая штрафные круги вокруг позиции, да еще и под огнем противника, нам с Андрюшей совершенно не хотелось. Конечно, маловероятно, что они сюда попадут, до этого дня еще ни разу не попадали, но чем черт не шутит…
– Чертова весна, – сказал Андрюша. – Знаете, граф, оказавшись здесь, я совершенно неожиданным для себя образом обнаружил, что ненавижу чертову весну с этими постоянными ливнями и липнущей к ботинкам грязью. А ведь раньше это время года я любил больше прочих.
– Летом будет жара и пыль, – сказал я. – Природа, поручик, это такая штука, которой нужно наслаждаться на расстоянии. Лучше всего делать это, сидя в своей городской квартире с центральным отоплением и глядя на природу в окно. При более тесном знакомстве она теряет свое очарование, знаете ли. А что касается ваших чувств к чертовой весне, то они так горячи лишь из-за того, что вы в зимней кампании не участвовали. Поверьте мне, по сравнению с тем, что творилось в окопах тогда, сейчас мы прямо-таки на курорте.
Андрюша из недавнего пополнения. Свежая кровь во всех смыслах. И семья его получила дворянство относительно недавно, и сам он только недавно из академии выпустился.
И сразу сюда.
Не повезло. Но молодой род должен доказать свою верность делом, потому его отпрыски мужеского полу идут служить добровольно и в первых рядах. Выживают, разумеется, не все, но тут, как говорит мой папенька, уж кому какая планида дадена.
Я присоединился к армии осенью, так что зимней кампании хлебнул по полной и искренне надеялся, что до следующей на фронте не задержусь. На то, что к зиме кончится сама война, надежды не осталось, мне кажется, уже ни у кого.
Обе армии завязли в окопном противостоянии, и обе стороны делают вид, что у них не осталось средств для подготовки массированного прорыва.
И обе стороны, разумеется, такой прорыв готовят. Наше командование возлагает большие надежды на летнее наступление. Их командование, я полагаю, тоже. У кого что получится – никому не известно, потому что фортуна, как известно, дама капризная, а на войне – вдвойне.
Простите за нечаянную рифму.
На этом участке фронта мы всего неделю. До этого были на соседнем, а еще через неделю снова поменяем позицию. И кто знает, где мы будем хотя бы через месяц, если останемся в живых.
Нас мало.
Всего три поручика и штабc-капитан, вторая спецрота Семьдесят Первого Гвардейского Императорского полка, силы специального назначения. Нас мало и мы постоянно в движении, потому что наша главная цель – заставить противника поверить в то, что нас много, что мы присутствуем на любом участке фронта. Что нас тьмы и тьмы, что имя нам – легион.
На самом деле этот легион существует, только в каком-то другом месте, о котором генштаб нам не докладывает. Где-то в том самом месте, о котором мы ничего не знаем, из людей, которых здесь нет и чье присутствие здесь мы пытаемся имитировать постоянными боестолкновениями, формируется ударный кулак, мощный таран, который одним ударом сомнет эшелонированную оборону противника и позволит имперской армии выйти на оперативный простор… По крайней мере, штабс-капитан Абашидзе нам именно в таких терминах текущую обстановку описывает.
Снаружи изрядно грохнуло. Так хорошо грохнуло, что на столе звякнула посуда, а с потолка посыпалась земля.
– Почти попали, – безмятежно констатировал Андрюша.
– Когда-нибудь они попадут точно, – сказал я. – Если долго и упорно стрелять в чью-нибудь сторону, рано или поздно ты попадешь. Пусть даже и случайно.
– Но мы этого уже не услышим.
Что ж, это верно. Если ты услышал разрыв, значит, тебя этим прилетом не убило. Но не факт, что не убьет следующим.
Относиться к этому следует философски. Потому что вокруг война, а война – это серьезно. Это вам, как говаривал мой папенька, не с девками в бирюльки играть.
Откинув тяжелый брезентовый полог, в блиндаж втиснулся Петр. Вода с его плаща стекала ручьями.
– Похоже, что на амурном фронте вы потерпели полное фиаско, поручик, – заявил Андрюша.
– Оказалось, что она на дежурстве, – обиженно прошипел Петр.
– Что же вы расписание не уточнили?
– Не уточнил, моя ошибка, – признал Петр. – Да что уж теперь.
– В следующий раз будьте внимательнее.
– Пустое это, – мрачно сказал Петр, пристраивая свой мокрый плащ в углу и усаживаясь за стол. – Нас в любой момент могут отсюда перебросить.
– В любой – не могут, – заметил я. – Только после драки.
– Драка уже в пути, – сказал он. – Поверьте моему опыту, граф, к утру она прибудет.
Опыта у него ровно столько же, сколько и у меня, ну да ладно.
– Как там снаружи?
– Холодно, мокро, шумно.
Он потянулся к стоявшему на столе чайнику, налил себе чаю в жестяную кружку, поднес ее ко рту, отхлебнул и снова обиженно искривил лицо.
– Холодный.
– Так и на улице не май месяц, – сказал Андрюша.
Он подошел к столу, достал из кармана зажигалку, повертел ее в своих длинных тонких пальцах, больше подходящих пианисту, а не поручику сил специального особого назначения, откинул крышку, крутанул колесико и несколько секунд задумчиво смотрел на огонь.
Затем указательным пальцем левой руки он дотронулся до посудины, которую Петр поставил на стол.
От закипевшей в кружке жидкости пошел пар.
Андрюша щелкнул крышкой зажигалки и убрал ее в карман.
– Всегда к вашим услугам, поручик.
– Благодарствую, поручик, – сказал Петр.
Тоже нарушение устава, если разобраться, но такое мелкое, что даже Абашидзе этого не заметит.
Петр отхлебнул из чашки. Меня всегда восхищали способности людей пить напитки с температурой раскаленной лавы. Сам я так не мог, по такой погоде мне понадобилось подождать бы минут пять, чтобы чай немного остыл.
– Хорошо, – довольно констатировал Петр и захрустел галетой.
– Правда? – спросил я.
– Что «правда»? О чем вы, граф?
– Погода отвратительная, – сказал я. – Сырость, слякоть, грязь. Вы нормально не мылись уже месяц, вы спите в одежде на тюфяке практически на земляном полу, вам только что отказали в свидании, по нам работает артиллерия противника, и по вашим собственным словам утром нам предстоит драка, в которой мы, возможно, все умрем. И тем не менее, вы характеризуете все ранее приведенные мной обстоятельства словом «хорошо», и это меня немного удивляет.
– Ну а каким словом вы бы их охарактеризовали, граф?
Я задумался. На «хорошо» это все, конечно, было мало похоже, но и «плохо» тоже не подходило. Потому что при всем вышеперечисленном я знал, что может быть много хуже. Уже бывало много хуже. И не факт, что не станет в дальнейшем. Наверное, поэтому я выбрал бы слово «нормально».
И при этом сам немало удивился тому, что теперь для меня стало нормой.
Вот даже чай, который сейчас попивает Петр. Вполне сносный по фронтовым меркам чай, хотя уже несколько раз разогретый. А ведь в давние времена в нашем родовом имении такой чай, скорее всего, в корыто к поросятам бы вылили.
И еще не факт, что поросята бы стали его пить. Или, например, галеты. Они почти безвкусные и совсем не хрустят, а ведь мы с Андрюшей умяли их целую пачку, так что Петру пришлось новую открывать.
– Нормально, – повторил за мной Петр. – А вы знаете, почему это стало для вас нормально?
– Удивите меня.
– Потому что вы – пёс.
– Сами вы пёс, поручик, – лениво сказал я.
– И я пёс, – согласился он. – Мы, все здесь присутствующие – псы войны. Империя выбрала нас, она взрастила нас, выпестовала, потратив без малого двадцать лет на наше обучение, чтобы теперь мы оказались именно в том месте и тех обстоятельствах, для которых и были предназначены. Мы – воины империи, господа. Как там в песне поется? Я люблю кровавый бой, я рожден для службы царской…
Я любил Петра, как брата, но это не мешало мне восхищаться его потрясающей незамутненностью. Возможно, он и в самом деле был рожден для войны, и все сказанное было справедливо по отношению к нему, но я не был уверен, что это и моя участь. По крайней мере, я не чувствовал, что нашел свое место, и наслаждения от яростных кровавых битв вовсе не получал.
К сожалению, у нас тут война, а войну без боев с противником не закончить. И уж тем более, в ней не победить.
– Что ж, господа, раз уж все мы здесь сегодня собрались, сыграем партеечку в преферанс? – предложил Андрюша.
– К сожалению, вынужден вам отказать, поручик, – сказал Петр. – Поскольку я уверен, что утром нам предстоит бой, я предпочел бы немного поспать.
Он допил чай, завалился на свою лежанку, накрылся одеялом, и я бы не удивился, если бы он сразу же захрапел. Вот уж поистине пёс войны, человек с железными нервами.
Я посмотрел на Андрюшу и развел руками. Дескать, а что я могу поделать, сами всё видите, поручик. Не судьба.
Андрюша вздохнул, достал книгу и придвинулся к лампе.
– А вы чем займетесь, поручик? – поинтересовался он.
– Постараюсь последовать примеру нашего оптимистично настроенного друга, – сказал я. – Все-таки попробую заснуть.
Глава 2
Я спал и мне снилась мирная жизнь. Петербург, меблированные комнаты на Невском проспекте, княжна Волконская и эта французская певичка из модного за несколько лет до войны варьете. Как ее звали? Мари, кажется. При этом я прекрасно осознавал, что сплю, потому что в тех меблированных комнатах мы занимались любовью втроем, и если бы мне и удалось уломать на такое европейскую певичку, то воспитанная в строгих традициях своей семьи княжна никогда бы на такое не согласилась.
Под утро, когда я нежился в огромной кровати, с двух сторон обложенный разгоряченными телами, в номера ворвался мой папенька, и это было очень правдоподобно, потому что папенька вечно стремится испортить мне удовольствие. Папенька, как обычно, орал и брызгал слюной, называл меня паршивой овцой, позором семьи, грязным пятном стыда, легшим на наш род, и грозился отправить служить на границу с Китаем при первой же оказии. Иными словами, все было, как обычно.
Вдруг здание начали обстреливать, и стены тряслись, пол ходил ходуном, а с потолка посыпалась штукатурка.
– К оружию! – призвал меня папенька, и я выбрался из плена простыней, но из оружия у меня было то единственное, какое нельзя применить ни на одном фронте, кроме любовного.
Если не считать, что мужчины нашего рода сами по себя являются оружием. Папенька – так вообще массового поражения, правда, это только теоретически.
Потому что практикой это ему проверить так и не довелось. Времена на годы его службы выпали мирные, ничего крупнее приграничных стычек тогда не происходило, поэтому вся боевая мощь папеньки государю так и не пригодилась. А теперь его поле боя – политика, теперь он заседает в княжеском совете, и если когда-нибудь его призовут на поле боя, это будет означать, что дела у нашей империи – полный швах.
– К оружию, господа, к оружию! – рявкнул папенька голосом штабс-капитана Абашидзе, и я проснулся.
Реальность никак не желала соответствовать тому, что я видел во сне. Наши позиции больше не обстреливали, канонада стихла, в воздухе висела та тревожная звенящая тишина, что бывает только перед атакой.
Я сунул ноги в ботинки, крутанул барашек быстрой шнуровки. Набросил куртку, чертыхнулся, вспомнил про бронежилет. Можно было бы обойтись и без него, но штабс-капитан опять ругаться станет.
Андрюша и Петр уже практически были готовы к бою, они просыпаются куда лучше меня.
– Работаем вариант Гамма-Бис, господа, – решил Абашидзе.
Дьявол его раздери, а зачем тогда было и меня тоже будить? С вариантами блока «Гамма» наше спецподразделение прекрасно справляется и без меня, там моя роль – стоять в сторонке и изредка саркастические замечания подкидывать, чтобы ребята не слишком зазнавались.
Мы вышли из блиндажа в предрассветную мглу. Над будущим полем боя висел туман, и разглядеть что-либо уже в ста метрах от наших позиций было решительно невозможно, но даже без предупреждения об атаке мы бы все равно твердо знали, что они поползут. Это знание просто приходит к тебе, если ты пережил хотя бы несколько таких вот рассветов, а мы пережили уже несколько десятков.
– Танки, – сказал Петр.
Рева двигателей многотонных железных зверей слышно не было, но спорить с Петром никто не стал. Он в таких вещах не ошибался, в этом была часть его силы. Если Петр говорит, что танки, значит, будут танки.
А где танки, там и пехота.
Обычно они атаковали малыми силами, прощупывая нашу линию обороны в преддверии массированного удара. Несколько танков, несколько десятков человек. Ударить, посмотреть на результат. Если будет устойчиво, отойти на свои позиции. Если прогнется, то ввести в бой дополнительные силы, в надежде прорвать хотя бы первую линию обороны и закрепиться, отвоевав у нас несколько сотен метров земли.
Вот уже почти год у нас здесь такая война. В генштабе говорят, позиционная.
От одной линии окопов до другой.
Прошли те времена, когда государево войско бодрым маршем треть Европы прошагало. Уперлись соколы в оборонительные ряды, продвинуться не смогли, да и сами окопались, что и их теперь отсюда просто так не сковырнешь. И началась нынешняя тягомотина, на которую папенька и меня подрядил.
Отчасти я сам в том виноват. Охранка закрывает глаза на нелегальные дуэли ровно до тех пор, пока на тех дуэлях не убивают кого-нибудь высокородного, высокопоставленного или небезразличного высокородным и высокопоставленным. Со мной как раз такой случай произошел.
Виконт не владел силой, подходящей для высокой дуэли, поэтому мы условились об обычном поединке. Виконт выбрал шпаги, он слыл отличным фехтовальщиком. Еще он слыл любовником князя Трубецкого, который составлял ему протекцию, но не любили мы его не за это.
Откровенно говоря, у меня не было намерения его убивать. Я хотел всего лишь проучить выскочку, но когда двое людей тычут друг в друга длинными заостренными полосками стали, случиться может всякое, и виконт напоролся на мой клинок своим правым легким. Травматический пневмоторакс – штука неприятная, но не всегда смертельная, и жизнь виконта, наверное, можно было спасти, если бы среди нас был целитель.
Но целителя среди нас не было, а поскольку дрались мы за городом, то не сумели доставить его в больницу вовремя.
В высших сферах случился грандиозный скандал. Трубецкой вызвал моего папеньку и требовал чуть ли не публичной моей казни на Лобном месте, настаивая одновременно на повешении, колесовании и четвертовании с последующим вырыванием ноздрей и побитием батогами. Не знаю, какие уступки папенька пообещал, какие законы согласился поддержать в княжеском совете, но дело положили под сукно.
После чего разъяренный папенька заявился ко мне и сообщил, что выбор у меня довольно небогатый. Либо на войну, либо в Сибирь.
Поскольку войны когда-нибудь все-таки заканчиваются, а ссылки в Сибирь, как правило, нет, да и климат там для меня не особенно приятный, я выбрал войну.
Тем более, что я бы и так сюда попал. Правда, наверное, не сразу на передовую, а в тот ударный корпус, от формирования которого мы здесь внимание отвлекаем.
Мы пришли на подготовленную позицию, где рекруты успели установить на подставки два шара из особого сплава и развели небольшой костер, чтобы Андрюше было комфортно начинать.
Андрюша – пироконтроллер, то бишь, пиромант с лимитированными возможностями. Он не может создавать пламя (за исключением тех способов, которые доступны всем обычным людям, при использовании спичек или зажигалки), но способен его контролировать и усиливать. Будь Щербатовы настоящими пиромантами, их род мог бы стать одним из величайших, как, например, род Пожарских, но отбери у Андрюши зажигалку, и он превратится в обычного человека и станет практически бесполезен.
Поэтому виконт вечно таскал с собой три зажигалки, баллончик с газом, бутылочку с бензином, и не удивлюсь, если у него и спички в каком-нибудь непромокаемом кармане припрятаны.
Андрюша направил одну руку на костер, другую – на шары, поджег их и принялся накачивать энергией. Попросту говоря, разогревать. Петр встал поодаль, сосредоточил лицо, настраиваясь на серьезную работу.
Штабс-капитан Абашидзе поднял завесу, и в очередной раз зачем-то принялся протирать бинокль.
Я занял идеальную наблюдательную позицию, навалившись плечом на бруствер. Из тумана уже доносились звуки работающих двигателей танков. Сколько их было штук, я на слух определить не взялся бы, но склонен был доверять оценке Петра, который говорил, что их не больше десяти.
Вот пехотинцев Петр на таком расстоянии не чувствовал, слишком незначительные для его силы объекты.
Над нашими головами раздался свист, почти сразу в тумане что-то несколько раз бахнуло. Это начала работать по наступающим наша артиллерия. Наводить орудия в таких погодных условиях сложно, так что бахнули они только для проформы. Их наверняка предупредили, что сегодня на этом участке по противнику будем работать мы.
Гул моторов приближался. Под ногами стала ощущаться мелкая вибрация.
Штабс-капитан Абашидзе дал отмашку, и Андрюша усилил прогрев своих снарядов, которые со временем должны превратиться в мини-пульсары. Костерок почти сразу же потух, Андрюша одним махом выкачал из него всю энергию. Но больше он был и не нужен, Андрюша вполне способен поддерживать горение самостоятельно. Более того, он умеет каким-то хитрым образом передавать энергию пламени от одного источника к другому так, что в процессе передачи этой энергии становится больше. И объекты раскаляются все сильнее и сильнее.
Такова сила его рода.
Я зевнул.
Позицию нам оборудовали всего пару дней назад, и на свеженасыпанном бруствере обнаружилась травинка. По травинке полз муравей. Я задумался об этом муравье.
Ведь ползет куда-то, и довольно уверенно. Наверное, у него тоже есть какая-то муравьиная цель, которую он желает достичь. Но знает ли он, что травинка вот-вот закончится? Знает ли он, что происходит в мире за пределами этой травинки? Догадывается ли о том, что через несколько минут прямо над его головой высшие формы жизни примутся убивать друг друга разнообразными и весьма изощренными способами?
И что бы изменилось в его жизни, если бы он об этом узнал? Скорее всего, ничего бы не изменилось. Наверное, ему, ползущему куда-то по травинке, лучше и не знать, что в любой момент на его муравейник может упасть кусок раскаленного металла или еще что-нибудь похлеще…
Подставки под пылающими сферами расплавились, и Петр подхватил будущие пульсары, не дав им коснуться земли. Я почувствовал исходящее от них тепло.
Уже скоро.
Интересно, как муравей воспринимает поле боя? Когда привычный для него мир начинает разваливаться на куски, когда сотрясается и горит земля, а в небесах разверзается ад, и он более не способен управлять никакими событиями собственной жизни? Мы чем-то похожи на этого муравья, даже когда нам кажется, что мы чуть больше него понимаем в причинах происходящего…
Между двумя императорами, двумя самыми могущественными фигурами Европы, а может быть, и всего мира, возникли неустранимые дипломатическим путем противоречия, и каждый из них отправил по несколько сотен тысяч человек, чтобы они разобрались со всеми разногласиями недипломатическими методами. Конечно, на самом деле там все гораздо сложнее, и специалистов, которые возьмутся объяснить, насколько там все сложнее, уже можно покупать по десятке за пучок, но суть все равно останется в том, что они наверху не договорились.
И поэтому мы умираем тут, на земле. Так уж устроен наш мир. И мы можем повлиять на происходящее примерно как этот муравей, который дополз до конца травинки, перевернулся и пополз в обратную сторону, теперь уже вверх ногами. Куда он думает в итоге приползти?
Штабс-капитан Абашидзе махнул рукой, снимая завесу и одновременно отдавая приказ Андрюше с Петром.
– Огонь!
На этот раз команда прозвучала удивительно уместно, подумал я. И сказал он: «Огонь!», и стал огонь… Почему, когда я вступаю в бой, никто не кричит: «Разряд!»?
* * *
Петр шевельнул руками, и два раскаленных практически до плазменного состояния снаряда поднялись на высоту в два человеческих роста, и, набирая скорость, устремились в туман. Я видел только смутные силуэты танков, а людей не видел и вовсе, но Петру не было нужды даже смотреть на поле боя.
Он и так его чувствовал.
В этом часть его силы.
Я так не умею. В большинстве случаев мне надо видеть, кого я убиваю. По крайней мере, если мы не вплотную друг к другу стоим.
Но в сторону тумана я не смотрел. Я уже видел подобное, и знаю, что там сейчас будет происходить. Плазменные шары будут пробивать танки насквозь, игнорируя броню, испаряя экипажи и подрывая боекомплект. А если на пути пульсара окажется пехотинец – Петр в них специально не целится, но и обходить не будет – тот просто исчезнет.
Пиромант-контроллер и телекинетик опасны и сами по себе, но когда они работают в паре, это воистину ужасное сочетание.
Взрывы последовали один за другим с таким малым интервалом, что фактически сливались в один. Туман разорвало в клочья, над полем бойни выросли огненные цветки, черные клубы дыма повалили в небо. Из первой линии наших траншей, до которых танки так и не добрались, послышались ликующие выкрики, в том числе и матерные.
С другой стороны доносились заглушенные расстоянием вопли ужаса. Вражеские пехотинцы готовы были умереть за кайзера, также, как и мы были готовы умереть за государя, но к такому уровню противостояния их все-таки никто не готовил.
– Не расслабляться, господа! – скомандовал Абашидзе.
Я услышал в его голосе нотки тревоги, но непонятно было, чем она вызвана. Все прошло по плану, без сучка, без задоринки, как это довольно редко бывает на войне, и поле боя осталось за нами, и линия фронта не дрогнула, и противник убедился, что на этом участке ему противостоит не только обычная армия, но и лучшие сыны империи, кровь в жилах ее, и значит, наша задача здесь выполнена и уже на днях мы передислоцируемся на другие позиции…
– Там есть что-то еще, – пробормотал Петр.
Он подвесил пульсары там же, над горящей броней и разбросанными телами, а Андрюша продолжал подпитывать их энергией, и пот струился по его лицу, потому что усилия на такой дистанции приходилось прикладывать титанические.
Мы ждали.
Сами не понимая, чего именно.
Солдаты в линии окопов тоже притихли. Штабс-капитан Абашидзе прильнул к биноклю, но уже через пару мгновений необходимость в этом полностью отпала.
Вражеская завеса рассеялась, и мы увидели это.
Детище кошмарных снов, порожденное сумрачным тевтонским гением.
Корпус средних размеров субмарины. Восемь циклопических колонноподобных ног с двумя сочленениями каждая, которые несли этот корпус на высоте около десяти метров. Пять пушек, двенадцать пулеметов, огнеметы в носовой и хвостовой части, и все это прикрыто броней такой толщины, что ни одним нашим полевым орудием с первого выстрела не пробить.
Плюс экипаж, от пятнадцати до двадцати пяти человек, все из аненербе.
И все это вместе – шагающий танк «мастодонт 4А», чудовищно дорогая и смертельно опасная машина, созданная лучшими немецкими умами. Наша разведка утверждала, что всего их собрано не более пяти штук.
Я никогда прежде не видел эту махину в бою. Да что там в бою, я никогда прежде живьем ее не видел.
И сейчас эта штука двигалась прямо на нас.
В окопах началась паника, офицеры призывали рекрутов к порядку. Послышались даже выстрелы, но тут без вариантов, стрелковым оружием «мастодонту» даже краску не поцарапаешь.
А артиллерия молчала. Артиллерия думала, что у нас тут все под контролем.
Штабс-капитан дал отмашку, и Петр швырнул в «мастодонта» оба пульсара. Один на подлете резко изменил траекторию и ушел вертикально вниз. Врезался в землю, породив столб пара.
Второй завис в воздухе, не долетев до танка метров восемь. Судя по напряженному лицу Петра, кто-то пытался перехватить контроль над снарядом, и борьба завязалась нешуточная.
Я закрыл глаза, настраиваясь на работу, открыл, посмотрел на танк. Внутри определенно было электричество, много. Я видел, где оно зарождается, видел, как оно идет по проводам, видел, что оно питает, но дотянуться до него я не мог, и дело было отнюдь не в расстоянии.
Там, внутри, сидел мой коллега, и он выставил экран. Выстроил защиту, на преодоление которой мне потребуется какое-то время. И если он был достаточно искусен и подошел к вопросу с присущим германцам педантизмом, это время может оказаться критическим.
А, нет, не такой уж он и умелец…
– Двадцать секунд! – крикнул я.
Петр потерял контроль над единственным снарядом и пульсар свечой ушел в небо. Андрюша перестал вливать в пульсар силу, так что скоро он погаснет и рассыпется на части, и ветер разметает серый пепел, не дав ему долететь до земли.
Я нащупал брешь в работе противника, и мне нужно было еще несколько секунд, чтобы попробовать что-то сделать.