Kitobni o'qish: «Серебряный ветер»

Shrift:

Составитель А. Филиппов

«Эту жизнь за все благодарю…»

Любя твой день и ночи темноту,
Тебе, о родина, сложил я песню ту.

Табун

Русская поэзия двадцатого века дала миру немало блистательных имен. Среди них были поэты, отмеченные несравненной мощью гражданского пафоса, особой виртуозностью стиха, и были поэты, владевшие исключительным умением увидеть и передать тончайшие нюансы движений души человеческой и движений природы. В этом пантеоне великих имен имя Есенина занимает одно из первых мест.

Любовь читателей к Есенину, его популярность невозможно сравнить с популярностью любого другого поэта. Дело здесь не в степени славы и привязанности к его творчеству, сам характер любви читателей к Есенину своеобразен. Это не просто неоглядная широта известности, не то, что иные его стихотворные строки сызмальства помнятся каждым, не та степень славы, когда почти немыслимо вообразить человека, которому было бы неведомо имя поэта. Дело в том, что оно каким-то особым, тайным и тихим светом озаряет душу человека.

В стихе Есенина, в его воздействии на читателя, пользуясь словами Гоголя, живет «неведомая сила, свидетель истинно растроганного внутреннего состояния. Сила эта сообщится всем и произведет чудо: потрясутся и те, которые не потрясались никогда от звуков поэзии». Тайна воздействия на человеческое сердце поэтическим словом нашла в Есенине нового, исключительного по силе и умению владеть этим свойством мастера.

Истоки непреходящей любви к поэзии Есенина объясняли тесной и глубокой связью ее с жизненными драмами и конфликтами революционного периода, характерными для тех социальных слоев, к которым поэт был особенно близок. Но эти коллизии остались в прошлом, сменилось не одно поколение, прошедшие десятилетия во многом изменили и перестроили облик его читателей, а стихи Есенина ни на гран не утратили в их глазах своего обаяния.

Эти истоки искали в вечной тяге к земле, выводили их из тоски горожанина по природе, по первозданной естественности сельской жизни, но тяга к поэзии Есенина присуща и тем, кто никакого разрыва с родной природой не ощущал и не ощущает, кому нет нужды возмещать этот реальный или мнимый разрыв с помощью стихов, да и к тому же он писал не только о природе, а прежде всего о человеке, о его судьбе, о его горестях, заботах и счастье.

Есенин стремился – насколько это дано и возможно сделать с помощью стиха – вселить в человека веру в свет, раскрыть для него радость земного бытия, вернуть – даже глубоко несчастному – надежду на избавление, сказать ему слово участия. Энергия и мысль поэта изначально были устремлены на преодоление неблагополучия в человеческой душе, на сопереживание человеку. Людские несчастья жили в его поэзии как личные, собственные. Он всегда был «обиженным в мире» за любое неустройство в жизни. Видел в сострадании свою нравственную позицию и свой долг.

В статье «Интеллигенция и революция» А. Блок писал: «Великие художники русские… погружались во мрак, но они же имели силы пребывать и таиться в этом мраке, ибо они верили в свет. Они знали свет. Каждый из них, как весь народ, выносивший их под сердцем, скрежетал зубами во мраке, отчаянье, часто злобе. Но они знали, что рано или поздно все будет по-новому, потому что жизнь прекрасна».

А. Блок говорил в данном случае о Пушкине, Гоголе, Достоевском, Толстом. Но в не меньшей степени эти слова приложимы к самому Блоку и к Есенину.

Вера в свет, в красоту жизни, в человека, одушевляющий гуманистический пафос – главное в творчестве Есенина. В «Анне Снегиной» – самом крупном произведении последних лет жизни – он писал:

Я думаю:
Как прекрасна
Земля
И на ней человек.

В этих простых, безыскусных словах раскрыто основное в самой личности Есенина, в особенностях его дарования и мировосприятия. В жизни поэта были периоды тяжелых потрясений, глубоких душевных кризисов, когда жизненные противоречия казались ему неразрешимыми. Он писал тогда о «черной жути», которая бродит по холмам и как бы охватывает своей тенью всю жизнь, «струит» злобу вора, о «каменных руках», сдавливающих шею деревни, о голосе, превращающемся в предсмертный хрип. Но даже в самых мрачных стихах мечта о счастье и благополучии не покидала поэта. За самой тяжелой строкой у него неизменно ощущается «май мой синий, июнь голубой», виднеется то высокое и прекрасное, что, с одной стороны, создает остроту трагических конфликтов, с другой – рисует выход и возможность их преодоления. Есенин никогда не превращал описание ужаса и грязи в их поэтизацию, никогда не любовался дурным, но всегда его мучительно переживал. «Красота тлена», «смертельное манит» – все эти расхожие модернистские штампы были глубоко чужды мировосприятию Есенина.

М. Горький рассказал о встрече с Есениным в 1922 году, когда поэт переживал тяжелый кризис, когда из-под его пера рождались, пожалуй, самые мрачные произведения «Москвы кабацкой». Передавая впечатления от этой встречи, от чтения Есениным стихов, М. Горький писал: «… Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой “печали полей”, любви ко всему живому в мире и милосердия, которое – более всего иного – заслужено человеком». Человечность, милосердие, сочувствие и любовь ко всему живому, замеченные и подчеркнутые М. Горьким, ясно видны в стихах и поэмах всех периодов творческого пути Есенина. Они составляли глубинную основу его поэзии.

Все свое детство и юность Есенин провел в родном рязанском селе Константинове, в Спас-Клепиках, где он окончил «второклассную» учительскую школу. С ранних лет он воочию видел и нищету деревенской жизни, и непосильные тяготы сельского труда. О том, что Есенин хорошо осознавал кричащие социальные противоречия деревни, что он болел этой вековой болью русской крестьянской жизни, свидетельствуют такие стихи, как «Заглушила засуха засевки…», «Край ты мой заброшенный…» и другие. Однако подобные вещи относительно редки в его раннем творчестве. Пахота и жатва – основные вехи веками размеренного крестьянского труда, но этих картин, по сути дела, в стихах Есенина нет. Чаще встречаются, пожалуй, только сенокос да выпас лошадей в ночном. В его стихах несравненно больше деревенских праздников и гуляний, картин сельского приволья. Свое понимание трагических коллизий жизни, свой гуманистический идеал Есенин раскрывал в ранних произведениях по преимуществу не путем прямого показа социальных контрастов, а иными способами.

Ранние стихи Есенина полны звуков, запахов, красок. Звенит девичий смех, раздается «белый перезвон» берез, вызванивают ивы, звенят удила, «со звонами» плачут глухари, заливаются бубенцы, слышится «дремная песня» рыбаков, шумят тростники, играет то тальянка, то ливенка. Спас пахнет яблоками и медом, ели льют запах ладана. Кругом – мягкая зелень полей, алый свет зари, голубеет небесный песок, кадит черемуховый дым. У его героинь «красной рюшкою по белу сарафан на подоле», синие или украшенные шитьем платки, а герой – в белой свитке и алом кушаке. Полыхают зори, рощи кроют синим мраком, впрочем, мрак может быть и алым, на воде – желтые поводья месяца. Синее, голубое, алое, зеленое, рыжее, золотое брызжет и переливается в стихах поэта.

Сельская жизнь предстает в светлом и радостном ореоле, с ней связываются самые лучшие чувства и верования поэта. Родная рязанская изба и Приокские просторы обретают сказочную красочность:

Полыхают зори, курятся туманы,
Над резным окошком занавес багряный.

Вьются паутины с золотой повети.
Где-то мышь скребется в затворенной клети…

В ранних стихах Есенин открыто романтизирует деревенское бытие. Любуясь особенностями деревенской жизни, картинами природы, он стремится не просто донести до читателя свою радость от их видения, а передать, заразить его ощущением полноты и красоты жизни. Светлый и радостный колорит кажется преобладающим.

Однако за бросающейся в глаза красочностью и многозвучностью в его стихах всегда виднеется нечто грустное и печальное. За мироощущением радостного приятия земного бытия чуть сквозит, чуть брезжит, но обязательно присутствует некая тайна – тайна краткости, конечности человеческой жизни, хрупкости человеческого счастья.

В самых, казалось бы, радостных стихах где-то глубоко внутри затаивается боль. А это, в свою очередь, обостряет восприятие красоты жизни, высочайшей, непреходящей ценности человеческого счастья. У Есенина нередки картины разлук, панихид, похорон («мимо окон тебя понесли хоронить», «звонки ветры панихидную поют», «похороним вместе молодость мою» и т. п.). Часто его героям судьба не дает возможности соединить свои жизни.

Вариации подобных мотивов широки. Но во всех этих стихах даже самая смерть (скажем, в «Хороша была Танюша…», «Зашумели над затоном тростники…», «Под венком лесной ромашки…» и других) выступает не как реальная кончина, гибель, а как поэтическая метафора несбывшихся желаний, сожалений о возможном, но утраченном или недоступном счастье. Есенин стремится найти то, что даст ему возможность «и в счастье ближнего поверить». Этим мерит и оценивает он жизнь. И тем самым наполняет стихи высоким гуманистическим смыслом.

Мечта о человеческом счастье, боль от его отдаленности, недостижимости и хрупкости, сочувствие человеку – это коренные свойства поэзии Есенина, возникшие в его ранних стихах, развитые и пронесенные через все творчество.

И еще одна главнейшая, определяющая черта поэзии Есенина – полная слитность с народной жизнью. Перед Есениным никогда не вставала проблема поиска пути к народу, не было необходимости специально изучать его, постигать «душу народа». И дело здесь не в происхождении поэта, не в обстоятельствах его жизни, не в природном знакомстве с реальными условиями, тяготами и лишениями крестьянской судьбы, хотя, конечно, кровная связь с крестьянской жизнью обогатила Есенина ее органическим, некнижным знанием.

Родная земля дала ему большее – народный взгляд на жизнь, наделила народной мудростью, теми представлениями о добре и зле, о правде и кривде, о счастье и несчастье, которые вырабатывались народом в течение столетий. Ему не надо было искать путей к душе народа – он сам по праву ощущал себя одним из ее носителей. Она жила в нем, была впитана со всем крестьянским обиходом родного села, с теми песнями, поверьями, частушками, сказаниями, которые он слышал с детства и которые были главным родником его творчества. Владел этим неоценимым богатством он свободно и непринужденно. Он говорил и пел теми словами, которыми поет народ. И его собственные стихи стали этой песней, песней нежной и ласковой, грустной и раздольной, вобравшей в себя все многообразие чувств и переживаний народа.

Только одно из ранних стихотворений назвал Есенин «Подражанье песне» («Ты поила коня из горстей в поводу…»), одно из последних – «Песня» («Есть одна хорошая песня у соловушки…») да еще «Песнь о собаке» и «Песнь о хлебе». Но, по справедливости, подобные заголовки он мог бы дать еще многим и многим другим своим стихам. И дело здесь не в том, что у него встречаются прямые реминисценции народных песен (их не так уж много), не в том, что во многих его стихах слышна мелодика народной песни, частушки. Он брал саму поэтику народного песенного творчества, ту первозданную красоту народного взгляда на жизнь, который с такой полнотой выразился в песне. Гоголь писал, что в русских народных песнях «мало привязанности к жизни и ее предметам, но много привязанности к какому-то безграничному разгулу, к стремлению как бы унестись куда-то вместе с звуками». Так и у Есенина: зримая вещественность мира, воспроизводимая в стихах, является не самоцелью, а – при всей живописности, глубине и меткости его наблюдений – лишь способом направить внимание читателя на самую суть живого.

О песенном складе стихов Есенина говорит даже название его первого стихотворного сборника – «Радуница». Нередко в критике это название связывалось с церковным праздником поминовения усопших. Но, думается, правильнее связать его с циклом весенних народных песен, которые так и назывались радовицкими или радоницкими, веснянками. Да и в самом сборнике нет и в помине никакого поминовения усопших, а брызжет через край весенняя озорная радость молодой пробуждающейся жизни.

Уже первые шаги Есенина в большой литературе раскрыли одну из характерных черт его духовного облика – редкую для молодого поэта независимость литературно-художественной позиции. Время Есенина пересекалось величайшими историческими событиями: Первая мировая война, революция, Гражданская война. Вместе со своей страной рос и менялся поэт, мужал его талант. За короткий срок он прошел необычайно яркий и своеобразный путь.

Жизнь сводила его с самыми разными литературными группировками, он участвовал порой в, казалось бы, несовместимых литературных объединениях, каждое из них, естественно, накладывало определенный отсвет на его произведения. Но эти внешние влияния, хотя и оставляли определенные приметы, не затрагивали коренных, глубинных основ его поэтического творчества и литературно-критических взглядов. При всей сложности идейно-художественного развития Есенина его творческий путь сохранял органическое единство и внутреннюю цельность.

В 1918 году, выпустив только два первых поэтических сборника, Есенин написал обширную теоретическую статью «Ключи Марии». С. Городецкий вспоминал об отношении Есенина к этой работе: «Из всех бесед, которые у меня были с ним в то время, из настойчивых напоминаний – “Прочитай «Ключи Марии»” – у меня сложилось твердое мнение, что эту книгу он любил и считал для себя важной».

В этой книге он пытался прояснить изначальное, коренное, природное значение и смысл народного искусства. Утверждая, что «коньки на крышах, петухи на ставнях, голуби на князьке крыльца», другие элементы декора предметов крестьянского обихода «носят не простой характер узорочья», Есенин подчеркивал высокую смысловую значимость любых явлений народного искусства. «Изба простолюдина – это символ понятий и отношений к миру», – утверждал он. Разобрав один из видов вышивок, замечал, что эти узоры «являются как бы апофеозом как трудового дня, так и вообще жизненного смысла крестьянина». В настойчивом желании прояснить особенности народного творчества читается, разумеется, не академический интерес поэта к специфике тех или иных фольклорных жанров, а его стремление ответить на волновавший его вопрос о взаимосвязи своего собственного творчества с жизнью народа. Стремясь раскрыть содержательную природу орнамента, его глубокую связь со всем обиходом крестьянской жизни, Есенин тем самым подчеркивал свою убежденность в том, что каждое произведение искусства неразрывно связано с природой, с жизнью, с трудом человека, что оно не может быть сведено к игре абстрактных форм.

Эту связь с природой, с человеком, с его судьбой и условиями жизни ищет Есенин и в словесном искусстве. «… Каждый шаг словесного образа, – пишет он, – делается так же, как узловая завязь самой природы». Главным в художественном образе для него выступает «творческо-мыслительная значность», стремление ответить на коренные вопросы жизни – что есть человек, откуда он, каков смысл его бытия. Поэтому и главный источник силы искусства для него – в связи с народом, с народной жизнью. Именно в этом главные живительные корни искусства. Искусство представлялось Есенину драгоценнейшим элементом народной жизни. Оно рождено народом как средство выражения своего отношения к миру, к природе и не может быть сведено к словесному трюкачеству.

Отсюда возникло расхождение Есенина с самыми разными литературными группировками формалистического толка, которые в изобилии появлялись в то время. Это определило его особую позицию в таком объединении, как имажинисты, к которому примыкал Есенин в 1919–1924 годах.

Первая «Декларация» имажинистов, под которой в ряду других стояла и подпись Есенина, появилась в январе 1919 года. Об одной из причин, послужившей основой сближения Есенина с этой группой, небезосновательно писал в свое время С. Городецкий: «Он терпеть не мог, когда его называли пастушком, Лелем, когда делали из него исключительно крестьянского поэта. Отлично помню его бешенство, с которым он говорил мне в 1921 году о подобной трактовке его… И вот в имажинизме он как раз и нашел противоядие против деревни, против пастушества, против уменьшающих личность поэта сторон деревенской жизни». Вместе с тем очевидно, что такие утверждения имажинистов, как, например, содержание – это пыль на форме искусства, тема и содержание – «это слепая кишка искусства», никак не согласовывались ни с эстетическими представлениями, ни с творчеством Есенина.

При всей сложности взаимоотношений с «орденом имажинистов» в целом и с его отдельными участниками Есенин неизменно выступал против ряда их коренных утверждений. Последовательно и целенаправленно критикуя некоторые имажинистские теории, Есенин завершает свои рассуждения на этот счет в одной из статей признанием, имеющим кардинальное значение для понимания его творчества: «У собратьев моих нет чувства родины во всем широком смысле этого слова, поэтому у них так и несогласовано все».

Это высокое «чувство родины» ясно ощутимо и в литературно-критических статьях поэта, и во всем его творчестве. Он всегда жил в сознании неотделимости своей личной судьбы и своего творчества от судеб родной страны.

Начав свой путь в большой литературе лишь в 1915 году, ко времени революции Есенин выдвинулся в число ведущих русских поэтов. Его стихи широко публикуются в журналах и газетах, его имя все чаще упоминается в ряду наиболее значительных писателей того времени.

В событиях революции Есенин увидел осуществление своих надежд и мечтаний о высшей справедливости, путь к утверждению заветных народных дум. Размах революционных преобразований, борьба народа за свое освобождение захватывают поэта. Мажорная интонация, радостный, ликующий настрой главенствуют в его лирике того времени. Поэта переполняет чувство освобождения и светлых ожиданий. «О верю, верю, счастье есть!..», «В сердце ландыши вспыхнувших сил…» – подобные строки всего характернее для него в то время.

Знаменитые строки «Иорданской голубицы»:

Мать моя родина,
Я – большевик, —

выразили его убежденность в том, что «иная колея», на которую вывозит мир «красный конь», есть истинный путь для всего человечества. Однако характер поворота в народной судьбе понимался им весьма своеобразно.

«В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном», – свидетельствовал он в автобиографии. «Маленькие поэмы» 1917–1918 годов – «Октоих», «Пришествие», «Преображение», «Инония» – рисуют ту народную утопию о мужицком рае, которая жила в воображении Есенина.

«Взмахнувшая крылами», «отчалившая» Русь должна преобразиться в некую сказочную страну, иную землю – Инонию, где «живет божество живых», где народ обретет подлинное счастье. Картины жизни в этой стране, которые Есенин рисует в «Инонии», «Октоихе», в других вещах того периода, нельзя рассматривать как раскрытие действительных представлений поэта о будущем. «Рай в мужицком творчестве так и представлялся, – замечал он в “Ключах Марии”, – где нет податей за пашни, где избы новые, кипарисовым тесом крытые, где дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сыченою брагой». Картины, которые рисует поэт, – это, конечно, сказка, утопия, земля мечты. Но для понимания последующих коллизий его творческого пути важно отметить, что эта иная земля – прежде всего земля крестьянская, с некими патриархальными установлениями.

Суровые годы Гражданской войны, годы разрухи не поколебали веры Есенина в те идеалы, которые были рождены надеждой народа на справедливое мироустройство. Но становление новой жизни было трудным. Страна и народ проходили через тяжелые испытания. Есенин передавал их без прикрас, так, как он сам все это понимал, ощущал, видел.

Пафос первых послереволюционных стихотворений был вызван глубоким патриотическим чувством, и оно же диктовало Есенину горькие строки о разрухе родной страны. Осложнялось все это тем, что закономерные противоречия эпохи воспринимались им как гибель деревни. Ему казалось, что город ведет наступление на деревню, что уходят в прошлое не ее вековечная темнота и забитость, а живые, жизненные основы бытия.

Город, город, ты в схватке жестокой
Окрестил нас как падаль и мразь.

Эти же чувства породили и знаменитые строки в «Сорокоусте» о жеребенке:

Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?

«Конь стальной победил коня живого. И этот маленький жеребенок был для меня наглядным дорогим вымирающим образом деревни…» – так печально комментировал Есенин реальный случай, легший в основу этого стихотворения. Мечты о мужицком рае, об утопической земле всеобщего благоденствия, где «дряхлое время, бродя по лугам, все русское племя сзывает к столам», остались только мечтами. «… История переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого, ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал…» – пишет Есенин в 1920 году.

Эта боль от «умерщвления личности как живого» наиболее остро чувствовалась Есениным. Она была значительно шире по своим истокам и смыслу, чем скорбь по разоренной деревне, по отягчавшимся условиям быта в родном краю. При всем свойственном ему стремлении к романтизации сельского бытия Есенин никогда не утрачивал достаточно трезвого и критичного взгляда на «горластый мужицкий галдеж». И острота реакции была связана с тем, что поэту мнилось, будто «каменные руки шоссе» сдавливают не только горло деревни, но и умерщвляют «душу живу» человека. «Железный гость» грозил не только и даже не столько деревне как таковой, сколько человеку, всему тому доброму, чистому, светлому, что отроду заключено в его сердце, чем славен и бессмертен человек. Вот в чем ужас, вот что рождало неизбывную, смертную тоску. Кстати сказать, именно этот общечеловеческий подход дал Есенину возможность далеко подняться над понятием крестьянского поэта. Если бы содержание таких его стихотворений, как «Мир таинственный, мир мой древний…» или «Сорокоуст», сводилось лишь к антитезе «город – деревня», то он действительно остался бы лишь поэтом деревенской темы.

Эти настроения послужили основой целого ряда стихотворений, открывавших новую, знаменательную страницу в его творчестве, – «Дождик мокрыми метлами чистит…», «Исповедь хулигана» и т. д., которые предвосхитили «Москву кабацкую». Есенин вызывающе именовал себя здесь хулиганом, поражал читателей лихорадочной взвинченностью слов и выражений просто потому, что ему казалось, будто эта поза, этот резкий, предельно обостренный рассказ о несчастливой судьбе, о горе, о тоске, о душевной пропади – единственный способ выразить себя как личность. Не случайно так часто звучит в этих стихах откровенная нарочитость: «Я нарочно иду нечесаным…», «Мне нравится, когда каменья брани…» и т. п. И именно потому, что эти стихи продиктованы отнюдь не личным, не эгоистическим чувством, не себялюбием, не стремлением покрасоваться дерзостью и удалью, а рождены осознанием социальных проблем, являются в подлинном смысле гражданскими, так органично, так естественно звучат в них проникновенные строки:

Я люблю родину.
Я очень люблю родину!

Время властно ставило перед Есениным вопрос: в чем же суть размаха народной стихии, в чем смысл ее движения? Глубокий интерес к борьбе крестьянства, к его судьбам связан был с тем, что здесь виделся Есенину ответ на главный, больше всего волновавший вопрос – «куда несет нас рок событий».

Это стало центральной темой в его крупнейшем произведении тех лет – драматической поэме «Пугачев». В этом произведении история не была для Есенина самоцелью, он не стремился восстанавливать в деталях и обстоятельствах реальности восстания Пугачева. За строками поэмы в гораздо большей мере читается современная Есенину действительность, нежели времена Екатерины II. Романтический свет, которым окрашены фигуры Пугачева и его сподвижников, несет в себе отблески революционных событий двадцатого века.

В «Пугачеве» мощно звучит тема справедливости борьбы народа за свое освобождение, правоты народного гнева. Патетика монологов Пугачева и Хлопуши, мечта и стремление восставших «новой жизнью жить» – все это не оставляет сомнений в том, чью сторону принимает автор. Однако Пугачев в поэме явно и подчеркнуто одинок. Один из восставших в критическую минуту бросает характерные слова:

Как же смерть?
Разве мысль эта в сердце поместится,
Когда в Пензенской губернии у меня есть свой дом?

Последний вопрос-возглас – выкрик Пугачева: «Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?» – говорит не только о крушении мечты, но и о том, что то, чем жило его сердце, что вело его на борьбу, не нашло отзвука у соратников. Данная в поэме трактовка трагического конца героя и предательства сподвижников показывает, что Есенину становится чужда идеализация крестьянства. Он начинает видеть его слабости, понимать, что стихия крестьянского бунта несет в себе не только замечательные примеры самоотверженности и самопожертвования, не только страсть и мощь народного гнева, но, оставаясь замкнутой в самой себе, таит в себе же семена собственной гибели.

Внимательного читателя «Пугачева» остановят некоторые особенности стиля этой вещи. В таких строках, как «Ржет дорога в жуткое пространство», «Пучились в сердце жабьи глаза грустящей в закат деревни», и во многих других отразилось переживавшееся тогда Есениным увлечение имажинизмом. Это сказывалось в прихотливости образной системы, нарочитом соединении разнородных лексических слоев, вычурности метафор, повышенной эмоциональности, почти «крикливости» стиха.

Больше года (с мая 1922 до августа 1923 года) провел Есенин в зарубежной поездке. Вместе с Айседорой Дункан он побывал в Германии, Франции, Италии, США, других странах. Запад поразил Есенина духовной нищетой. «Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? – писал он одному из своих друзей. – Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет. Здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока еще не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде господин доллар, на искусство начхать – самое высшее музик-холл». В написанном по впечатлениям от пребывания в Америке очерке «Железный Миргород» он говорит о «владычестве доллара», которое подавило «все стремления к каким-либо сложным вопросам», о том, что «сила железобетона, громада зданий стеснили мозг американца и сузили его зрение», но в то же время он говорит и о большом значении индустриального развития, о том, что при взгляде на индустриальную культуру этой страны «невольно поражаешься возможностям человека, и стыдно делается, что у нас в России верят до сих пор в деда с бородой и уповают на его милость». Главное же, что вынес Есенин из зарубежной поездки, он выразил просто и кратко: «С того дня я еще больше влюбился в коммунистическое строительство».

За долгие месяцы пребывания за рубежом им было написано как никогда мало: только несколько стихотворений, объединявшихся в то время под заголовком «Москва кабацкая». К этому же времени относится начало работы над драматической поэмой «Страна негодяев». Тогда же возник у него замысел, а судя по ряду сообщений, возможно, был создан и первый вариант самой трагической вещи в его поэтическом наследии – «Черный человек».

Оторванный от родной страны, от тех живительных соков, которые давала ему реальная русская действительность, Есенин как бы замыкается внутри самого себя. Усиливаются мрачные и скорбные мысли о распаде подлинно человеческих, нравственных устоев жизни. Трагизм «Москвы кабацкой», «Черного человека» – это трагизм человека, лишенного связей с миром, отданного во власть сил зла и не находящего в окружающем опоры для борьбы с этим злом. Это трагедия одиночества в людском море. Свою среду он назвал «сворой собачьей». «Мне теперь не уйти назад» – вот что порождает неизбывную тоску и ужас. Но за этим «не уйти» скрывается и убежденность, что есть в жизни нечто высокое и прекрасное, то, к чему надо уйти; недоступность чего, отъединенность от чего и рождает горечь и трагедию.

«После заграницы я смотрел на страну свою и события по-другому», – писал он вскоре после возвращения на родину. То новое, чем встретила его страна, представилось ему как путь, ведущий к возрождению жизни. Эта новизна широко входит в его стихи. «Возвращение на родину», «Русь советская», «Письмо к женщине», «Русь уходящая», «Анна Снегина» – наглядное тому доказательство. Хотя он был твердо убежден в бесповоротности произошедших перемен – «Над старым твердо вставлен крепкий кол», – это не снимало для него трагических контрастов новой действительности, острейшие коллизии которой он отчетливо видел:

Чем мать и дед грустней и безнадежней,
Тем веселей сестры смеется рот.

Поэтому в творчестве Есенина 1924–1925 годов соседствуют нежные, оптимистические интонации возрождения жизни и одновременно скорбные мелодии прощания с ней. Вот почему если не случайным было возникновение «Черного человека» в период зарубежной поездки, то столь же закономерным было и возвращение к этой вещи в конце жизни, в ноябре 1925 года.

Но все же мажорный настрой в его лирике последних двух лет явно доминировал. Стремительность развития таланта Есенина, то, что в короткие десять лет уместился путь от «Чую Радуницу Божью» до «Через каменное и стальное вижу мощь я родной страны…», не раз ставило в тупик критиков тех лет. То, что от стихов «Москвы кабацкой» Есенин так решительно и быстро перешел к «Стансам» и другим подобным произведениям, рождало недоверие, даже скепсис. При этом не замечалось глубокое внутреннее единство, которое роднило все лучшее в творчестве Есенина.

В произведениях 1924–1925 годов гуманистический пафос, идеи человеколюбия и милосердия раскрылись со всей полнотой и обрели новую, еще более глубокую основу. Если в стихах первых лет это было связано с сочувствием, сопереживанием человеку, с мечтой о «счастье ближнего», реальные очертания которой не всегда можно четко представить и обрисовать, если в стихах 1919–1922 годов этот пафос нередко переливался в скорбь, в ощущение утраты и конца, в ощущение личной потерянности и потерянности всеобщей, то в последних стихах – совсем иное.