Kitobni o'qish: «Былое – Фалль»
Князю Петру Петровичу Волконскому
Что сладко мне помнить, так это чудное место, где я родился.
– Так много в Фалле этого цветка, в бенкендорфском Фалле?
– Какого цветка?
– Да того, красного, что древняя старушка наказывала вспоминать…
– Масса… По берегу реки, на скалах, у ручьев около водопада…
– Водопад большой?
– Большой – не с камня на камень, а большой, настоящий, отвесный водопад во всю ширину реки.
– А река?
– До водопада тихая; в низких, мягких, зеленых берегах – черная, глубокая; а после падения – бурливая, шумящая, много пены.
– А ручьи?
– Журчат отовсюду, на поворотах, из-под кустов, будят, зовут, оглушают на каждом шагу.
– Парк?
– 54 версты дорожек. Лиственницы и каштаны самые великолепные, какие я когда-либо видел.
– Холмисто?.. Ну, конечно, раз водопад.
– И холмисто, и скалисто.
– А водопад далеко от дома?
– Тут же, перед самой террасой.
– А куда река впадает?
– В море, – из окон видать.
– Послушайте, это декорация.
– Самая красивая, какую я видел. Вы знаете, я объехал кругом света.
– Неужели красивее Таормины?
– Конечно, если вы будете брать панорамы – Этну или Альпы, то, может быть, и… Да нет, это несоизмеримо. Там у ваших ног страна, города, железные дороги – государства. Здесь все, что видит глаз, все Фалль, кроме моря, все свое. И такого красивого «своего» я не видал.
– А дом?
– Дом готический. Конечно, фальшивая готика – николаевская эпоха, Штакеншнейдер.
– Да, как «готика» оно фальшиво, но как установившийся фальшивый стиль он очень «настоящ».
– Совершенно верно, и тем более дорог нам, что он последний у нас стиль; уж после этого ничего не было.
– А прибавьте к этому воспоминания…
– А прибавьте воспоминания! Ведь я вырос в этом. Понимаете, все, все готика – последняя скамейка в парке; каждое кресло в доме – маленький Миланский собор. И все насыщено воспоминаниями, не моими личными – это само собой, – а воспоминаниями… я не смею сказать историческими, но…
– «Хроническими»?
– Ну да, вы понимаете. Ведь хроника такого дома, как бенкендорфский, есть нечто большее в смысле близости к истории, чем семейная хроника какой-нибудь дворянской семьи, жившей «у Харитонья в переулке». Тут вся царская семья того времени, короли и королевы, конгрессы, коалиции, свидания. Все либо прошло, либо оставило свой дух. Начиная с очаровательного портрета Марии Феодоровны…
– А почему эта близость с императорской семьей?
– Да ведь мать Бенкендорфа была подруга Марии Феодоровны – Анна Шиллинг фон Канштадт, которую она привезла из Момбелиара.
– Знаменитая Тилли?
– Ну да, которую Екатерина Великая приказала водворить на прежнее место жительства, а Мария Феодоровна выдала за Христофора Бенкендорфа и тем вернула в Петербург.
– Так, так. Этот Христофор, отец знаменитого, был знаменит своей рассеянностью.
– Он самый. Однажды в Риге, где он губернаторствовал, Павел I сказал ему, что он у него будет обедать: Бенкендорф совершенно забыл; в последнюю минуту вспомнил. Готовить целый обед было немыслимо; он послал по всем знакомым просить каждого прислать по блюду. Приносят блюда, поднимают крышки – под каждой крышкой жареный гусь. Дело было осенью, и для царственного гостя каждый постарался приготовить то, что по сезону было самое лакомое. Когда моя бабушка кончила свой об этом рассказ, я не преминул, как и все дети, спросить: «Ну и что?» Но что было после, бабушка не сказала.
– Как досадно, когда обрывается. Сколько в детстве таких бальзаминовских снов, которые «хочется доглядеть».
– Ну уж это когда уснем навсегда, тогда, может быть, доглядим.
– Так что же вы говорили про портрет Марии Феодоровны?
– Да. Так в Фалльской башне висит прелестный пастель, к сожалению, без подписи, портрет, писанный в Версале, когда они ездили в гости к Людовику XVI. Тилли их сопровождала, у нее как-то сделалась сильная головная боль; королева прислала ей чашку шоколаду и просила сохранить на память. Чашка Марии Антуанетты в Фалле: прелестная севрская чашка, по темно-зеленому фону желтое плетение с цветами.
