Kitobni o'qish: «Избранные проекты мира: строительство руин. Руководство для чайников. Книга 1»

Shrift:

Всякое коммерческое использование текста, оформления книги – полностью или частично – возможно исключительно с письменного разрешения Автора. Нарушения преследуются в соответствии с законодательством и международными договорами.

1124

__________________________

Во всех известных культурах и цивилизациях воины отмечали число врагов, преданных ими смерти. Смысл ритуала состоял в том, чтобы дать визуальную фиксацию количества смертельных граней, которые воин сумел преодолеть. Делалось это на орудии убийства либо на самом теле воина, в виде характерных отметин, так или иначе не оставлявших сомнения, о чем шла речь. Тем самым концепции Смерти с каждым разом предлагалась все новая диспозиция, с предупреждением, что отобрать конкретно у данного кандидата в покойники право на жизнь ей будет труднее, чем у других. Точнее всего то же содержание передавала известная формула: «Все, что не убивает меня, делает меня тверже». Статус в иерархии повышался соответственно числу пережитых врагов.

Именно этот ритуал в упрощенной и цивилизованной форме позднее копировала традиция единоборств, присуждая мастеру следующую ступень на более безопасном пути к совершенству – «дан».

И только одна островная культура следовала традиции, в которой такая визуальная фиксация на теле делалась не за число убитых врагов: следующую ступень мастера присуждали за поединки, представлявшие реальную опасность, от которых воин сумел уклониться. Традиция не имела отношения к искусству дипломатии.

Некоторые исследователи интерпретировали это как другой известный постулат: «Лучшая война – та, которую выигрывают, не начав». И отчасти, действительно, в такой интерпретации содержалось рациональное зерно. Правда, существовало еще одно прочтение.

Суть была не в том, чтобы просто избежать столкновения, представлявшее потенциальную опасность, – это было несложно сделать, просто сведя число столкновений к минимуму. Дело было в другом: в искусстве, которое в вольном переводе звучало бы примерно как искусство вовремя остаться в живых. Иначе тот же оборот трактовался вторым значением: умением отличить главное от остального.

Как раз эти представители и своего рода «эндемики» культуры в свое время настолько ценились в некоторых кругах своим нюхом на присутствие смерти, что к их услугам прибегали даже руководители кланов, ценивших свою жизнь выше долга. Именно их впоследствии стали называть «сторонними наблюдателями».

В том же исследовании утверждалось так же, что, несмотря на все это, те же «наблюдатели» не отличались какой-то особой продолжительностью жизни…

– Из «Энциклопедии первобытного мышления. Культура и ее тотем». Издание Иоганна Баарса, IV и последнее

Продром

В стране крайней радости

В 1381 году Хан Тохтамыш, планируя очередное «турне» года по городам урусов по периферии западного направления, надеялся управиться со всем предприятием до заморозков, с тем чтобы успеть к себе домой к какому-то национальному празднику. Поскольку собственный сектор военной разведки в силу чисто национальных особенностей характера и склада ума очень неохотно утруждал себя добросовестным и подробным составлением карт чужой местности («Ввяжемся – а там будет видно».), топографическая сторона предприятия была вечной головной болью каждой новой кампании. За что разведка Тохтамыша каждый раз получала по шапке. Это помогало, но ненадолго.

Поэтому руководство, все трезво взвесив, разумно решило на начальном этапе заслать в пределы Москвы двух специально подготовленных «орнитологов» с подробными наставлениями где стоять и как и что говорить.

Конечно, Москва, в свете последних событий сидя как на иголках, что-то такое предвидела, и на таможне все с большим сомнением разглядывали крепкие небритые лица «орнитологов» при верительных грамотах, написанных от руки с каким-то сильным и до боли знакомым акцентом. Поэтому осмотр достопримечательностей был сокращен до минимума, но дело этим не ограничилось по причине того, что заезжая научная партия с самого начала испытывала трудности в поиске общего языка с местным населением (исключая ее женскую часть). Сейчас трудно сказать, что там у них произошло, только «орнитологи» очень скоро вернулись уже не одни, правда, в истории потом осталось только одно имя: «Тохтамыш-хан».

Еще менее известно, что в 1382 году до погребов была сожжена вся целиком не одна Москва, а целый маршрутный прилегающий пояс географии уруссии. Самое любопытное в этой истории то, что, по слухам, Тохтамыш делал это из чисто топографических соображений, создавая из незнакомой местной географии четкие визуальные ориентиры, чтобы потом на обратном пути не гадать и не ломать голову, был он тут уже раньше или еще нет, не полагаясь больше на болванов из внешнего отдела разведки…

Об относительности того и этого

Над лужайкой, унылой и желтой от пожухлой травы, висели первые снежинки. Небо пахло тишиной и скукой. Было то непонятное время без времени, когда сезон, который кончался, завершал самый бесцветный день. Кусок изуродованной старой стены торчал из травы, как несостоявшийся катаклизм: без начала и продолжения. Стена тут была ни к селу ни к городу. Под лучами не знавшего тепла солнца недостроенный замысел прятался где-то в исходной части, которого никто так и не увидел. Рядом в основание камней упиралось дерево. Был почти вечер.

– Нет здесь ничего, – сказал один гунн другому, стоя на краю возвышения из камней и прикрывая ладонью нижнюю часть лица. – Я же говорил. У меня нехорошие предчувствия насчет этого леса. Слишком тихо.

– Да они у тебя всегда нехорошие, – отозвался напарник. – Ты у нас как этот, у которого что ни делается, то к худшему.

Захоронение было какое-то странное. Дети лежали, словно их приносили в жертву в спешке, опаздывая и оглядываясь через плечо. Даже не захоронение: тела оставили так, словно подношение делалось лесу. У некоторых кости ног были перебиты – явно чтоб не бегали. У других кости ребер имели одинаковые повреждения – доставали только сердца. У части лежавших в основании черепов остались отчетливые следы от ударов тупым предметом. Еще один череп, судя по всему, маленькой девочки, аккуратными надрезами пытались делить на равные части, как делают, принося в виде подношения самое дорогое, что есть. Взрослых не было.

Погода совсем испортилась. Ночевать здесь никому не хотелось. Шли долго, потом снова встали.

– С этим миром что-то не так, – заявил гунн напарнику, разглядывая лежавшие на земле фигуры казненных с прибитыми к дереву языками. – С каких пор воров скота кладут ногами к солнцу?

– Так я про это и рассказываю, – отозвался его напарник постарше, грубее лицом и с большим количеством прямых старых шрамов. – Если даже Бру говорит о вреде чтения, то вспомни мое слово: скоро покойников будет больше.

Тропа шла в обход и терялась где-то у обрыва. В лесу было так тихо, как бывает только в преддверии настоящих заморозков.

– Это который Бру? – спросил первый гунн напарника. – Бру Тога Стоик?

– Аденомик он, а не стоик, – хмуро отозвался соплеменник по прозвищу Козьи Уши, бандит в нескольких поколениях и прилежный семьянин. – Философы проклятые. Все несчастья в мире от них. Всё, пошли. Нечего тут разглядывать.

Гунн помоложе глядел под ноги, напарник тоже старался смотреть, куда наступает. Козьи Уши тяжело дышал, удобнее перехватывая поручни оглобель повозки, помогая быкам преодолеть наиболее опасный участок пути. На западе опять что-то висело, снова тучи и блеклые полосы света, предвестники инея, никуда от них было не деться.

– Вы чего орете, – спросил, подходя и запахиваясь, еще один соратник. – Тут везде менгиры, плюнуть некуда – вы тут как у себя дома.

После встречи с медведем одного глаза у него не хватало и скальп украшали несколько рванных параллельных борозд. Все соплеменники сходились во мнении, что ему исключительно повезло и он легко отделался. Медведю повезло меньше.

– А что, – спросил Козьи Уши болея сердцем, – германцы уже все умерли? Или так и будем за ними бегать по болотам и снегу? Вот дерутся, сволочи, – добавил он с неодобрением. – Корххи как увидел, все, говорит, это надолго. Я тоже потеплее оделся. Как чувствовал…

Соратник впрягся вместе с остальными, телега пошла веселее.

Слепящее от больной холодной погоды большое багровое солнце, прорезанное свинцовыми нитями облаков, било в глаза и висело прямо по курсу, как дорога на небеса. Она не обещала ничего хорошего. Это к непогоде, подумал Козьи Уши. Хоть снег наконец пойдет. Подъем почти кончился. Начинался новый вечер, и в нем было еще меньше тепла, чем в пережитом дне.

– У них имена странные, просто беда, – снова подал голос гунн помоложе. – Я как ни пробовал запомнить, не держатся в памяти. Мне уж неудобно без конца спрашивать, посол на меня волком смотрит, думает, я издеваюсь. – Он осторожно вытянул в сторону руку, пробуя разбитое накануне плечо. – Этот овраг кончится когда-нибудь?

На взгорке прямо под солнцем и на самом краю обрыва спиной к ним стояла еще одна фигура с приложенной к глазам ладонью и длинным луком через плечо. За слоем грязи и дорожной пыли она ничем бы не отличалась от остальных, если бы не легкая одежда и пара необычных ножей разной длины за поясом – слишком длинных и слишком тонких, уместных скорее под мышкой иноземного наемника. Здесь такими не пользовались.

Неподвижная фигура была видна за ветвями деревьев уже на расстоянии – как ориентир на пересеченной местности, и еще на расстоянии все поняли, что что-то не так. Хиератта не знал эти места, но остальные шли по его следам. Шевеля губами и ругаясь, он, не отрываясь, с явным беспокойством всматривался во что-то на горизонте.

– А чтоб тебя, заразу… – сказал он, не оборачиваясь, и громко добавил: – Все, уходим. Гроза возвращается…

Не заставляя себя уговаривать, все поспешно стали спускаться с открытого пригорка под защиту леса. Стиснув зубы, молодой помогал быкам, Козьи Уши с неприкрытым детским испугом глядел туда, куда только что глядел Хиератта. Грозу он не переносил, и это знали все. Сезон гроз давно закончился, но только не для этих падей. Их словно что-то держало здесь. И все знали, что их здесь могло держать. Вязкий, холодный, ленивый ветер нехотя брел рядом с ними, играл влажными листьями и поднимал вверх. В ушах стояла тишина.

Месяц Мертвых подходил к концу, и, значит, нужно было ждать пришельцев. Они часто появлялись, когда есть было нечего. В силу обрывистой местности перепады теплого и холодного климата были такими, что пока в каньонах долин собирали яблоки, на перевале все намертво закрывало снегом. Там было просто не пройти. В низине за деревьями торчал еще один менгир, такой старый, что почти зарос лесом. Шедший впереди одноглазый гунн встал. Эти торчавшие, как зубы, из земли камни он не любил, они вызывали в нем безотчетный страх, и не только у него. Рядом с ними старались не ходить и громко не разговаривать. Но у Хиератты было свое мнение, он уже что-то там делал, согнувшись пополам, изучая и нимало не смущаясь близким присутствием мстительных духов. Это его особое мнение уже не раз и не два создавало ему проблемы, грозя вылиться однажды в нечто серьезное, но ему было наплевать. Многие видели в нем изгоя, который лишь в силу попустительства духов и вождя безнаказанно топтал землю. И многих раздражало, что он жил так, будто впереди его ждали еще две жизни.

Вдоль надолбов в просветах на поваленных бревнах лежали покойники – полуистлевшие фигуры осужденных с некогда прибитыми языками, связанными за спиной локтями и вытянутыми конечностями. Кое-кого пробовали есть, кое-кто был до сих пор обут. Оскал их старых высохших лиц был всюду одинаков, и все притихли. Обычай привязывать умирающих к мертвым был обычен для выходцев с далекого юга, но мертвых никогда не привязывали к живым, это нарушало смысл обряда. Считалось, живого в мир мертвых должен был нести только мертвец, не наоборот.

Козьи Уши расстроился:

– Ой, как сложно все стало под этим небом.

Один из покойных смотрелся совсем жутко: он не был живым – но он и не казался мертвым. Среди прочих наполовину разложившихся остовов его словно оставили по ошибке и недавно. По ошибке так никого не оставляли, и это знали все.

Козьи Уши неодобрительно хмурился, глядя, как Хиератта снимает с убитого обувь.

– Не трогал бы ты его, – сказал он. – Плохая примета.

Хиератта наклонился, примеривая к ступне размер обуви. Мокасины тоже были какие-то странные – явно не из этих мест.

– Я сам плохая примета, – угрюмо отозвался он. – Ты это от зависти, что ли?

Это было как раз то, про что говорили в тане, качая головами. Именно его манера плевать на общественное мнение делала его изгоем: не способности к чужим языкам, не умение видеть то, что скрыто от всех, не готовность прыгать туда, откуда несет неприятностями, и не обыкновение оставаться в стороне от интересов коллектива. Его манера перешагивать через традиции предков была постоянной пищей для размышлений. Как он до сих пор оставался в живых – тоже было загадкой. Многие сходились во мнении, что кто-то там наверху его любит. Это могло стать проблемой. Когда природа одного без стыда одаривает талантами, которыми обделяет остальных, философами становились даже бабки. В способности издавать ртом звуки, как это делают не-совсем-люди, достоинства никто не видел. Но в ней видел достоинство вождь.

Обувь соплеменника выглядела немногим лучше, чем у Хиератты, но подобрать под него нужный размер было бы делом непростым.

– Ну да, – усмехнулся тот. – Сандальки больно не по погоде.

Сандалии и в самом деле выглядели так, будто свалились из другого климатического пояса, но сделаны были с такой практичной любовью к деталям, что Хиератта не задумываясь подвесил их себе за пояс. В пределах менгира покойники находились под защитой местных духов или какого-то слова, как говорили, их не трогал даже дикий зверь. Это тоже знали все. Языки прибивали обычно тем, кому нельзя было говорить. По местным поверьям, эти связанные с темными силами субъекты являлись дверью в иной мир, и чем меньше они открывали рот, тем тверже свет стоял на ногах.

Убиенные не казались опасными, считалось, наиболее опасным особям темных сил забивали в рты камни, растягивая им челюсти на запредельную ширину, с тем чтобы те не приходили ночами сосать кровь и распространять тьму в среде живых. И это работало. Кровососов никто не видел, как и никто не видел открытых случаев тьмы.

Пока Хиератта стягивал с покойного черную рясу с исполинским капюшоном, начал сыпать мелкий дождь. Он закончил подпоясываться куском веревки как раз когда сверху полило по-настоящему.

– Боги и духи предков моих, – произнес он изменившимся голосом, запахиваясь и подворачивая несуразно длинный рукав. – Вот чего мне не хватало от жизни.

Лицо его прояснилось.

Он накинул капюшон, и Козьи Уши покачал головой.

– Знаешь, на кого ты похож? – спросил он.

– В ней даже чувствуешь себя как-то значительнее, – согласился соратник.

В черной, как ночь, хламиде, укрывшей от посторонних глаз суть бандита, он и в самом деле выглядел иначе. Это была даже не ряса – власяница духов.

Пока они заканчивали с гардеробом, сверху за гребнем камней жуткими голосами кто-то выл, то ли дикие псы, то ли духи.

Электрический разряд ударил в дерево прямо за спиной, шарахая изо всех сил, словно прицениваясь, так что в глазах блеснуло.

«Боги и духи предков моих», – отчетливо произнес Козьи Уши, непроизвольно пригнувшись и мучительно сморщившись. Хиератта засмеялся, откидываясь назад и обнажая все зубы. Дождь он любил. И грозы любил тоже. В деревне этого не понимали.

Козьи Уши покачал головой, снова садясь в седле ровнее. Ехали уже довольно долго. Почерневшее небо поминутно раскалывалось на ослепительные части и с грохотом рушилось куда-то дальше, за обрыв, дождик шлепал без большой охоты. «Нам не успеть», – хмуро сказал он. «Нужно еще две жизни, – согласился Хиератта. – А лучше три». Он совсем скрылся за темнотой, и только шорох со дна ущелья говорил, что там пройти можно. «Чувствуете, как тут пахнет, – сказал из ночи голос. – Это тени усопших. Духи глядят нам вслед. Они ждут, когда наше время подойдет к концу и больше можно от нас не прятаться. – Едва различимая за темнотой фигура в седле, плавно раскачивая поясницей, проваливалась и исчезала вслед уходящей вниз тропе. Гунна словно не заботило, что будет, если лошадь сорвется. – Братья мои, – заорал он вдруг, надсаживаясь и упирая кулак в бедро. Лошади дернулись. – Я слышу ваши мертвые мысли и слышу ваше молчание, как если б вы дышали мне в уши и плясали на моих голых костях. Нет, не сегодня, идите спать – нет, еще не сегодня…»

– Ну, не знаю, – сказал Козьи Уши. Он уже снова держал себя в руках. – Зачем мне три жизни, если я не знаю, что делать с одной. Наверное, это что-то вроде проклятья. Когда некуда спешить, лучше оставить лошадей пастись, где паслись.

Вниз все-таки что-то сорвалось, что-то большое, и, подпрыгивая, отправилось вниз, за ним с шуршанием последовали предметы поменьше. Все-таки тропа не была приспособлена для таких перемещений. Какое-то время было тихо. Потом издалека, откуда-то со дна преисподней донесся голос:

«Как можешь ты, смертный, говорить о том, что приятно глазу бога, имея глаз зверя?»

Презентация

Я стоял у окна и делал вид, что перебираю в руках карточки с тезисами презентации, чтобы в последнюю минуту всё еще раз освежить в памяти. На самом деле я их не видел. Дело было не в волнении. Они мне уже успели опротиветь до такой степени, что за время подготовки я не раз и не два всерьез задумывался над тем, не стоило ли начать искать новую работу. За исполинским окном главного офиса, служившего вспомогательным конференц-холлом для сотрудников и руководителей среднего звена, бегали дети. Они беззвучно открывали и закрывали рты, валяя друг друга в земле и листьях. Дальше лежала опушка густого хвойного леса. Странно, но я почти не волновался. Группы людей, занимавшие сейчас ряды дорогих кресел и что-то привычно бубнившие, меня не трогали. Меня трогала мертвая тишина, которая последует сразу, как только я повернусь к этим креслам лицом. Вот она меня пугала по-настоящему. Иррациональный страх перед тем, что сейчас произойдет, заставлял дрожать пальцы, но с этим я почти справился. В пустом коридоре накануне я сделал несколько отжиманий на кулаках и потом еще несколько подходов, пока не стал задыхаться, и это немного помогло. Всё было уже неоднократно повторено, и я просто тянул время. Всего один поворот – и прежний такой серый, самый обычный день необратимо станет другим. Предполагалось, что если грамотно тянуть время, то это будет невербальным вступлением в тему. Я знал, что мне мешало. Тянуть время было единственное, что я мог делать грамотно.

В помещении холла галдели, но негромко, готовые в любую минуту прерваться. За окном мальчишка сидел на лежавшем товарище по активному отдыху и с помощью опавших листьев собирал из него объект захоронения. От предыдущей лекции у меня осталось двойственное впечатление. Докладчик неплохо устроился. Он ничего не стал изобретать, он почти ничего не сделал сам, он даже не вспотел: он просто стоял, уткнувшись в бумагу, зачитывая чужую работу и изредка отвлекаясь на проекции диаграмм. От возмущения я только вертел головой. Имя было известным, работа была уважаемой, против приматологии никто по большому счету ничего не имел против, так что все мирно дремали. «…В книге «Вы просто не понимаете» лингвистка Дебора Таннен говорит о том, как мужчины используют конфликты для повышения своего статуса и в самом деле получают реальное удовольствие от споров с друзьями…» Он даже не спросил в конце, есть ли у кого-то вопросы. Их ни у кого не было, но зато они были у меня. Если бы следующим не шло мое выступление, докладчик бы вспоминал этот день долго.

«Размытая грань между конфликтами и сотрудничеством не всегда умещается в голове женщины (для них «подруга» и «соперница» означают совершенно разные вещи)… » Вот почему женщине никогда не написать книги и не снять фильм, которые стоит читать и стоит смотреть. Восприятие стандартной женщины выглядит не столько ограниченным, сколько дефективным, и самые умные из них инстинктивно чувствуют, что здесь в самом деле «что-то не так» и что дело может быть не только в одном мужском шовинизме. Потом я снова достал проклятые карточки, но уже не мог на них смотреть.

Цель этих выступлений оставалась загадкой не только для меня. Ходили слухи, что ее не знало и само руководство. Оно просто приятно пользовалось властью, как узурпатор публичными казнями, с тем чтобы не терять аппетит, и те, кто еще не видел свое имя в списке, мрачно всматривался в завтрашний день. Впрочем, вслух об этом никто громко не говорил, так что не очень приятную обязанность все просто старались проскочить, как опасный поворот с залегшим на дно сотрудником дорожной инспекции. Предположения строились самые разные. Кто-то их сотрудников офиса воспринимал возложенную обязанность как публичное изнасилование, кто-то испытывал нездоровый энтузиазм, у кого-то откровенно дрожали руки, однако равнодушным не оставался никто.

Если бы кто-то спросил меня, я бы сказал, что определенный прагматизм имел место. Руководство словно пыталось что-то вычислить – не то в контингенте подчиненных ему сотрудников, не то в его характерологии, как компетентные органы по особенностям микро- и макроэкспрессий вычисляют потенциальных террористов, однако мысль о том, что от невинного доклада может зависеть будут ли тебе платить вообще, неприятным образом вносила коррекции в план твоих мероприятий вне зависимости от желаний.

«…Это объясняет те различия, которые мы наблюдаем между полами, проявляющиеся уже в начале жизни. Сразу после рождения девочки обнаруживают склонность дольше смотреть на лица людей, чем мальчики; в свою очередь, те способны дольше смотреть на механические игрушки…»¹

Ну ерунда, расстроенно думал я. Ну и что? Будь у меня возможность, я бы в детском саду часами пялился на вагины девочек, там явно чего-то не хватало. Мысль о тесной связи между механическими игрушками и их вагинами пришла позже. Автор местами болван и ничто бестолковое ему не чуждо.

Потом все засобирались, кашляя и поднимаясь с мест, и я с неприятным чувством отметил, как у меня пересохло во рту.

Я откашлялся, убирая тезисы. Сделал несколько шагов от окна и поднял глаза к лицам аудитории. Аудитория с готовностью перестала галдеть. Только пара каких-то уродов с животами на дальних рядах непринужденно перешептывались, делая вид, что их никто не слышит. Я терпеливо ждал.

Я откашлялся еще раз, глядя на этих двух ушлепков, плюющих на тяжелую судьбу одинокой фигуры, приговоренной стоять, пока они будут сидеть. Всем было известно, что выходить сюда добровольно и что-то говорить не станет никто.

Я сказал:

– Я хотел сделать презентацию немного неформальной.

Под потолком офис-холла моментально повисла мертвая тишина. Все смотрели на меня. Они даже не смотрели – они откровенно пялились, нагнетая мне в кровь новую порцию адреналина. Как будто прежнего мне было мало.

– В одной стране в одном исследовании провели изучение темы под названием «Чего вы боитесь больше всего?»

Я сделал паузу, давая время и приглашая всех оценить сюжет.

– Еще раньше у меня на кухне на столе лежала одна книжка, чтобы полистать за завтраком. И в ней была тема, озаглавленная точно так же. Согласно ей, в другом месте и в другое время был проведен опрос: «Чего вы боитесь больше всего?»

Я снова помолчал. Я больше не следил за голосом и дыханием, стараясь дышать ровно и глубоко. Теперь я был совершенно спокоен.

– Давайте, помогите мне, какие будут предложения? Наверняка всем есть что сказать.

В офисе по-прежнему стояла мертвая тишина. Другого я не ждал. «Тебя поставили – ты и крутись», – говорили их взгляды.

Я спросил миловидную сотрудницу, сидевшую прямо напротив:

– Вы чего-то боитесь? Или не боитесь абсолютно ничего?

Сотрудница улыбнулась.

– Босса.

Все засмеялись.

Я тоже усмехнулся. Это могло быть правдой.

Местный босс ничего и никогда не делал наполовину и со своими наклонностями легко мог возглавить преступный синдикат. Я обратился к аудитории:

– У нас есть первый кандидат. Еще предложения?

Теперь офис словно сорвался с цепи.

– Смерти, – сказал кто-то.

– Грозы, – подали голос с другого конца холла.

– Собак…

– Шмелей…

– Пауков…

– Одиночества…

– Презентаций…

– Ипотеки…

– Боюсь утонуть…

– Темноты…

– Штрафов…

– Налогов…

– Высоты…

– Ага, – сказал я. – Значит, все-таки есть еще чего бояться. Как интересно.

Я сделал пару шагов от окна и обратно.

– И только одной вещи, которой тоже боятся, не произнес никто. Страха быть уволенным.

Больше никто не смеялся. Я помолчал снова.

– Видимо, этого из сидящих здесь не боится никто.

Я с мстительным удовольствием подумал, что теперь не по себе стало всем. Жаль, в зале не было шефа.

Я остановился в центре голого пятачка возле пустого низкого столика и повернулся к аудитории.

– Кто-то сейчас произнес слово: «Презентаций». Так вот, в том исследовании и его дублях на тему «Чего вы боитесь больше всего?» первым пунктом стояло: «Выступать перед скоплением людей». Это похоже на правду.

Страх выступлений был отнесен к главным при опросе людей, которым явно было чего бояться и помимо этого. Я это к тому, чтобы узнать, как много из сидящих сейчас здесь рвались на мое место. Мне пришлось поверить, что, согласно все той же статистике в той книжке у меня на кухне, в реальной, задавленной стрессом, стиснутой в тиски и переполненной проблемами жизни таких рвущихся совсем немного. Больше того, их в среде обычных людей как бы вообще нет – если человек нормален. И вот вопрос: почему?

Теперь на меня смотрели совсем другие глаза. Теперь меня слушали так, будто я раздавал деньги под символический процент.

– Попробуйте подойти к кому-нибудь в коридоре, в туалете, в офисе, за пределами офиса – где угодно и попросить его или ее выступить с презентацией. И тот, кого вы попросите, сделает все, чтобы увернуться.

Но вот какая вещь.

Этот опрос не делали среди политиков.

Что-то подсказывает мне, что, делай кто-то там тот же опрос среди них, результат был бы ужасающим. Я не знаю, что это значит. Может, то, что чем выше особь взбирается наверх, тем менее ей доступны обычные страхи обычных людей.

Говорят, на этой планете есть места, где наверх всплывает только то, что всплывать не должно. Я не политик. И мне вряд ли грозит им когда-либо стать. Я тоже был в числе последних, кто горел желанием встать сегодня сюда на это место. В детстве у меня был сильный дефект речи, он и до сих пор еще остался, если прислушаться. Я не самый лучший вариант на эту роль и я тоже делал все, чтобы отвертеться, но вы же знаете босса. Вы все знаете, что бывает, когда чего-то очень не хочешь. И тем не менее я здесь. В руке у меня пара тезисов, чтобы не забыть, зачем вас всех вытащили из-за столов…

– А как называется та книжка, что лежит на столе на кухне?

Один из уродов с животом смотрел с дальнего ряда, выглядывая из-за спин соседей.

– «Навыки пищеварения», – сказал я. – Нет, это не библия, если вы это хотели спросить.

В холле опять стало весело. Аудитория явно почувствовала, что теперь все можно.

– Но как объяснить такой глобальный страх перед одним и тем же? В чем дело? Как можно предположить, здесь нет ни одного, кто бы считал себя дураком. Так в чем трудность? Может, кто-то поможет? Любые предложения?..

Я подождал, пока смысл сказанного, дойдет до всех, включая начальство. Предложений не было. Начиная с этого момента я мог сказать, что мой опыт презентации удался. Его запомнят надолго.

– Поскольку других предложений не поступило, разрешите мне немного попробовать себя в роли психолога. Все мы психологи-практики, кто-то хуже, кто-то лучше. Мы вынуждены ими быть, если планируем не только выжить, но и остаться при своих интересах. Так вот, рискну предположить, что дело в статусе.

Я имею в виду ту никому не видимую, но крайне строгую структуру иерархии социальных отношений, в которой каждый предельно точно знает, когда ему можно открывать рот, а когда нет…

В дверь офис-холла робко постучали.

За тяжелой стеклянной прозрачной дверью, составлявшей единую композицию с прозрачной стеной из стекла, стояла смутно знакомая фигура, затем в приоткрытую дверь протиснулась референт, всем своим видом предлагая тысячи извинений. Вжав голову в плечи и сведя губы в перманентной улыбке, она проворковала:

– Просят вас зайти в кабинет к шефу. Говорят, это срочно…

Референт смотрела на меня.

Я так и не понял, был я рад этому внезапному спасению от миссии презентации или нет. Вроде бы пока всё шло неплохо. Кабинет шефа был открыт, но в нем никого не было.

Я снова вышел в пустой не имеющий конца коридор и посмотрел вначале в один его конец, потом в другой. Потом озадаченно приподнял брови. Могла быть тысяча причин, зачем шефу нужно оставить кабинет. Единственное, чего я не понимал, это что за всю историю этого коридора и этого кабинета не было известно ни одного случая, когда бы шеф его оставил открытым.