Kitobni o'qish: «Братьев своих ищи…»

Семен Винокур

Shrift:

Моему другу Лёне Илизарову

1057 Steeles Avenue West, Suite 532

Toronto, ON M2R 3X1, Canada

/ несколько слов о себе /

Меня зовут Семен Винокур. Я знал, что когда-нибудь займусь кино.

В пять лет начал сочинять сценарии, при этом наблюдал за реакцией близких, то есть мне уже важен был зритель.

Школа, технический вуз зачем-то. Работал мастером в цехе на Ижорском заводе, в конце месяца «закрывал» наряды, еле живой добирался домой и падал на руки жены. Потом была армия.

Архангельская область, наша часть в лесу, притирка друг к другу, снег по колено, туалеты на улице (то есть «очки») – и это в 40-градусный мороз…

И постоянный вопрос: «Для чего все это?.. Неужели так и пройдет жизнь?»

Из армии я вышел, что-то поняв, многое пережив. И к тому же – старшиной. Снова завод. Дважды поступал на Высшие сценарно-режиссерские курсы – самое престижное обучение кинорежиссуре. Поступил. Закончил… Когда мои сценарии приняли сразу на трех студиях, я получил фантастические деньги.

Начал снимать. Мне прочили небо в алмазах – я был востребован. Моим «кинопапой» был Юрий Клепиков (потрясающий сценарист: «Пацаны», «Не болит голова у дятла», «Взлет»).

Моей «киномамой» – Фрижетта Гукасян, легендарный редактор «Ленфильма» и редактор всех фильмов Германа старшего, Арановича, Динары Асановой.

Я работал с лучшими режиссерами и сценаристами, и жизнь, казалось, получается…

Но решил уехать в Израиль.

Я, жена, сын и три чемодана приземлились в Израиле 3 июля 1990 года в страшную жару.

Из Питера с Невой и набережными – в Ашдод, город, построенный на песках. Началась новая жизнь.

Думал, что уж кино-то точно не буду заниматься, но через два месяца начал снимать на центральном телевидении… И потом пошло-поехало. Не просто.

Со слезами от усталости и ностальгии – первый год. Потом прошло. Получил 12 международных призов как режиссер, израильский «Оскар» – за лучший сценарий.

В сумме наснимал около 80-ти документальных фильмов, по моим сценариям поставили 11 игровых фильмов…

В общем, прославился. И стал тут академиком кино и преподавателем…

Но оказалось, это – не самое главное.

Самое главное – я понял, для чего живу. И это – не кино.

Об этом и пишу.

/ братьев своих ищи /

Шел 1964 год.

Мне было семь лет.

Неделю назад я ударил мальчика по лицу.

Очень переживал, точно понял, что драться – это не моя природа.

И вот, когда чуть улеглось, родители сообщают: приезжает дядя Илья.

Дядя Илья был легендарной личностью у нас в доме.

Сокурсник родителей (они вместе учились в МЭИ), он исчез со второго курса.

Оказалось, что он – шпион.

Родители сначала боялись о нем говорить и даже думать.

Потом стали искать.

Получили сообщение, что он расстрелян.

И вдруг через пятнадцать лет из Мурманской области, из города Кандалакша, приходит письмо, что он жив и что будет через неделю.

Как же счастливы были мои любимые родители! Как же они ждали его! Как готовились!

Однажды за завтраком мама сообщила, что дядя Илья за ней даже ухаживал. Да, представьте себе! Он был красавец: блондин, метр девяносто пять, глаза – карие, глубокие, как лесные озера… Умница он был! Поэт!

– Вот – мама показала фотографию – на ней с одной стороны ее обнимал действительно красавец Илья, а с другой стороны – мой папа. Худой, вихрастый и очень добрый.

– Но я папу ни на кого не променяю, – сказала мама и положила голову ему на плечо.

– Наш Илюша ничего не боялся, – сказал мне папа. – Хотя это неправильно – ничего не бояться… Вот что из этого вышло.

За день до его приезда начали активную подготовку.

В доме запахло фаршированным карпом, жаркое домашнее подходило.

Оказалось, что у нас с дядей Ильей одни и те же вкусы.

В общем, было здорово, что он приезжает.

И вот оно – утро 18-го мая. Как сейчас помню.

Я просыпаюсь от голосов в передней…

Выбегаю.

Отец обнимает человека…

Мама, испуганная, стоит у стены.

Руку держит возле рта.

Папа отходит в сторону.

– Ну, вот он, наш Илюша, – говорит папа.

Стоит человек. Согнутый, словно горб у него под пиджаком, и одно плечо выше другого. Глаза с пеленой какой-то и застывшей болью.

Лицо в глубоких оспинах, да еще шрам на шее…

Стоит, смотрит на маму. И говорит:

– Ну, что, Роза, – говорит, – не узнаешь? Это я…

– Илюша! – говорит мама. – Господи, Илюша!.. Что они с тобой сделали?!

И шагает к нему навстречу. Как падает.

Так они и стоят, обнявшись.

А папа ходит вокруг, хлопает Илюшу по плечу и всхлипывает.

– А мы тебя искали, Илюша, подавали запросы повсюду… Сказали, расстрелян… А ты – вот он, живой!

– А у нас твоя любимая рыба и жаркое, – говорит мама, отстраняется, словно боится смотреть на дядю Илью. – Ты жив, Илюша, а это самое главное.

Дядя Илья снимает куртку и тут видит меня.

– А это ваш сын?

– Наш Сеня, – говорит папа.

И я чувствую, как в меня упираются два глаза.

Взгляд дядя Илья не отводит.

Мне становится не по себе.

Я тихо прикрываю дверь и прижимаюсь к ней спиной.

Мне страшно… Я что-то прочитал в этом его взгляде…

Потом были у меня всякие дела, школа, а вечером я пришел, когда все уже сидели за столом.

И я сел.

Вижу, дядя Илья не пьет, хоть папа ему и наливает. Папа накупил всего – и коньяка, и шампанского.

Но дядя Илья не пьет…

– Ты не пьешь? – спрашивает папа. – А я помню, мы с тобой… – Не надо вам, чтобы я пил, – говорит дядя Илья. – У меня там началось… Никто объяснить не может. Когда выпью, теряю контроль. Три раза находили голым на улице. Ничего не помню. А у нас ведь не то, что у вас, до минус сорока бывает.

Мама так тихонечко, хоп (!), и начинает убирать со стола бутылки.

А дядя Илья вдруг переводит взгляд на меня и говорит:

– У нас, там, если человек взгляд отводил, то это значит – все, пиши пропало. Испугался? – спрашивает меня.

– Нет. – Я вру, конечно. Попробуй тут не испугаться.

– Он у нас тут недавно дрался, – говорит папа.

– И мы сделали вывод, – добавляет мама, – что это не для нас – драться. Да, сынок?!

Я не ответил и побежал во двор, потому что не хотел продолжать эту тему.

А когда через час вернулся, меня отправили спать…

Ночью я встал в туалет…

Туалет был рядом с кухней.

Плетусь себе сонный по коридору, вдруг слышу – мамин голос… Из-за приоткрытой двери кухни полоска света пробивается.

Заглянул я в щелку, они сидят там, вокруг стола…

Папа курит… Перед ним уже полная пепельница окурков.

Мама сидит напротив дяди Ильи и раскачивается.

– Ой, Илюша, как ты это вынес?! – спрашивает. – Как?! Ну, как?!

– Сам не знаю…

У дяди Ильи белый шрам на шее. Я только на него и смотрю.

– Просто стал таким же, как они, поэтому и вынес, – говорит дядя Илья. – Изменился я очень, Роза.

– Не говори так!

– Через год я был уже, как они… Чужое горе меня не брало. На слезы не реагировал. На просьбы – смеялся только…

– Как же так, Илюша?

– Надо было выживать, Роза… Меня ведь пригнали туда… пушистого. Это меня чуть не погубило…

– Что? – тревожно спросила мама. – Что это значит?

– Женщин ведь в зоне нет, – ответил дядя Илья.

– Ой, Илюша! – снова простонала мама.

– Нашелся там один человек, – сказал дядя Илья. – В самый последний момент. Когда я уже умолять их перестал. Он их остановил.

И вдруг дядя Илья повернулся резко и спросил:

– Подслушиваешь?

Я отстранился. Но было поздно.

Мама вскочила, быстро открыла дверь.

– Ты все слышал? – спросила.

– Нет, я только что подошел.

– Он пять минут здесь стоит, – сказал дядя Илья, – подслушивает.

– Сеня…

– Я в туалет шел, – ответил я и покраснел.

– Ну, иди в туалет – и сразу же спать! – сказала мама.

И уже по-другому добавила: «Иди, сынок!».

Я не мог заснуть долго…

Дядя Илья пугал меня.

Утро пришло неожиданно. Как всегда, я не был к нему готов, засунул будильник под подушку.

Всю школу мысли о дяде Илье не покидали меня.

Вечером прихожу домой, дядя Илья встречает меня у порога. Также в упор смотрит. И говорит:

– Я слышал, ты не можешь дать в морду?

«Ну вот, пожалуйста, – думаю, – я же просил родителей не говорить об этом никому! А особенно дяде Илье».

– Так можешь или нет? – спрашивает.

– Могу, – говорю.

– А ну-ка, дай мне! – говорит. И лицо подставляет. – Ну!

– Не хочу, – говорю.

Он вдруг толкает меня в грудь.

– А сейчас!

– Нет… Что вы толкаетесь?!

Он толкает еще сильнее, и я ударяюсь о стену.

– Почему вы толкаетесь?! – спрашиваю.

Он приближает ко мне свое лицо. Глаза эти…

А я уже чуть не плачу от страха…

– Дай! Ну?! – он шипит сквозь зубы.

– Я не могу!

– Дай! – выкрикивает.

– Я не могу! И не хочу! И не буду я!..

– Сопля ты! – и столько презрения в этих его словах.

Я не могу сдержаться, я плачу от унижения…

А он дышит мне в лицо.

– Значит, не можешь бить в морду. Не можешь?!

– Нет! – кричу я. – Не могу!.. И отстаньте вы все от меня.

Вырываюсь и бегу в свою комнату.

Я падаю головой в подушку.

Меня рвет на части – позор, обида на родителей, ненависть к этому дяде Илье.

И вдруг слышу, кто-то садится рядом на кровать. Он. Кто же еще?!

И рука его ложится мне на спину.

И он говорит:

– Слышишь? Эй, слышишь? Сеня?..

Я не отвечаю. Не хочу ему отвечать и все.

– Извини, – говорит.

Молчу. Потому что не извиню его никогда.

– Я знаю, что ты должен в жизни делать, – говорит дядя Илья.

Вот еще, откуда он это знает.

– Эй? Ну, повернись.

Он приподнимает меня легко, как подушку, и переворачивает.

Я сажусь на кровати. Но на него не смотрю. Делаю вид, что разглядываю свой портфель у стола.

– Братьев ты должен искать…, – говорит он.

– У меня нет братьев, – отвечаю сквозь зубы, – у меня сестра, Галя.

– Братья, они по сердцу. А не по родителям.

Я не понимаю, о чем он, но уже поворачиваю к нему лицо.

– Таких же, как ты, ищи, – говорит.

– Каких – таких? – спрашиваю.

– Кто не хочет другому зла. Понимаешь?

– Нет, – говорю.

– Ты хочешь, чтобы тебя унижали?!

– Не хочу…

– А другого унизить хочешь?!

– Нет.

– Ударить другого?..

– Не хочу никого бить.

– А обмануть?..

– Нет…

– Смеяться над чьим-то горем?..

– Не хочу я! Не хочу!

– А чтобы тебя любили, хочешь?

Я смотрю на дядю Илью. Я не узнаю его. И я говорю:

– Да.

– А чтобы ты любил?..

– Хочу…

– Вот таких и ищи, – говорит он и кладет свою руку мне на плечо. Она совсем не тяжелая, его огромная рука. – Кто зла другому не хочет. Таких ищи. Они – твои братья. А от других убегай. Потому что они – твои враги.

Уезжал дядя Илья через два дня…

На прощание посмотрел на меня… и сказал очень и очень серьезно: – Только помни, о чем мы говорили, хорошо?! И извини, если что не так…

* * *

Дядя Илья погиб в Мурманске в 67-м году. Мне было тогда десять лет.

Подробности я узнал, когда вырос.

Дядю Илью нашли голого на улице…

Версия была, что его раздели какие-то бандиты. Но следов насилия на нем не было.

Но я-то знал, что произошло, – не сдержался дядя Илья.

Видно причина тому была.

Не нашел он братьев своих.

А я нашел, благодаря ему.

За это вечная ему память и великое мое спасибо.

/ машка, ошка и бомбежка /

Мой друг Беня с женой Машей поселились в Ашдоде.

В России жили в коммуналке, здесь – на съеме.

Мечтали купить квартиру.

И вот купили.

Маша отличилась, по копеечке собирала. Десять лет никому дышать не давала. Десять лет они не были в отпуске, машину не меняли, детей не баловали. Экономили. И купили все-таки. Четырехкомнатную на восьмом этаже – красота!

…И вдруг пришла война. И оказалось, что ракеты легко долетают и до Ашдода, а раньше все больше на границе падали.

Моя Нина тут же позвонила Машке и сказала: «Машка, дура, срочно приезжайте!»

Маша выла в трубку, сказала, что не оставит квартиру. А Беня с детьми пускай уезжают.

Тогда мы и решили к ним поехать.

Поддержать, побыть с ними денек, а там, глядишь, и забрать к себе.

Приехали. Ребята счастливы.

Не видели мы их, страшно сказать, лет восемь.

Беня остался таким же носатым, но поседел, Машка выглядела такой же курносой, но со смешными морщинками.

Старший их, Яша, давно упорхнул из дома, а двое поздних двойняшек стреляли на компьютере у себя в комнате, даже не вышли встретить.

– Потерянное поколение, – сказала о них Машка и провела экскурсию по дому.

– Тут будет стеллаж до потолка, – говорит, – вот тут – стол я присмотрела, из темного дерева, здесь мы паркет настелем, здесь я люстру повешу с фонариками. Эти стулья мы выкинем, а на балконе качалку поставим, будем пиво пить и качаться…

Потом вдруг рассказала, что Беня сделал ей подарок – очки за сумасшедшие деньги. Она их даже надевать боится. Вот он, подарок! Сбегала, принесла. В футляре лежали очки от Диора. (Моя вздохнула, я отвел глаза).

Купил их ей Беня за самоотверженный труд по покупке дома.

Действительно, выложилась мать!

Сели. Селедка под шубой была – полный атас, холодец – без равных (теперь я на Нинку покосился). И славно катился разговор…

И представьте себе, не бомбили все это время, дали посидеть – вспомнить.

Уже вечерело, внизу галдели дети.

Тут Машка и говорит: «Вот только одно горе – соседи, – пальцем показывает вниз. – Вы знаете, что такое эфиопские соседи?!» Говорю: «Я знаю, они у меня лучшие студенты, очень талантливые ребята!»

– Ах, оставь! – машет рукой. – Ты еще не знаешь, что такое рядом жить! Когда галдят на своем птичьем языке – через стену слышно. Когда что-то свое варят – дышать невозможно! Что они там варят, хотела бы я посмотреть?! Не нашей они ментальности, – говорит, – они нас не понимают. И мы их не понимаем. И не поймем! Соседка, например, старуха, таскает на себе пятилетнюю дылду… Она не слезает с ее рук, такая, килограмм под двадцать… А говорят, они старых почитают… Ах, бросьте вы! Короче, залетели мы с соседями. Еще есть «тайманцы»¹, тоже семейка не ахти. И молодожены израильские. Откуда у них деньги?! В общем, залетели мы с соседями, залетели…

Я внутренне завелся, уж больно мне не нравился этот разговор.

Но сдерживался. Я знал: Машка – она внутри добрая, просто есть у нее ощущение, что покушаются на ее квартиру, вот она и бубнит.

В общем, мы не спорили, не возражали, мы выпивали.

И, конечно же, Беня, он знал, как это дело прекратить, взял гитару, провел по струнам…

И тут начали бомбить.

Сирена оказалась поблизости. Прямо здесь, за окном.

Машка схватила двойняшек за шкирки, по ходу – свои очки от Диора.

Беня вышел последний – герой!

Так мы оказались на лестничной площадке (указание было – до отбоя оставаться на лестничных площадках).

Там уже ютились дети разных народов – «разноцветные» соседи Маши.

Эфиопская семья – бабушка с двадцатикилограммовой внучкой на руках, мама, папа и еще трое глазастых от 3 до 7 лет.

Тайманская семья вывезла дедушку на кресле-каталке, папа, мама и еще четверо к ним жались.

И девушка, израильтянка, без мужа вышла. Оказалось, он в армии вот уже неделю.

Первое мгновение старались не смешиваться.

Каждый о своих беспокоился, ну, это понятно.

Пока не услышали – бум-м-м!..

Что-то упало, где-то уж очень близко.

– О-ой! – сказал тайманский дедушка. Прозвучало совсем по-русски.

Завыло снова. И мы, как по команде, сблизились.

Мы, мужчины, громко дышали. Героически замыкали круг.

Тайманские и эфиопские дети тихо выли.

Бум-м-м! – упало теперь уже где-то совсем рядом.

И все начали смешиваться.

Я подхватил тайманскую чернушку. Она схватилась за мою бороду. Тайманский папа поднял на руки одного эфиопского малыша и свою дочку.

Они стукнулись лбами у него на руках.

Нина моя подхватила второго эфиопского малыша и за руку взяла одну из Машкиных двойняшек.

Машка оказалась лицом к лицу, ну просто нос к носу, с эфиопской «двадцатикилограммовой» малышкой. Та визжала на руках у бабушки.

Я, грешным делом, подумал, что в чем-то Машка права.

Машка ей сначала поцокала. Ерунда все это!

Потом руками перед ней поводила. Эффекта никакого..

При этом видно было, что у эфиопской бабушки уже руки отваливаются держать ее.

К папе она не шла, к маме на шла… Ухватилась за бабушку и все тут.

– Бабушка, да опустите вы ее на пол! – сказала Машка.

Бабушка только перебросила ее с руки на руку.

– Ну, почему, я не понимаю?! – Машка раздражалась, и это, видно, почувствовал не только я.

Эфиопская мама придвинулась к Маше и сказала:

– Извините, она не пойдет ни к кому. И на пол не пойдет.

– Но она большая девочка, посмотрите, уже руки отваливаются у вашей бабушки! Пускай походит немного, попрыгает… – сказала Машка.

– Не походит она, не попрыгает, – сказала мама.

– Я не понимаю, – сказала Машка. – Все ходят, посмотрите, а она не походит, видите ли?!

– Она ходить не может, – сказала мама. – Вы что, не знаете?

– Как это так?!

– Она не ходит у меня, – сказала мама.

Мы с Ниной смотрели на ноги малышки.

– Она пятимесячной родилась, Ошрит, и у нее ноги отнялись еще при рождении, – сказала мама. – Она у меня никогда не ходила… Так получилось…

– Мы знаем, – сказала тайманская мама. – Это все на этаже знают.

– И я знаю, – сказала молодая израильтянка.

– И мы, – сказали двойняшки Машкины.

– А я почему – нет? – спросила Машка. – Беня, ты знал?

– Знал, мама. Мы почему-то с тобой об этом не говорили, – ответил Беня.

– Она только у бабушки на руках сидит, – добавила еще эфиопская мама. – Иногда в коляске, но очень редко. К другим она не идет, потому что бабушка ее больше всех любит. Как-то так получилось. Потому что она ее больше всех жалеет. Она ее и кормит, они с ней и спят в одной комнате.

И тут Машка замолчала.

Она покраснела, Машка.

Она испугалась.

Я такой Машки никогда не видел.

Вдруг вся ее уверенность куда-то улетучилась…

Мы старались на нее не смотреть, чтобы дать ей очухаться.

– Все, можно расходиться, – сказал тайманский папа.

И сразу же завыла сирена.

Все вздрогнули.

А Машка вдруг протянула руки к малышке Ошрит и сказала ей:

«Ну, иди ко мне, маленькая, иди!»

Клянусь вам, только сейчас я заметил, как они похожи.

Обе оказались курносые, обе – глазастые, только цвет кожи разный.

Малышка обхватила бабушку и уже под сирену начала было плакать…

Как вдруг Машка вытащила диоровские очки свои…

– Смотри, какая у меня игрушка есть!

Выла сирена.

Разноцветная оправа была такая же, как косички у малышки.

Ошрит потянулась к очкам, перебралась к Машке на руки.

Начала вертеть их в руках. Надела их Машке на нос.

Потом себе на нос.

«Ну, просто одно лицо с Машкой!» – снова подумал я.

И тут тряхнуло так, как будто в здание попало.

Или Машка вздрогнула.

Или малышка.

Но очки полетели на пол.

И эфиопская бабушка успешно встала на них…

Хрясь! – это «хряснула» оправа.

Хрясь! – теперь уже стекла.

А Машка, словно и не слышала этого, стояла, прижав малышку к себе.

Выла сирена.

Там, в ногах, валялась дорогущая оправа, разбитая, раздавленная.

А Машке было неважно.

Ошрит прижималась к ней.

Вот, что было важно.

Я не показатель, я человек сентиментальный, но и вся эфиопская семья смотрела на Машку, и соседи смотрели на Машку…

И Нина моя, и Беня…

Мы все вокруг Машки склеились.

Прижались, как пингвины друг к другу.

Только слышу я, как Машка ей по-русски шепчет: «А мы не боимся!.. Мы с подругой моей, Ошрит!.. Можно я тебя буду Ошкой называть?..»

Та отвечает: «Да».

– Мы с моей подругой, Ошкой, ничего не боимся. Да?

И та кивает: «Да!».

«Что? Она понимает по-русски?! – думаю. – Как это она отвечает “да”?».

И тут же другая мысль: «Вот так бы и жить. Почему мы так не живем?!»

Ответ был мне известен. Но я все-таки подумал с тоской и надеждой: «Вот так бы и жить! Вот так, без различий, языков… Всем вместе».

Представьте себе: вокруг война, а мы стоим на лестничной площадке, словно склеенные, все обнявшись, и нам хорошо. Парадокс!.. Постоянно воет сирена, где-то что-то грохает, а нам хорошо.

И больше того, каждый чувствует себя в безопасности.

Когда дали отбой, расходиться не хотели.

Еще топтались какое-то время, переглядывались.

А когда все-таки двинулись по квартирам, кивали друг другу, улыбались…

Бабушка стосковалась, потянула руки к внучке.

Я увидел, Машка не хочет ее отдавать. И Ошка не торопится к бабушке.

Но отдала. Поправила ей платьице, напоследок, и зашагала, ни на кого не глядя, к себе.

Вошла в квартиру и закрылась у себя в комнате.

Беня шепнул нам: «Лучше всем молчать».

Двойняшки вдруг не сели за компьютер, а начали что-то вырезать. Прошло, ну, может, минут тридцать, мы уже собирались ехать.

Стук в дверь.

Беня открывает.

Стоит вся эфиопская семья в дверях. И Ошка на руках у бабушки.

Машка выглядывает из комнаты и вдруг всхлипывает…

И тут только мы замечаем, что в руках у Ошки очки.

И она протягивает их Машке.

И мы видим – разноцветная оправа и стекла склеены прозрачным скотчем.

Машка подходит. Ошка надевает на нее очки.

– Это ее идея, – вдруг слышится голос эфиопской мамы. – Извините!

Мы вам купим такие же очки…

Машка явно ничего не видит. За туманным скотчем не видно глаз Машки, но мы знаем, она плачет, а это такая же редкость, как эта бомбежка.

Плачет Машка, плачет.

И тогда подходят двойняшки – «потерянное поколение» – и «добивают» ее, свою маму.

Они передают Ошке то, что они там сооружали.

Оказывается, это город, красивый, вырезанный и склеенный из разноцветной бумаги. Как это они успели так быстро?! Они готовили подарок Ошке, эти «отмороженные» Машкины дети.

В этот вечер до поздней ночи мы пировали.

Мы праздновали общее новоселье. В Машкиной квартире. Кстати, она настояла! Мы и все соседи.

И никому не верьте: эфиопская кухня – это что-то редкое.

Я объелся «тыбс воттом» – говядиной, жаренной с перцем.

Я чуть не задохнулся от соуса «чоу бербери».

Острее ничего не ел в жизни. И кофе их – самый лучший.

А тайманский суп?! Тайманский дедушка потребовал, чтобы все его попробовали. И оказалось, что это он сам его варганит дома, на примусе.

С тех пор, я не пропускаю ни одного тайманского ресторанчика.

Ну и Машка, конечно, не оплошала мать!

Выдала все, на что способна.

Так сидели до двух ночи.

Сидели вокруг стола, на равных, и говорили.