Kitobni o'qish: «Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 2. Столпотворение»
– Сколько стоит наша жизнь?
– Триста.
– Сколько нас там пропадет?
– Тыщи.
– Что погонит нас туда?
– Нужда.
– Кто заставвит нас идти?
– Страх.
– Что же стоит наша жизнь?
– Ничто.
– Кто заплатит нам за то?
– Никто.
– Что же войне цена?
– Мир.
– Сколько стоит этот мир?
– Тьма?
– Сколько ляжет за него?
– Мрак.
– Что останется с него?
– Прах.
Аашмеди.
Глава 1. Путь к дому.
1. Нибиру. Дворец.
– Ты ведешь себя неподобающе жене энси великого единодержца, на тебя жалуются.
– Ты же знаешь этих голодранцев, их хоть подкармливай, все будут клеветать на нас – лучших людей, из зависти.
– Какие голодранцы?! На тебя жалуются лучшие люди Нибиру! – Негодуя наглой невинностью глазок юной супруги, вскипел Мес-Э.
– Они…они… Они все врут! – Испуганно заверещала Элилу, поняв, что про ее самодурство, кто-то из этих напыщенных клуш наябедничал. Хотя она считала, что это их личное дело – между ними, и никто после примерного внушения, не посмеет больше порочить ее доброе имя.
– Это ты сейчас, пытаешься меня обмануть! Или ты думаешь, я поверю в то, что они все разом решили вдруг тебя оклеветать?! Да и стражи, как не пытались тебя выгородить, не смогли скрыть правды!
– Но милый, они сами виноваты. – Сердце юной градоначальши затрепетало от страха. – Если бы они не болтали о нас лишнее, то я бы и не срывалась на бедной девочке. А она…
– Что она?! Ты не знаешь, на чью дочь ты подняла свои руки! Мне сейчас, еще не хватало ссориться из-за твоей вздорности с местными вельможами!
– А ты забыл?! А ты забыл, кто здесь мои родители?! – С обидой вскричала Элилу, на мгновение позабыв про свой страх перед мужем от праведного возмущения. – И кем были мои предки?!
– Я не забыл, и я, конечно, их очень уважаю, и ценю заслуги твоих пращуров перед городом и народом Нибиру. – Внезапно смягчился укоренный женой Мес-Э. – Но пойми и ты меня, я как градоначальник, назначенный нашим великим единодержцем, и обязан блюсти права и заботы местной знати. А ты на их жен и дочерей с кулаками кидаешься. Подумай сама, как я найду с ними общий язык, если моя женщина, время от времени будет устраивать их женщинам взбучку?
Видя, что муж немного подобрел, Элилу не преминула воспользоваться своими женскими чарами, чтобы задобрить его окончательно, для убедительности пустив слезу.
– Ах, ты не знаешь, как я мучаюсь оттого, что обидела безвинную девочку, пострадавшую из-за козней наших недругов. Не проходит дня, с тех пор, чтоб я не корила себя за то, что попалась в ловушку твоих недругов, не сдержавшись от гнева на гнусную ложь, что распространяют их гадкие языки, и от меня досталось бедняжке. Но я с ней обязательно расплачусь, за ту невольную обиду, что ей не нарочно причинила. Я подарю ей свое самое красивое украшение. Помнишь, то сияющее ожерелье из Мелуххи, что подарил мне лагар, при своем переназначении?
– Ох, и хитра же ты. – Восхитился изворотливостью жены Мес-Э. – Знаешь, что я не оставлю тебя без украшений.
– Ты меня совсем не любишь. – Всплакнув надувая губки, перешла в наступление его молодая супруга, поняв, что опасность миновала и можно брать мужа голыми руками. – Зачем же ты женился на мне?
– Ладно, – растаял от умиления энси, – от города не убудет, если я отсыплю ее отцу горстей; уладим как-нибудь это. Все равно я хотел, чтобы ты сопровождала меня на приеме в Кише. А за время пока мы там будем, шум уляжется. Ты же мечтала побывать при царском дворе.
Элилу с радостным рыданьем, кинулась ему на шею.
***
– Доброго дня тебе хозяйка! – С порога, весело приветствовал корчмарку воинский десятник, готовый с верными приближенными из старослужащих, приступить к ставшей уже хорошей привычкой – попойке в любимом заведении.
– Уже вечереет. – Сквозь набитый рот прожевала хозяйка, дав понять, что собирается закрываться.
– Броось, мы не впервой приходим поздно, и ты всегда нам открывала. – Обиженно заметил десятник. – С каких пор, ты закрываешь перед нами двери? Что с тобой приключилось?
– А то и приключилось, что вы балаболы, не держащиеся своих слов. – Проглотив, наконец, то, чем был занят рот, мрачно проворчала корчмарка.
Лица посетителей передернуло от оскорбленного самолюбия, но никто не посмел вступиться за свое доброе имя, толи, не желая терять расположение хозяйки корчмы, толи, страшась ее грозного вида.
– Эй-эй, потише! – Мнение всех выразил десятник, облегчив их внутренние страдания. – Зачем ты так клевещешь на нас? Когда мы давали повод усомниться в себе, чтобы заслужить от тебя столь обидных ругательств?
– Где обещанные эшты Киша? Кроме ваших потрепанных десятков, больше войск и не видно. Ты уверял меня, что помощь близка, а о помощи и не слышно. Или может, я слепа, и твои тысячи ловко попрятались в кустах? Ауу, эшты! Где вы???! Не отзываются. – Ответила ему великанша, все же пропуская кингаля сотоварищи.
– Я признаться сам в недоумении. Я спрашивал об этом шестидесятника, но он лишь цыкнул на меня, сказав, что в Кише лучше знают кому и где нужна помощь. Но, то – я. Видела бы ты лицо нашего нового энси, когда он услышал от воеводы то же. Этот олух наверно думал, что раз он градоначальник, то вправе спрашивать здесь со всех, в том числе с кингалей великого единодержца. – Закончил десятник скалясь.
– Тебе смешно, тебе это наверно в радость. А мне от этого не весело. Или может мне одной мерещатся полчища теней, наколдованных Загесси у нечистых, шныряющие тут и там в полях за стенами?
– И пусть себе шныряют! Их не так много, чтоб соваться на стены, а только попробуют, получат по орехам! – Успокоил хозяйку Рябой.
– Ах, я и забыла про своего защитника! – Незло посмеялась та над его словами. – Ну-ка расскажи нам, как ты будешь защищать меня от вражин своим большим и стойким мечом, и как их жалкие орехи рассыплются от страха перед крепостью твоих.
Корчма сотряслась от хохота дружинников, оценивших остроумие и меткость шутки, а покрасневший рябой попытался отшутиться, но не найдя подходящего ответа, был усажен смеющимися товарищами. А подобревшая великанша, повеселев, вспомнила про толстяка, и спросила о нем его са-каля и сослуживцев.
– Мушу??? Да он оказался трусливее мыши. Ку-Баба, что ты тут с ним сделала?! Он теперь и в город-то, без хорошего пинка не выходит. – Пожаловался са-каль.
– Да-да. – Подхватил Рябой, горевший желанием отплатить корчмарке, и потому обрадовано ухватился за шутку са-каля. – Мы-то думали, ты шутишь, оставляя его убираться у себя в …, а ты.
– Таак!! – Недовольно отрезала великанша. – Кажется, сейчас кого-то и крепкие орехи не спасут.
– Тише-тише, ты только давай не убей его Ку-Баба, а то славное кишское воинство недосчитает одного из своих храбрых бойцов, а с меня самого снимут голову.
– Да я его слегка, встряхну для острастки. – Сказала великанша, выловив в углу рябого дружинника, и под общий хохот нежно прижала его большими грудями.
От такого нежного объятия, говорливый воин примолк на некоторое время, не имея доступа воздуха, и опал без сознания на пол, после того как был отпущен. Приведя его в сознание, дружинники потешались над незадачливым товарищем, имевшим несчастье понравиться великанше, то и дело оказывавшей ему подобные нежности, и сейчас успокаивавшей его своим низким голосом:
– Кажется, зря я тебя так. Ты ведь это из ревности, подозреваешь о нас всякое.
А самый смешливый воин, давясь от смеха, подшучивал над несчастным, в душе радуясь, что не он является вожделением великанши:
– А мы вас поженим, и никто не посмеет домогаться супруги великого воина.
Когда веселье успокоилось, десятник продолжил:
– Пока вы любезничали, я вспомнил, что хотел сказать: что он – Рябой, хотел сказать, что толстяк рассказывает про тебя страшные вещи, мол, ты организовала против него целый заговор, и ему теперь всюду мерещатся лазутчики и заговорщики.
– Ага, я тут его зажарю и съем, а из потрохов похлебку сварю.
– Он боится, что ты его здесь зацелуешь до смерти! – Не унимался упрямый рябой воин. На что его смешливый сослуживец, тут же поддел своим едким смешком – «Как тебя?!», вызвав взрыв ярости у маленького вояки, накинувшегося на сослуживца с кулаками.
Пахло хорошей дракой, но великанша развела дерущихся как щенят, и сурово пригрозила:
– Что это, вы у меня тут устраиваете? Деритесь на улице, здесь вам не поле для драк.
Десятник тоже добавил своего, отсчитав подчиненных.
– Не серчай Ку-Баба, – снова попросил он прощения у хозяйки, отведя ее в сторону. – Воины напряжены, все ожидают возможного нападения, и никто уже не верит обещаниям о скорой помощи. Все готовы встать на защиту родной земли, но никто не хочет умирать напрасно.
– Все вы так. – Пробурчала хозяйка корчмы. – При моем отце, небось, никто так не пел. Вот так, всех держал! – Великанша сжала кулак, и ее и без того громадные руки, налились бугристыми мышцами.
– Даа, твой родитель был великий муж, и каждый градоначальник или жрец, что при нем правили, считался с ним, с его внушением на народ. Ку-Баба, а ведь ежели-бы ты была мужиком, то и с тобой бы так же считались. Эээх! Прошли те времена, когда Ку-Баба, та, в честь которой тебя прозвали, правила великим городом Кишем, и все чтили ее. Вот бы и тебя сделать градоправителем этого города, да и всей земли. А что! Я бы пошел за тобой! Да и наши ребята тоже!
– Пошел бы, говоришь? А что если, я и вправду тебя позову? Пойдешь?
– Пойду. – Не думая согласился десятник, все еще полагая, что она шутит.
– И своих людей с собой позовешь?
– Позову. – Честно глядя осовевшими глазами, отвечал он.
– А если, я велю: «Бери оружие и переходи на сторону Унука», что ты скажешь?
– Как переходи? – Вмиг протрезвел дружинник, ошарашено уставившись на корчмарку.
– Что испугался, подумал, что продалась Ку-Баба, за серебряники продалась? Не бойся, я такого никогда не скажу, как бы я не хотела зла Ур-Забабе. Наслушалась я этих заговорщиков ищущих спасения у Унука и Нима, и поняла, что ничего хорошего ждать от них нам тоже не приходится. На людей им плевать, тем более на посадских землеробов. Им бы власть захватить, да свои порядки наводить, чтоб сливки снимать, а мужичок опять гол. Но и терпеть прежнее, тоже нельзя. Да и не устоит Нибиру перед такой силищей. Я поначалу тоже думала, что можно будет договориться с унукцами, да они уже сговорились с лучшими мужами, что если Нибиру откупаются, и признают и принимают власть Загесси, город не будет разграблен.
– Так это же измена!
– Не более, чем та, какую они сделали, подпав под руку Ур-Забабы. Нибиру свободный город. Ты же нибирец, должен это помнить.
– Но я клялся в верности Кишу и Единодержию.
– А что тебе дороже, жизни родных людей или верность клятвам недостойным правителям, ради самовластья погрузивших родную землю в кровавую усобицу?
Видя, что собеседник продолжает так же ошарашено глядеть на нее, Ку-Баба продолжила убеждать:
– Ты же сам сказал, что никто не верит в помощь. На что ты надеешься? Все уже предрешено, и дело только во времени и в том, сколько народу можно спасти. Богачи и вельможи уже сдали город, и только от немногих кишцев, да кой-кого из этих полоумных сторонников единодержца можно ожидать какого-то сопротивления. И многое зависит от того, как поведет себя дружина. Что если я скажу тебе: «Оставьте стены и откройте ворота»?
Наконец, десятник, придя в себя от потрясения, сухо сказал:
– Надеюсь, это я не понял твоей шутки. А иначе....
– Ну что – иначе? Тебе дороже наши люди, или обожравшиеся господа? Ты сам сказал, что мой отец имел внушение на людей. А знаешь, почему? Потому, что он заботился о них – простых людях, о таких, что облюбовали себе места на окраинах города, и которым сейчас некуда деваться от меча Загесси. Уж кому как не тебе, знать об этом. Ты ведь, как и большинство простых вояк, сам из окраин. Кто-то же должен их защитить?
– Аааа. А я-то удивляюсь, отчего никто не торопится вооружать чернь. – Дошло до сознания дружинника, сущность замысла держательницы корчмы за стенами. – Ты права я из простых, да и большинство наших воинов, кто из землепашцев, кто из пастухов. Горожане они все больше в стражи идут, там и харч больше, да и все свои все свое, да и идти куда-то кровь проливать за туманные ценности никому не охота. Ну, а богатеи среди простых вояк и не встречаются, все больше в кингали метят. Да я их понимаю, никто не хочет помирать напрасно. Нам ведь еще и выгоды большой нет от нашей службы, отплатиться бы от долгов. Кто-то ведь с детства что раб – воли не знал; за родительские долги расплачивается, чтоб просто полноценным каламцем стать.
– А ведь, это у него должно быть по праву рождения. Все его предки были саг-ми и он сам тоже саг-ми. До чего мы дожили, что истый саг-ми, рабом наравне с чужеземцем ходит, будто лиходей какой. – Вздохнула великанша. – А представь, если бы часть богатства города да разделить поровну, как раньше, чтоб не было вот таких вот шуб-лугаль. Представь, как бы встали люди на защиту города, если бы им только обещали прощение всех долгов и возвращение в лоно матери. Тогда не пришлось бы богатеям истощать свои мошна, чтоб только не разграбили все. А беднякам разве много надо: был бы хлеб насущный, да жизнь без лишений.
– Что нам до лишних богатств господ. Они их себе еще раздобудут. Сохранить бы жизни людей. Но ведь ты сказала, что господа договорились о сдаче города. Зачем тогда это все? Что плохого в том, что город не будет разграблен?
– А ты думаешь, они не дали на откуп победителям концы и пределы на разграбление?
– Да что там грабить? Нивы и пастбища и так пожгут, а для людей и сокровищ есть стены, на то они и строились. Кому-то, конечно, не посчастливиться успеть за них....
– И знаешь, кто это будет?
– Шуб-лугаль… – Догадался десятник, и крепко поразмыслив, мрачно глотая ставшее горшим питие, принял решение. – Прости, что я в тебе усомнился, ты и вправду никого не предавала. Это изначалу, лучшие люди предали худых.
– Я понимаю, вам будет трудно решиться сразу, потому предлагаю дождаться решения городского совета, и по тому какую судьбу они уготовят шуб-лугаль и прочим жителям посадов, уже будет зависить и их судьба. Тогда уж придется выбирать, чья судьба для вас важней.
– Да будет так. – С облегчением выдохнул десятник.
– А ты и вправду подумал, что я изменница.
– Прости. Но зато теперь, я всецело с тобой, и вот в том моя рука и я ручаюсь за своих людей, а там глядишь и остальные подтянуться.
– Им надо объяснить.
– Мои парни – воины, а не писцы и торговцы. Они поймут.
– С тобой мне пришлось повозиться.
– Ну, так я десятник как-никак. – Отшутился кингаль.
***
Как только солнце поднялось над зубчатыми стенами Нибиру, за его пределы с шумом и переругиванием служанок, тронулся обширный обоз ее властительной особы, супруги энси великого единодержца, ясноокой и нежноликой, прекраснейшей Э-Ли-Лу. Ее возок тихо покачиваясь и скрипя, потянул за собой второй, нагруженный до верха мешками с самым дорогим ее сердцу: украшениями, которые могли бы заставить страдать от зависти саму Инанну с ее чудесным ожерельем, и наряды, что посрамят даже царевен. Так казалось ей, когда она встречалась с восхищенными и удивленными взглядами прохожих, и потому возки тщательно охранялись приставленной стражей, дабы не дай бог, не подсуетился какой-нибудь прыткий воришка, коих в Нибиру хватало, и не наложил свои грязные руки на ее богатство. Сама градоначальша гордо восседала на мягких подушках, оглядывая прощальным взором город, в котором прожила всю жизнь, но который стал для нее слишком тесным и чуждым, и куда она надеялась больше не возвращаться. Ее манила новая столичная жизнь, которая рисовалась ей самыми радужными красками.
«А ну, прочь с дороги!» – Орали стражники на замешкавшихся прохожих попадавшихся им на пути, и больно отталкивали вовремя не убравшихся ротозеев, моргавших, с изумлением уставившись на поезд градоначальши. Служанки Элилу сидели тут же, рядом со своей хозяйкой, и красивые одежды их, бывшие в основном старыми нарядами самой Элилу, не уступали по пышности нарядам богатых горожанок, очень раня последних – оскорбляя их самолюбие. Отличало их от хозяйки, разве что отсутствие богатых украшений и знаки их рабского положения. Ослы погоняемые возницами, понуро плелись, таща за собой признаки человеческого честолюбия, назло оставляя признаки своего ослиного упрямства, в виде пахучих, дымящихся комочков. Для выхода именитых и богатых горожан в город, с его узкими и тесными улочками, как правило, использовались носилки, носимые сильными рабами, и лишь при выезде за его пределы, горожане могли позволить себе показать все великолепие своих стойл и возов, соревнуясь друг с другом в их убранстве и в украшении упряжи.
Гордо проскрипев, последняя повозка махнула задом и выехала за ворота стен, проезжая мимо примостившихся к ним посадов бедняцких пределов, скромно отошедших на приличное расстояние от главной дороги ведущей в город. А хозяйка этого обоза вздохнула с облегчением, от того, что покинула, наконец, этот муравейник зависти и сплетен, безвкусия и отсталости, и вольется в милый сердцу мир сердца мира.
2. Лагаш. Горечь правды.
Пробыв в Нгирсу около месяца, гости освоились и стали для его жителей уже почти своими. Выступления их принимались с восторгом, песни с пониманием. С особой теплотой люди встречали выходы юной бродяжки, ставшей для них любимицей. Нин и самой казалось, что этот город стал для нее вторым домом, так долго отсутствовавшим в ее жизни. Она успела передружиться со всей окрестной детворой, доверившейся ей и принявшую ее в свою уличную стайку как родную. Сама чуть старше, она была для них словно старшая сестра, став заботливой наставницей и верной подругой. Девушка успевала везде и всюду: побыть с родными скоморохами и выступить с ними на площади, и, упорхнув на улицу, посидеть с ребятишками. Вот и сейчас, Нин заботливо прибирала непоседливую девчушку лет трех, найдя ее у подножия храмовой горы, успевшую где-то перемазаться. Увлекшись, девушка незаметно для себя присела на ступеньку, продолжая свою возню.
– Для того ли, богам было угодно велеть людям строить себе на земле дома, чтобы всякие нечестивцы оскверняли их своей скверной! – Услышала она над собой грозный окрик.
Вздрогнув от неожиданности и подняв глаза, Нина отпрянула, встретив гневный взгляд, из-под нависавших седых бровей. Опираясь на посох корявого дерева, впившегося хищной птицей тремя разветвляющимися когтями в рыжую землю, древний старик высверливал ее злыми глазами.
– Убирайтесь прочь, отпрыски нечестивой ночи! О, Шульпаэ, как можно терпеть их кощунства?! Да накажут вас боги семью проклятиями! – Кричал тряся бородой, рассерженный жрец.
Нин вскочила как ошпаренная и, побледнев от жутких проклятий старика, бежала прочь, уводя за собой замарашку. А жрец, еще потоптавшись, будто совершая очищающие обряды, начал подниматься по ступеням наверх – к молельне на вершине, чтобы возносить хвалу богам.
Девушка же горя от страха и стыда, убегая, столкнулась по пути с Кикудом.
– Ээйй! Потише! – Засмеялся молодой кингаль, узнав бродяжку, но увидев взволнованность на ее лице, тоже забеспокоился.
– Там старик, он прогнал нас, я не знала, что там нельзя. – Затараторила Нин, оправдываясь с виноватым видом. – Я не хотела, я случайно…
– Погоди-погоди: – «там», это при храме Шульпаэ?
– Да. Я не знала, что там молятся. Честно.
– Да погоди ты. Ты, должно быть, видела Лугальанду – прежнего правителя, он здесь обитает.
– О, неет, – с суеверным страхом протянула Нин.
– Что случилось?
– Это же не к добру, встретить призрака.
– Призрака???
– Ну, его же, прежнего правителя, убили.
– Да кто тебе такое сказал?! – Начал терять терпение Кикуд. – Посмотрел бы я на это зрелище.
Бродяжка облегченно вздохнула:
– Так он живой?!
– Живехонек, как видишь. – С нескрываемой злобой к старику, процедил молодой кингаль.
Нин за свой страх стало стыдно, и она, покраснев от неловкости, прыснула в ладонь; глядя на нее, ее спаситель тоже не удержался от улыбки, и маленькая виновница переполоха тоже смеялась, не понимая еще, но просто радуясь общему веселью.
Нин, все же не оставляли в покое слова свергнутого лугаля:
– Но он же старый и жрец.
– Если б каждые жрецы имели силу, на земле б и людей не осталось, одни жрецы. Да и не так стар он вовсе.
– Каак???
– Его неприкормленная жадность и бессильная злоба, сделали его таким.
– Он проклинал нас.
– Это он любит. – Ухмыльнулся Кикуд, уводя юную бродяжку с ее непоседливой подопечной. – Кого он только не проклинал, мне самому раза три довелось подвергнуться его пожеланиям. А ведь поначалу он был тише воды, пока все боялся, что его казнят. А какой ласковый был со всеми. Ровно до той поры, пока не понял, что родича новой царицы никто трогать не станет.
Затем вдруг, будто о чем-то вспомнив, передав малышку обратно в руки Нин, рванул к храмовой горе, откуда только что те бежали. Но Нин обеспокоившись, предчувствуя неладное, поспешила за ним, все так же держа на руках малышку.
– Эй ты! – В сторону храма на вершине, закричал Кикуд стоя у подножия. – Живой еще, храмовая крыса?! Не надоело еще, повсюду разбрызгиваться своим ядом?! Когда ты уже угомонишься?! Сколько можно терпеть твое зловоние?! Мало ты крови попил?! Выходи, судить тебя будем! Думаешь, ты спрятался тут, и все, всё забыли?! Я – ничего не забыл! Люди – не забудут! Думаешь, легко отделался?! Ошибаешься! Я – тебя еще не судил! Люди – не судили!!!
И хоть все происходящее было скорее страшным и было не до созерцания красот, Нин невольно залюбовалась молодым кингалем, в нем было столько неуемной страсти, а глаза горели огнем благородной ярости, что казалось это сам – ее любимый Ишкур, спустился, чтоб судить неподсудных на земле, судом небесным. И видом он был прекрасен, как прекрасен может быть только бог, в своей стройной и могучей стати; столько благородства было в нем, когда он метал гроздья гнева, и он был страшен в этом гневе, и был красив. Наверно так же в бою, он налетал на врагов подобно ястребу, что вороны безвольно опускали перед ним свои крылья.
– Ну, где ты?! Чего молчишь?! Отвечай! – Кричал юноша, напоследок в отчаянии швырнув в сторону храма камень, отзвуками простучавшимся по ступеням, но никто не отвечал ему, и только едва уловимый скрип прикрываемых ворот, говорил о том, что он был услышан, и тот, к кому были обращены те слова, их слышал, но трусливо прятал нос за створами. – Выходи!!!
Нин была перепугана еще сильнее, чем прежде и взмолилась к разгневанному воину, обычно спокойному и немногословному: «Не надо! Оставь его, тебя схватят! Уйдем отсюда, прошу, пожалуйста!». А к ним уже бежали храмовые стражи, чтобы пресечь самосуд какого-то безумца, посмевшего встать против решения высших. И Нин все умоляла, все уговаривала, а Кикуд взявший из ее рук малышку, готов был увести их, и только сама малышка уже мирно посапывала, на его большом и сильном плече.
***
– Солнце перестало светить как прежде Уруинимгина сын Энгильсы, от человеческого вероломства солнце уже не светит как прежде. Уруинимгина сын Энгильсы, твой отец был боголюбивым человеком, почитавшим их и слушавшим советы божьих людей, и боги в ответ любили его, и мы думали, что и детям его передалось это богопочитание и послушание и мы доверились тебе Уруинимгина сын Энгильсы. Уруинимгина сын Энгильсы, слушай нас! Мы дали тебе волю в твоих начинаниях; мы призывали народ идти за тобой; мы помогли, мы низложили с тобой зарвавшегося самодержца, мы вместе радовались этому; мы позволили тебе творить угодное Нингирсу по твоему разумению. Мы свое призвание выполнили. Теперь мы ждем, мы надеемся, мы требуем, что и ты начнешь исполнять свое.
По пустынным просторам, одиноко разносятся голоса сонма жрецов Нингирсу, отдаваясь от стен громовым раскатом.
– Святейший совет несправедлив ко мне. Разве я, не следовал нашим уговорам? Разве храмы, не получили обратно земли, когда-то произволом присвоенные Энентарзи и его наследником? Разве я, не вернул вам попранные права и преимущества? Разве не избавил от поборов? Разве божье не вернулось божьему? – Возражает совету, восседающий на престоле человек.
– Как смеешь ты, долг свой перед богами, называть уговором?! – Грозно вещали ему.
– Да простят меня досточтимые старцы и святейшие мудрецы, но долг свой перед богами я стараюсь выполнять день ото дня, не уговариваясь со служителями храмов, которые такие же люди как и все.
– Да как ты посмел…! – Начал браниться один из жрецов потрясая посохом, но знаком был остановлен старшим, давшим понять, что говорит здесь он.
– Да, мы лишь простые люди и нам с нашего ничтожества даже низко не стоять рядом с великими анунаками, и мы сознаем это, обращаясь, всякий раз к высшим за их волей и помощью. Но мы помним также про то, что от них нам ведомо то, что неведомо людям живущим. Мы люди, но мы наделены великими знаниями высших; мы люди, но обладаем правом вещать божью волю. Потому, говорим мы тебе: слушай нас и услышишь речь господа.
– Чем же я мог прогневить Нингирсу? Я во всем следую его заветам.
– В своем стремлении угодить бедным, ты обижаешь богатых; отнимая, ты не даешь удовлетворения в праве; твои люди в своей безнаказанности сами творят беззакония и потакают хулителям вельмож и богов.
– Кто посмел, творить беззакония от моего имени?! – Нахмурившись, спросил Уруинимгина.
– Поступок молодого кингаля, не имеет оправданий.
Дальнейших пояснений не понадобилось, побледнев, лугаль ответил не сразу:
– Я знаю, что Кикуд достоин всяческого порицания, и он будет наказан за своеволие. Но стоит ли, это вашего внимания? Ведь он никого не убил, не ограбил.
– Он нарушил покой бога и грозился его слуге! Он пытался осквернить дом божий! – Не выдержав, вскричал с места жрец Шульпаэ.
– То, что Лугальанда там прячется от гнева народа, не значит, что он стал вдруг жрецом вашего храма....
– Богохульник! А ты не забыл, что лугаль это тоже слуга божий?! Это и тебя касается, ты кажется, стал забывать о том!
– Я помню. Я помню также, что лугаль старший над всеми жрецами, и потому, жрецы должны внимать ему и следовать его воле. А вы, кажется, стали забывать о том!
– Мы помним. – Вновь взял слово верховный жрец Нингирсы, встряв в перепалку. – Но не забывай, что и Лугальанда был когда-то старшим над нами, но свернув на тропу несправедливости и беззакония, он встал против бога, и был нами низложен за это.
– Не вами, но народом! И потому он не лугаль больше, и не слуга божий. Где вы были, когда люди голодали от непосильных поборов, а богачи, о которых вы сейчас так печетесь, жировали и веселились? Где, я спрашиваю?! Лишь немногие из вас, были недовольны этим. Вы же с упоением служили этой несправедливости, оправдывая ее и принуждая людей смиряться с ней.
– Мы тем старались, укреплять основание строения земли нашей, чтобы всякие смутьяны не расшатывали его на радость врагам!
– Землю зыбучими песками не укрепить. Что сделал Кикуд такого, что вы требуете его наказания? Я люблю его как сына, и я не позволю возводить на него напраслину и наказывать по надуманным обвинениям. Кто видел его богохульство? Кто освидетельствует и поклянется в том перед богами? Кто пройдет через испытание водой?
Никто из жрецов не осмелился ручаться за свидетельства храмовых стражей, но старший среди старших, но главный жрец бога Лагаша Нингирсу которому служил и Уруинимгина, и к чьим речам должен был прислушиваться, насупившись, потребовал:
– Ты стал слишком мягок Уруинимгина сын Энгильсы. Нингирсу недоволен тем, что преступники не получают заслуженной кары за свои злодеяния. Не для того мы избирали тебя, чтобы ты поощрял несправедливость.
– Я вернул богам земли, чтоб общинники трудились на ней, не боясь умереть с голода или стать подневольными закупами; я отстраиваю вам для богов новые дома и молельни, чтобы люди возносили их величие и благодарили за блага. Что вы еще хотите от меня? Крови?
– Пора карать смертью за богохульство и безнравственность. Ты защищаешь близких тебе людей, мы же хотим, чтобы преступники получили заслуженное.
– А Лугальанда, входит в их число?
– Лугальанда неподсуден! Он под защитой богов и не совершал ничего неугодного им! – Вновь не удержался жрец Шульпаэ.
– Отчего же? Ведь он мой свойственник, и, не судив его, я поощряю несправедливость, защищая своего родича.
– Да как ты…! – Вновь взорвался жрец Шульпаэ, но вновь был остановлен старшим жрецом.
– Ладно. Пусть Кикуд завтра же покинет город и не появляется здесь более без надобности. – Примиряюще сказал старший жрец, дабы не допустить раздора внутри, кажется, благодарный увертливости лугаля.
– И он не понесет никакого наказания?! – Возмутился крикливый защитник Лугальанды.
– За свою дерзость, он должен сдать полномочия шестидесятника. Негоже богохульнику управлять воинами Лагаша.
Удовлетворенный благоприятным исходом, лугаль успокоил собравшихся священнослужителей:
– О том не беспокойтесь, он уже лишен этого почетного звания и вернется на заставу простым дружинником.
– А бродячие шуты?
– Чем вам бродячие шуты не угодили?
– Они в своих представлениях, выставляют благородных вельмож и богослужителей в глупом виде.
– Что ж делать – усмехнулся Уруинимгина, – коль благородные вельможи и богослужители, порой дают для этого повод?
– Они вносят в умы людей разврат и бездушие. Пусть возвращаются к себе.
– Они спасли моего сына, и я не уподоблюсь шакалу, выгоняя их как каких-то воров.
– Твоего сына спас юный ученик лекаря, он пусть останется. Остальным лежит дорога.
– Плохо вы знаете людей, особенно молодых и горячих. Их сердца еще не очерствели, а привязанностей слишком мало. Он не бросит их, для него они теперь семья. Меня удивляет возмущение служителей бога пиршеств и игрищ, представлениями бродячих игрецов. Разве вы в своих храмах и на площадях, не делаете то же самое?
– Как смеешь ты, сравнивать игру благородных служителей храма с этими безбожными бродягами?!
– Прошу тишины! Ладно. Этот вопрос мы пока оставим. – Грозный стук посоха и примиряющие слова, несколько остудили жрецов Шульпаэ и успокоили Уруинимгину.
– Все это хорошо, только святейший предстоятель видимо забыл свои слова о том, что Нингирсу, которому он служит верой и правдой, требовал наказания для преступников. – Разрезал голос пустоту, отдавшись по стенам, когда вздохнувший с облегчением лугаль привстал уже, собравшись уходить.
– Все мы только что слышали, как досточтимый Уруинимгина заверил нас в том, что Кикуд в наказание за свою дерзость будет служить простым дружинником.
Но жрец Шульпаэ, не удовлетворившись подобным ответом, продолжал настаивать:
