Kitobni o'qish: «Город»

Глава первая

Мы плыли в Город долгих три месяца – по холодному морю, в искрящейся звездами-снежинками темноте. Корабль «Вагриус». Он был из ржаво-коричневого металла, высокий и узкий, а изнутри страшно запутанный, гулкий и снизу доверху пронизанный узкими темными лесенками.

До знакомства с ним я корабли представлял только парусниками – как из картинок в «Робинзоне Крузо» и «Острове сокровищ». «Вагриус» был другой: высящийся глухой стеной борт, черные жучиные глазки иллюминаторов, странная путаница надстроек и такелажа над ними. Я не понял, что это корабль, когда увидел его впервые. А когда понял, сердце у меня упало.

Даже родителей вид «Вагриуса» смутил и подавил. Мать молчала, пыхтя и как будто опуская взгляд перед кораблем. Отец дернул руку к карману на груди, где у него фляжка, но пить не стал.

– Ну, ничего, – сказал он, – Доплывем как-нибудь. И может, внутри там поживее.

А я вдруг представил, как мы выглядим с другого конца площади: три фигурки в тени высокого борта. Почти одинаковых размеров, по сравнению с «Вагриусом»: и не разобрать, кто из нас взрослый, а кто ребенок.

«Вагриус» перевозил по большей части грузы; и хотя пассажиров можно было пересчитать по пальцам, я почти их не помню. Только пару стариков и немого. Старики были очень маленькие, ссохшиеся, всегда в черном, с желтыми неподвижными лицами. Брат и сестра, последние представители какого-то именитого семейства Города. Отец как-то сказал, что они едут на собственные похороны. То есть, наверное, они болели и отправились умирать в родной Город – так я сейчас думаю. Но тогда я понял отца буквально. В полумраке кают-компании я со страхом поглядывал на мертвецов, путешествующих на собственные похороны, и утыкался взглядом в тарелку, как только два желтых лица с черными глазами (всегда синхронно) поворачивались ко мне.

А немого я запомнил, потому что он оказался вовсе не немой.

Первое впечатление о корабле изгладилось из памяти, делать было нечего – и я начал обследовать «Вагриус». Огромный, запутанный корабль оказался малонаселенным и слабоконтролируемым. Стоило спуститься с пассажирской палубы вниз, в гремящее нутро подлинного «Вагриуса», как можно было бродить часами, не встретив ни души. Внутри лязгали и гремели механизмы, волны били в борта с силой, отдающейся гудящим эхо, доносились откуда-то голоса матросов. Оставаясь один, я все же не оставался один на один с кораблем. Внутри было даже уютно – уютнее, чем в нашей тесной каюте или кают-компании, где в окна хлестали темные волны и куда в любое мгновение могли зайти мертвецы.

Первые дни осторожных вылазок показали только, как много открытий ждет впереди. Я начал думать, что «Вагриус» – совсем не такое уж плохое место, а плавание, в общем, проходит даже увлекательно. И забирался все дальше.

Однажды я понял, что я не один.

Его шаги было нелегко уловить. Может быть, в полутьме мы неосознанно подстроились под ритмы друг друга. А может, он специально подстраивал шаг. Так или иначе, только резко остановившись – мне попалась темная развилка – я вдруг понял, что слышу чужие шаги.

Это случилось на узкой лесенке, спускавшейся от кокпита (и, следовательно, соединявшейся с ним коридором кают-компании) к холодильному отсеку и еще ниже, в первый грузовой ярус. Этой лестницей никогда не пользовались моряки – только кок и стюарды, но они как раз готовились подавать обед. А значит, скорее всего здесь был кто-то из пассажиров.

Все эти вычисления скользнули мгновенно, и звук следующего шага слился с образом выступающих из полутьмы старичков – брата и сестры, мертвецов с желтоватыми лицами, наследников именитого рода Города.

Я не трус, или был не трус. Хожу на ноже с девяти лет, случалось и доставать, и на меня тоже с ножом нападали. Но в тот миг тело и воля у меня обмякли; я словно выпал из реальности в вязкий, давнишний, застарелый кошмаре: темнота и приближающиеся шаги.

Я смог только шагнуть – скорее упасть – в темноту бокового проема, когда вдруг понял, что шаги раздаются сзади, и уже совсем близко. За спиной.

Темнота осветилась оранжевым, дрожащим светом. Из-за угла показалась вытянутая, странная тень – и вышел немой с лампой в руках. Я даже не удивился в первый миг – чувствовал только облегчение и благодарность за то, что это не старики.

Фигура немого в колеблющемся полукруге света быстро скользнула мимо, и я остался в темноте.

Я встал и двинулся за ним.

Немому на вид было лет 17, хотя я плохо в этом разбираюсь. Но он уж точно был ближе возрастом ко мне, чем ко всем остальным пассажирам, и уже оттого мне нравился. Он единственный пропускал иногда общие обеды и ужины, и каждый раз я расстраивался. Присутствие его оживляло кают-компанию, хотя, конечно, он всё только молчал и мягко улыбался. Звали его Отто или как-то так.

Вдвоем – неровный свет лампы впереди, моя невидимая ликующая улыбка сзади – мы прошли мимо серых заиндевевших дверей морозильника. Спустились в грузовой отсек.

Здесь мне пришлось отстать, потому что темнота стояла страшная и я боялся, наткнувшись на что-нибудь, выдать себя. Замерев, я водил вокруг руками, а видел только сплошную черноту. Лампа Отто давно исчезла в лабиринте штабелей и ящиков; шаги удалялись.

И тут я услышал голос немого.

Отто сказал несколько слов на чужом языке, который показался мне непохожим ни на один из европейских. И это точно был не датский: среди пассажиров было двое датчан, я их наслушался. Голос у Отто был высокий, но, пожалуй, не женственный. Необычный голос.

Немому ответили – тот же странный, неуловимо чужой язык, хриплый грубый бас. Затем мгновение тишины – и , то сливаясь, то разделяясь, два ритма шагов застучали в темноте. Не немой возвращался.

Раскрыв первую из тайн Отто, я, конечно, не мог остановиться. В последующие дни только и делал, что выслеживал его. А в кают компании с дерзким любопытством вглядывался в круглое лицо, которое взрослым, наверное, казалось детским. Отто, оказывается, вел на корабле кипучую деятельность.

Сейчас все это кажется сном. Неужели корабль и правда был таким огромным? Неужели Отто и правда занимался там настолько странными вещами?

Мы (хотя Отто про это «мы» так и не узнает) спускались в сырые трюмы, где он звенел чем-то и лязгал – вскрывал ящики? Мы спускались в черное, пламенное машинное отделение, где выл огонь в огромных печах, а Отто передал кому-то бумаги, показавшиеся мне ярко-красными. Мы часами бродили в темноте по кораблю: как-то раз я заметил, что Отто составляет карту «Вагриуса».

Я следил за Отто и в день, когда разразилась буря. Днем это сложно назвать: еще за обедом в иллюминаторах было темно, и в эту темноту хлестала пена – по палубе перекатывались волны.

В кают-компании все молчали и тревожно прислушивались к протяжным, трескучим скрипам, с которыми «Вагриус» вырывался из серых масс воды. Лица были скрыты в полутьме, и так все было безжизненно, что мне начало казаться, что «Вагриус» уже потонул – может быть, уже давно – и все мы здесь мертвы.

Желтые старики, брат и сестра, были еще страшнее обычного. Было темно, это точно. Но все же я отчетливо помню, что видел, как свет отблескивает на их тусклых, ровных, серых зубах, когда они улыбались и ели.

Я сбежал из кают-компании как смог, только для вида расковырял ложкой рагу и сунул в карман пару ломтей хлеба с ломтем шпика между ними. Пока родители обедали, по метавшемуся под ногами коридору добежал до нашей каюты. Здесь я забрал пальто, припрятанные свечи, фонарик, нож, мелки, компас и «Калле Блюмквиста, сыщика». Все необходимое, чтобы скрыться и исчезнуть с пассажирской палубы до ужина. Или даже дольше.

Когда я уже уходил, меня поразило вдруг проявившееся сходство иллюминатора с огромным черным глазом, смотрящим мне в спину. За стеклом не было ничего, кроме бурлящей воды. Ни проблеска света.

Я хотел спуститься недалеко – на укромный мостик перед лесенкой, соединяющей кладовые камбуза с нижним коридором. Там, за пыльными ящиками, я часто пережидал волнения на море, вслушиваясь в грозные удары волн и листая любимые книги. Я же говорю, «Вагриус» казался и впрямь неплохим местом.

Но теперь все было иначе. Корабль ходил ходуном, меня бросало от стены к стене и, продолжая осторожно спускаться, я все чаще думал, не лучше ли было в этот раз остаться в каюте. Но вспоминал наш мертвенный обед и двигался дальше.

Чем ближе я был к мощному железному нутру «Вагриуса», к огромным механизмам, бросавшим его тело вперед, тем мне было спокойнее. И качка внизу всегда чувствовалась слабее, а буря и море казались дальше.

Мне даже удалось, спрятавшись на мостике, зачитаться. Я не замечал ни темноты, ни гремящих моторов, ни гула дрожащей от напряжения обшивки, за которой неслись бесконечные тонны воды. Солнечным беспечным летом я расследовал преступления в маленьком шведском городке. И только иногда, отведя уставшие глаза от строчек, оказывался внутри ржавого нутра огромного корабля, несущегося сквозь бурю. О чем, наверное, мог бы с упоением читать Калле Блюмквист.

Время подходило к ужину, когда я заметил где-то далеко подо мной, на лестнице, свет. Лучи его метались из стороны в сторону, и он приближался.

Видеть меня человек с лампой не мог, но я все же затушил свечу и бесшумно рассовал по карманам все вещи, которые успел разложить вокруг.

Человеком с лампой оказался Отто. Он, верно, возвращался наверх к ужину. Я решил следовать за ним.

Мы вышли в коридор за камбузом, и только тут я заметил, что корабль погружен во тьму. Совсем. Ни одна из лампочек в коридоре не горела, а единственный источник света, лампа Олафа, быстро удалялась.

С разом похолодевшим сердцем я поспешил вслед за ним. В шторм освещение на «Вагриусе» часто ослабляли – вся энергия направлялась в машинное отделение, к винтам. Но никогда еще не выключали совсем.

До пассажирской палубы мы добирались в полной темноте, а темнота стонала и скрипела вокруг нас. Я уже почти верил, что мы с Олафом одни на корабле.

Но наверху у меня отлегло от сердца – впереди, на углу коридора, как и всегда, тускло светила красная лампочка. А как раз когда Олаф поравнялся с лампой, на него вдруг вылетел из-за угла стюард с керосиновой лампой в руках, и я сразу понял, что самого страшного не произошло.

– Прошу прощенья, сэр. Ужин через 15 минут.

Немой покивал, а я восхитился, как это он от неожиданности не вскрикнул и не выдал себя. Здесь Отто свернул к кают-компании, а я к нашей каюте. Я подсвечивал дорогу спичками, двигаясь в дрожащем свете и замирая в темноте.

Я распахнул дверь в нашу каюту – и спичка в моих руках погасла, и я оказался перед лицом такой непроницаемой черноты, что о ней больно было думать. Я отшатнулся, успел подумать «верно, старики уже на ужине», вытащил коробок из кармана… А из темноты раздался голос:

– Сынок, это ты?

Я вздрогнул, вгляделся – но чернота в комнате была по-прежнему непроглядна. И голос, может, как раз из-за этого, звучал как-то странно.

– Сына, это ты? Ты что там стоишь? – второй голос из темноты, уже другой.

Я как будто очнулся, чиркнул спичкой – и она высветила желтоватые лица старичков, брата и сестры, мертвецов. Совсем рядом. Я должен бы был чувствовать их дыхание.

И я закричал, и я упал, и в лицо мне хлынула темная морская вода.

Я очнулся в каюте. Лежу в постели, голова перебинтована.

Мать болтает и хлопочет вокруг, а тень ее мечется по близким стенам. Я слежу за тревожно быстрой тенью и слушаю вполуха. Оказывается, я целую неделю был без сознания. Оказывается, уже послезавтра мы прибудем в Город. Путешествие заканчивается.

И пока я лежу, радостное, золотистое чувство пробуждения уходит. Я вспоминаю: черная каюта, голос…Та самая каюта, в которой я сейчас лежу, и от этого меня колет страхом. Темнота и голос, а потом… Потом в темноте появились лица.

Мать суется то с лекарствами, то с бульоном, всё переставляет что-то, а тень её, как обезумевшая, всё быстрее прыгает со стены на стену. Вдруг вспомнилась прохладная ладонь на лбу, её дыхание, когда-то исцелявшее самую страшную боль. Но теперь всё не так, и я вовсе не хочу, чтобы она прикасалась ко мне. Я не хочу даже, чтобы она ко мне поворачивалась. И рад, что она всё прячет лицо в тени и не смотрит мне в глаза.

Глава вторая

Интермедия первая

На берегу серого, холодного моря стоит город. Дома в нем невысокие, в 4-5 этажей, выстроены из камня и потемневшего от времени кирпича, а железные крыши всегда мокрые.

По вечерам в городе быстро темнеет, и так же быстро зажигаются желтым квадратные окна. Высоко над всеми остальными, так высоко, что ночью его можно перепутать с луной, загорается и круглое чердачное окошко. Это Маленький Мик, сидя на чердаке, зажигает старую керосиновую лампу.

Лампа освещает клеенку в сине-белую клетку, фарфоровую чашку с чаем, выплывающую из темноты пыль. И Мика. Ростом он невысок, худой, и лицо у него по разные стороны носа неодинаковое. Мик носит шелковые чулки мышиного цвета, короткие штаны и бархатную черную курточку. Вместо пуговиц на курточке две позеленевшие монетки, сушеный орех, обкатанный морем кусок дерева и куриный бог.

Мик сидит у окна, глядя, как стремительно и почти одновременно зажигаются, а затем долго и поодиночке гаснут окна. Он представляет усталых людей, возвращающихся домой, чтобы поужинать всей семьей, послушать радио и поделиться новостями.

Мик тоже не одинок. Над его палаткой, прячущейся в пыльной полутьме чердака, висит овальная картина в медной раме. А в картине живет девочка в старинном платье и с белым платком на голове.

Когда Мик во сне попадает в плохое место или к плохим людям, тут же появляется она. Девочка берет Мика за руку – и стремительным рывком они поднимаются вверх: к смятому одеялу, огоньку свечи и уютной темноте чердака, где пахнет птицами. Они просыпаются, еще держась за руки. Мик ставит кофейник на огонь. Дети сидят до рассвета, болтая и вслушиваясь в ночь.

***

В серый город у моря я приехал по поручению пароходной компании. Задачей моей было осмотреть порт, ознакомиться с достопримечательностями и написать отчет. Все это я сделал за пару дней, а на третий день…

Утром я распахнул окно, за которым были серая морось, мокрые крыши и шум моря. Поставил кофе на плиту, ушел в душ.

А когда вернулся, турка была пуста. Только гуща на дне. И плита выключена.

На мгновение меня охватило зыбкое чувство сомнения в себе и окружающей действительности.

– Забыл, – неуверенно подумал я, но тут же увидел на столе клочок тетрадного листа в клеточку. На нем лежала ракушка и две старинные монетки: очень маленькие, тонкие и позеленевшие.

На листке корявыми печатными буквами написано: «Спасибо за кофе. Ракушка волшебная». Конец надписи неудержимо загибался вверх – признак хорошего настроения.

Кто-то в хорошем настроении купил мой кофе. За волшебную ракушку и две монетки.

Я проверил дверь (закрыто), выглянул в окно (третий этаж, ни канатов, ни приставных лестниц), заглянул под стол (пора прибраться).

Взялся за монетки. Они были почти одинаковые, только одна истерлась побольше. Рисунков и надписей было почти не различить. На одной стороне вроде бы птица, на другой – то ли цифра 7, то ли 3. Семь чего? Три чего? Я такие монеты первый раз в жизни видел.

Волшебная ракушка была на вид самая обыкновенная, только сильно пахла морем, как будто ее только что выловили. Я послушал ее, понюхал и загадал ей желание, но ничего не случилось.

В легком ошеломлении я позавтракал и рассеянно перечитал отчет. Ничего, можно отправлять. Собрал отпечатанные листы в большой конверт и сунул в карман пиджака.

Подумав, написал на тетрадном листке: «Ты переплатил». Листок я оставил мокнуть на подоконнике, а сверху положил одну монетку.

Натянул шляпу, пальто, и вышел.

В городе опять моросило. Сквозь серебристые капли радужно светило маленькое солнце. Каштаны на бульваре были мокрые и ярко-зеленые.

На почте посетителей не было. В тишине, неожиданной после шума дождя, тикали часы. По стеклу дверей и окон стекали капли, а внутри было сухо и светло.

– Мне нужно отправить это в Гамбург, в пароходную компанию, – протягиваю конверт.

Девушка за стеклом вздыхает, – Сейчас непогода. Последний почтовый самолет как раз вернулся в город. Не смог пробиться через облачный фронт.

– А кораблем?

Она смотрит на меня, как на дурачка.

– Я издалека, – объясняю я, – У нас моря нет.

– Кораблем тем более не получится.

– Ясно, – говорю я, хотя ничего мне не ясно. Что за облачный фронт и что за шторм? Над городом все было спокойно.

– Когда погода наладится?

Она пожимает плечами, – Когда-нибудь. Возьмите марки.

Я расплачиваюсь, наклеиваю марки на конверт – одна с белоснежным самолетом на голубом небе, другая с портретом бородатого улыбающегося человека.

Придется задержаться в Городе. Мне нельзя уезжать, пока в Гамбурге не одобрят написанное.

Дождь тем временем усилился. Капли тяжелели на глазах, падали быстрее и чаще, сливаясь в сплошной прозрачно-серый поток. Из-за стекла слышен был приглушенный шум воды. И правда, может, шторм.

– Скоро трамвай проедет, – говорит из-за стойки девушка, – Доберетесь.

– Спасибо, – киваю я, не отрываясь от окна. В непрерывном сером потоке, распарывая его, движется резкий черный силуэт прохожего. Одинокий, он упорно идет вперед, выставив перед собой зонт.

Я думаю о кофе, о старых монетках. Шуршит и перестукивает дождь, еле слышно журчит вода в водоотводных трубах. Вроде бы что-то звенит тихонько, и дребезжит где-то вдалеке.

– Подъезжает, – говорит девушка.

– Ага, – соглашаюсь я.

Трамвай показывается: смутный красно-белый прямоугольник за сотнями струй. Я говорю «до свиданья», распахиваю дверь и бросаюсь под дождь.

Отчаянный рывок, веселый плеск луж под ногами – и вот я, насквозь мокрый, внутри.

В трамвае уютно светят желтые плафоны и никого нет. Я пробираюсь на заднюю площадку и сажусь у окна. Позвякивая и дребезжа, мы трогаемся с места и, покачиваясь на поворотах, едем сквозь город и дождь.

Сквозь стекло видно только струи воды и размытые силуэты домов. И когда дождь кончается, я оказываюсь в незнакомых местах.

Дома здесь маленькие, темные и усохшие от времени. Перед домами – палисадники с умирающими от старости вязами и тополями. Трамвай дребезжит, вкатываясь на мост, и в окно я вижу море. В просвете между домами по сторонам канала, медленно и бесконечно выливающегося в серый океан. Как на краю света.

На остановке в трамвай входят трое портовых рабочих. Все такие здоровенные, что не помещаются на сиденьях – стоят в проходе, настоящая толпа великанов. Я тайком приглядываюсь, но про нужную остановку не спрашиваю.

Трамвай поворачивает, и дождь мгновенно исчезает, как будто кулисы раздвинули. Уже вечер: карандашные, розово-синие сумерки опускаются на город. Мы набираем скорость, отчаянно дребезжим, звеним на всю улицу, рабочие улыбаются.

– Смотри, – говорит мне один из них, указывая рукой.

За мокрым окном – небольшой круглый сквер с очень старым дубом в центре. Дуб красив и огромен: могучие ветви, прихотливые узоры крепкой коры, тяжелые изумрудные листья. Он мелькает в окне всего на секунду, но и потом еще долго кажется, что трамвай едет в тени его кроны.

Дома, под кухонным окном меня дожидается лужа – настоящий океан, в котором отражается небо с отблесками заката и плавают занесенные ветром листья. На подоконнике лежит монетка и промокшая, в расплывшихся чернилах, записка .

На следующий день я организую засаду. Открыв окно и поставив кофе на огонь, я прикрываю дверь кухни и сажусь под ней. Гляжу в замочную скважину.

Кухня пуста. Слышу, как гудит на сквозняке газовое пламя. Как из крана капает вода. Как кричат вдалеке чайки.

Кофе сейчас выкипит, а я буду сидеть под дверью дурак-дураком.

Но в тот момент, когда над краем турки поднимается коричневая пена, в окне вдруг мелькает темный силуэт. Я неуклюже вскакиваю, распахиваю дверь…

На кухне никого, в проеме окна – светло-серое небо и крыши домов. И кофе нет, но на столе стоит маленькая, с большой палец руки, деревянная статуэтка.

Она очень здорово сделана, эта фигурка, и я долго ее рассматриваю, верчу в руках и провожу кончиками пальцев по гладкому дереву. Если смотреть с одной стороны, то фигурка – старичок в халате и колпаке, с хитрыми круглыми глазами и бородой. А если смотреть с другой, то старичок превращается в ворона. Колпак – это клюв, а рукава халата – прижатые к телу крылья. Удивительная вещица!

Налюбовавшись, я снова ставлю кофе и заправляю бумагу в печатную машинку. Надо систематизировать имеющиеся факты.

Но ничего не систематизировалось. Он появился из окна. По веревке спустился? Смешно. По водосточной трубе? Она метрах в трех от окна. И главное, скорость. За то время, что я открывал дверь, невозможно было сделать ничего из того, что успел мой гость: выключить газ, перелить куда-то кофе, оставить статуэтку и сбежать.

Я скрутил себе папиросу, сунул в карман пальто ворона-старичка и вышел из квартиры.

Фасадом дом мой выходит на широкий бульвар, обсаженный раскидистыми тополями и каштанами. Я прошелся по нему взад-вперед, оглядывая окна, водоотводные трубы, балконы. Нашел свое окно – единственное открытое. Ничего, что объясняло бы стремительное появление и исчезновение гостя, я не увидел.

Тогда я сошел с бульвара и по узкому переулку вышел на заднюю сторону. Здесь дом выходил на пустырь, заросший исполинскими лопухами и репейником. Пустырь был просторный, свободно раскинувшийся под диким небом. Только три дома редкими зубьями создавали ему границы. По вечерам здесь носились с ликующими воплями дети, рассекая сумрак белыми улыбками, но сейчас пустырь был тих и пуст.

Дом мой с изнанки казался брошенным. Глухая стена из темно-красного кирпича, по низу обведенная мутной каймой из сливающихся рисунков и надписей. Рисунки простирались на высоту человеческого роста, а дальше, до самой крыши, был только пустой кирпич. У подножия дома приткнулась маленькая трансформаторная будка. Я увидел на ней какой-то яркий белый мазок и подошел. На сером металле красовалась надпись: «Пока мы спим, они живут».

Единственная свежая надпись, к тому же написанная отдельно от всех других, чтобы можно было заметить. Но при этом маленькая, чтобы заметили не все.

Это явно был какой-то знак, но для меня или нет – я не знал. Я прислонился к будке спиной и вытащил папиросу. Покурил, прислушиваясь к шелесту травы под мелким дождем и плеску волн. Море было далеко от этого района, но волны было слышно везде, в каждом уголке города. Так уж он был выстроен.

Поднимаясь в квартиру, я встретил соседа. Маленький, рыхлый и взъерошенный человечек, похожий на старую крысу. По ночам у него всегда тихо жужжало радио – может быть, он не мог без него заснуть. Сейчас он широко и весело улыбался, и это было очень неожиданно.

Остаток дня я провел, листая газеты. Ничего полезного не нашел, конечно. Ни об облачном фронте, ни о тех, кто «живет, пока мы спим», ни о тайном покупателе кофе.

Той ночью я долго не мог заснуть: тишина комнаты казалась незнакомой. Лежа в полудреме, я нащупал смутную идею, которая позволила бы наладить контакт с утренним гостем. Чтобы не забыть ее наутро, я воспользовался одним трюком, которому меня научила в детстве мама.

Представьте глубокий колодец с темной, недвижной водой. Представьте крепкие деревянные ящики, в которых запечатан мой неясный план. Один за другим я кидаю ящики в туннель колодца, и они идут ко дну, протягивая вверх серебряные струи пузырьков. Я слежу за их медленным падением в темноту.

Утром я приступил контакту. Распахнул кухонное окно навстречу крикам чаек и мокрому небу. Поставил кофе на синий огонек газа. Вышел, аккуратно прикрыв дверь.

Захватив в коридоре пачку бумаги и ручку, возвращаюсь и сажусь в коридоре, под кухонной дверью. Пишу на листке крупными печатными буквами «ПРИВЕТ» и просовываю под дверь. Следом ручку. Жду, прислушиваясь, но из вежливости не подглядываю.

Скрипит подо мной пол. На кухне капает из крана. Еще слышу гудение газа и какие-то тонкие всхлипы – наверное, это обрывки чаячьих криков. Все это вместе складывается в тишину, сплетается в мягкую тихую ткань, обнимающую меня, как одеяло перед долгим сном

Идет секунда за секундой, я мысленно прикидываю, за какое время кофе должен (должен был?) дойти до кипения…

А потом я вдруг почувствовал шаги. В пустой кухне кто-то осторожно и быстро подбежал к двери.

Останется он или уйдет? Я затаиваю дыхание – и, готовый разразиться сотней приветственных гиканий и криков, слышу скрип пера по бумаге.

Он просовывает лист обратно.

«Привет! Ты кто?»

Почерк аккуратнее, чем на записке с волшебной раковиной.

Не просто ответить на такой вопрос.Склонившись над бумагой, я быстро пишу:

«Я здесь живу. Я приехал в город, чтобы рассказать о нем другим людям. А ты кто?»

С азартом я проталкиваю листок обратно. Мгновение – и я уже слышу скрип пера по ту сторону двери.

«Ты ошибаешься. А меня зовут Мик»

Подумав, я написал:

«Ошибаюсь в чем?»

Лист мгновенно исчезает под дверью. Секунда, вторая, пятая.

Я вслушиваюсь в тишину за дверью, ища скрип пера, шорох бумаги, уходящие шаги – что угодно, только не голос, поэтому он оглушает меня, как гром среди ясного неба.

– Овеваемый ветрами, – он говорил звонко, очень внятно и нараспев – Что колышут стебли листьев, что несут нам запах моря, запах солнца, соли, ветра!

Я подождал, но продолжения не последовало.

Что? – глупо спрашиваю.

Но он уже ушел.

Я как-то сразу устал. Посидел немного, прокручивая в голове его слова. Еле-еле поднялся. Медленно вошел на кухню, проверил плиту – турка пуста. И теперь он расплатился строчками, как древний скальд.

Я заправил бумагу в машинку, застучал по клавишам:

Овеваемый ветрами,

Что колышут стебли листьев

Что несут нам запах моря

Запах солнца, соли, ветра

И тут, после мгновенной заминки, пальцы застучали сами собой, и цокот клавиш совпадал с каждой буквой каждого слова.

Зарастающий бурьяном,

Лопухом и зверобоем

И кустарником незванным

И лихим чертополохом

Вот – пустырь между домами!

Под косматым ясным солнцем

Под дождем и быстрым ветром,

Загорелыми ногами

Вечером там свищут пули,

Стрелы меткие индейцев

Раздается крик победный

Среди криков в небе чаек

Там колдуют твои дети

Там сплетают из крапивы

Обереги и браслеты

И дары приносят духам

Что живут среди крапивы

Среди зарослей бурьяна

А один – под старой шиной

А один – во тьме оврага

Слушай песню же о ветре

Об осеннем славном солнце

О полях быстрых сражений –

Пустыре между домами!

Стремительным ритмом я вбил последнюю фразу, и вдруг стало очень тихо. Очень. Так тихо, что я сообразил, что только что и печатал, и декламировал вслух.

Интересно, – иронически констатировал я.

Любопытно, – поразмыслив, добавил я.

Но на самом деле мне было страшновато. Эти строчки сложил не я. Четверостишья сами разворачивались у меня в голове, а я только кричал и печатал.

Как радиоприемник.

Или как одержимость, если я правильно понимаю, что это слово значит.

Остаток дня я провел дома, листая газеты, поглощая чай с молоком и иногда робко возвращаясь к машинке. Читал осторожно, не полностью.

Мне все больше нравились эти неожиданные подражания карельским рунам, но я боялся. Вдруг прочитаю – и снова превращусь в барабан, по которому застучат ритмы чужих слов.

Намек и так был понятен. Вечером я отправился на пустырь.

Было прохладно, на серо-голубом небе поблескивали первые звезды. Легкий ветер гладил лицо. Я прислонился к трансформаторной будке и закурил.

В центре пустыря, сливаясь с сумерками, стояли кругом темные невысокие силуэты.Стая детей собралась на вечерний совет?

Я ждал, приглядываясь, принюхиваясь, отдыхая.

Дети наконец заметили меня. Развернулись полукругом, двое направились ко мне.

Они приближались, я ждал.

Дети – когда они оказались ближе, я увидел, что это мальчик и девочка, близнецы с бледной кожей и темными волосами – развернулись, не дойдя до меня пяти шагов, и бегом бросились прочь, за угол дома. Остальные медленно попятились подальше от меня, в сумерки и заросли кустов.

Я затушил сигарету и пошел домой. Все это было странно и тревожно.

За углом меня встретил здоровенный толстяк в подозрительно сверкающем фартуке и с пиратской бородой. В тени этого гиганта, так что я их не сразу и заметил, скрывались близнецы.

– Что вы здесь делаете? – требовательно спросил он.

Это было чересчур.

– Гуляю, – коротко ответил я и собирался пройти мимо, но не тут-то было.

Здоровяк ухватил меня за борт пиджака и развернул к себе, – Стойте на месте, не то позову полицию.

– Отпустите, – как мог твердо сказал я, – Не то я сам позову полицию.

– Он на нас смотрел, – пискнул из подножья здоровяка один из близнецов. Вот поганцы!

Однако мужчина все-таки отпустил мой несчастный пиджак и чуть отодвинулся. То, что я не попытался броситься прочь, явно его успокоило.

– Что вы здесьделали? – уже миролюбиво спросил он.

Я пожал плечами и честно ответил, – Гулял.

– Вы приехали погулять из другого района? Я вас не знаю.

Я начал раздражаться. В конце концов, какого черта!

– Я вас тоже. Сторож местный что ли? Ну так сторожи повежливее..

Он перебил меня звучным вздохом могучей груди, – Извините. У нас дети пропадают. А тут новый человек, на пустыре – сюда взрослым вообще не положено.

Слово «взрослые» очень странно звучало в его исполнении. Оно удивило меня даже больше, чем сам запрет.

– Я запомню, – улыбнулся я.

Он кивнул и протянул мне руку, – Я Клаас.

– Артем.

Отпустив мою руку, Клаас сказал, – Вы уж простите малышню. Давайте, бегом отсюда.

Но близнецы, оказывается, уже успели когда-то исчезнуть.

– Осторожные ребятки, – заметил я.

– А то, – он ухмыльнулся, сверкнув в сумерках белоснежными зубами, – Ну что, Артем. Давайте я вас пивом угощу?

– С удовольствием.

С нашего тихого бульвара мы свернули на неоожиданно оживленный проспект. Таким я города еще не видел: в сумерках сиял свет фар и фонарей, мимо проходило множество людей (мужчины были одеты более-менее привычно, зато женщины светились яркими красками – бирюзовым, пепельно-розовым, желтым, зеленым). Плеск волн был еле слышен из-за оживленного гула голосов.

Я думал, Клаас отведет меня в какую-нибудь местную пивную, где собираются жители окрестных домов. Но, распахнув, дубовые двери, он ввел меня в тихий и просторный ресторан, сверкающий белыми скатертями и хрусталем. Посетителей было немного, несколько пар – мужчины, как я успел заметить, во фраках, а женщины в вечерних платьях. Мы здесь смотрелись, как персонажи агитационного плаката: «Нищие пролетарии и жирующие за их счет высшие классы».

Но Клаас уверенно провел меня к столику в уютной нише. Мы уселись и я, вздохнув в глубине души, взял меню. Опасения мои были не напрасны.