Kitobni o'qish: «Жена лекаря Сэйсю Ханаоки»

1

Каэ было восемь лет, когда она впервые услышала об Оцуги и уговорила Тами, свою нянюшку, отвести ее поглядеть на эту женщину. И вот однажды жарким летним деньком они пришли в соседнюю деревушку Хираяма и остановились у переднего двора обветшалого домика. В густых зарослях бурьяна тут и там радовали глаз сполохи дурмана, его белые цветы чудесным образом перекликались с появившейся вскоре изящной женской фигуркой.

– Смотри, дитя мое, – шепнула няня. – Вот она!

Завороженная красотой Оцуги, девочка ничего не ответила.

Каэ уже приходилось слышать рассказ о том, при каких обстоятельствах Оцуги, дочь Мацумото, пересекла реку, чтобы войти женой в семейство Ханаока из деревни Хираяма уезда Натэ. Здесь, в благоприятном климате провинции Кии,¹ плодородные поля простирались по обоим берегам Кинокавы. Сейчас, в мирные времена Токугава,² в этом захолустье редко случались события, действительно достойные внимания. Но если что-то все же происходило, это становилось темой для нескончаемых сплетен и легенд, передаваемых из поколения в поколение.

Прошло всего десять лет со дня появления Оцуги в Хираяме в середине эпохи Хорэки,³ все действующие лица этой истории были живы-здоровы и являлись объектом частых пересудов. В округе едва ли нашелся хотя бы один человек, который был бы не в курсе мельчайших подробностей их судьбы.

Синдзиро Мацумото, крупный землевладелец, управлял процветающей красильной мануфактурой. Дочь его с детства слыла умницей, а о красоте ее слагали легенды, до тех пор пока на бедняжку не обрушилась неведомая напасть – какая-то казавшаяся неизлечимой кожная болезнь. Мацумото просил совета у лучших врачевателей, не жалел ни сил, ни средств, но толку из этого не вышло – многомудрые мужи все до единого лишь руками разводили. Однако вскоре о несчастье Оцуги узнал некий Наомити Ханаока. Он пересек реку, явился в дом Мацумото и набрался наглости заявить, что готов вылечить их дочь… при условии, что она станет его женой. Пребывавшие в отчаянии Мацумото без колебаний согласились с требованием безвестного деревенского лекаря. Вот так Оцуги и оказалась в семье Ханаока.

После волшебного исцеления Наомити вполне мог бы заслужить громкую славу чудотворца – тогда от болящих у него отбоя бы не было. И все же этого не произошло, отчасти из-за его чрезмерной болтливости, по причине которой селяне лекаря недолюбливали, отчасти оттого, что прекрасная женушка затмила его своей поистине неземной красотой. Все разговоры по поводу четы Ханаока заканчивались одинаково:

– Вы должны увидеть Оцуги! Она невероятно хороша!

Слушатель, которого любопытство непременно гнало в Хираяму, обычно бывал немало удивлен, обнаружив, что красота Оцуги действительно превосходит самые смелые фантазии. Так случилось и с Каэ.

В то время Оцуги было около тридцати, а стало быть, ее лучшие дни остались позади. Но по мнению восьмилетней девочки, она не выглядела на свои годы. Несмотря на невыносимую жару, на красавице было безукоризненно свежее кимоно в тонкую полоску с туго повязанным поясом-оби. Кожа тоже потрясала воображение – молочно-белая, словно цветок дурмана; не подвели и блестящие волосы, собранные в безупречную высокую прическу марумагэ.⁴ Это удивительное зрелище глубоко врезалось в память впечатлительного ребенка – выбритые, как у невесты, брови и поразительный контраст иссиня-черных волос и чрезвычайно бледного лица.

В тот же день задыхающаяся от восторга Каэ, не в силах сдержаться и будучи абсолютно уверенной в том, что не совершила ничего предосудительного, без утайки поведала о своем посещении Хираямы матери. Та, в свою очередь, одобрительно покивала и добавила от себя следующее:

– Оцуги не только несказанно красива, она к тому же умна и мудра. Я не настолько хорошо с ней знакома, чтобы лично судить о ее достоинствах, но те, кто ее знают, весьма уважительно о ней отзываются.

С того знаменательного дня Каэ начала благоговеть, не сказать – преклоняться перед женщиной, которую все вокруг считали идеалом. Будь Каэ постарше, она, вполне возможно, испытала бы совершенно иные чувства – к примеру, стала бы завидовать или в ней проснулся бы дух соперничества, поскольку саму ее природа наделила довольно скромными внешними данными. Но в нежном восьмилетнем возрасте ничто не затуманило вполне естественного для ребенка преклонения перед красотой.

Несмотря на то что Хираяма располагалась неподалеку от владений отца Каэ, Садзихэя Имосэ из Итибамуры, девочка редко сталкивалась с Оцуги. Прославленный клан Имосэ возглавлял местную управу, отвечал за самураев и, что куда важнее, принимал у себя самого даймё⁵ провинции Кии,⁶ когда тот проезжал через Натэ на пути к священной обители Исэ. А потому Каэ как представительнице высокопоставленного семейства не дозволялось бегать по полям и лугам – такое разве что простой крестьянской девчонке пристало. И все же Имосэ были людьми не заносчивыми. Мать Каэ, женщина чрезвычайно практичная, позаботилась обучить дочку таким полезным вещам, как шитье и стряпня, а не тем утонченным искусствам, которые приличествовали девочкам ее положения. Опыт жизни в семье мужа подсказывал госпоже Имосэ, что первое гораздо важнее второго. В дополнение к домашним премудростям Каэ постигла основы этикета, чтение и письмо, а также японские обычаи и традиции, являвшиеся частью семейного наследия. В четырнадцать она уже могла приготовить несколько сложных блюд, которые нередко сама выставляла на черный, украшенный фамильным гербом лакированный столик перед даймё Кии. Родители очень гордились своей девочкой.

Поскольку положение Имосэ не позволяло Каэ видеться с Ханаокой в общественных местах, она находила предлог зайти в покои деда всякий раз, когда лекаря призывали к нему. Сама она росла девочкой здоровой, для нее подхватить простуду – и то было большой редкостью, так что случай взглянуть на мужа Оцуги выпадал ей, только когда недуг одолевал кого-то из домашних.

Дед давно уже сложил с себя обязанности главы семейства, передав их своему сыну Садзихэю. Теперь старому и немощному инкё⁷ все чаще и чаще требовалась медицинская помощь. В Итибамуре было несколько хороших врачей, которые вполне могли бы о нем позаботиться, более того – Наомити в основном специализировался на ранах и переломах, но все же старик остановил свой выбор именно на нем. Не секрет, что у деда было много свободного времени, поэтому он с удовольствием выслушивал увлекательные истории лекаря. Остальные Имосэ обращались к местным целителям.

Поскольку Каэ никогда не интересовалась врачеванием до того, как Тами поведала ей историю Оцуги, она и понятия не имела, насколько часто Наомити бывает в их доме. Но, повидав красавицу, девочка загорелась желанием поглядеть на ее мужа. Теперь она никак не могла дождаться, когда же дед снова сляжет и пошлет за врачом.

Прошло лето. Всякий раз, навещая деда, Каэ находила его в полном здравии. Временами она наблюдала за тем, как беззубый старик с чавканьем и отменным аппетитом уплетает очередного карпа, и разочарованно вздыхала, не замечая никаких признаков болезни.

Но вот настала зима. По утрам дед притворялся больным, чтобы не вылезать в такой холод из постели. Мало-помалу вялый образ жизни ослабил его, и он действительно подхватил какую-то заразу. И в доме наконец-то появился Наомити Ханаока со своей сумой, набитой лекарственными травами.

Однако истомившегося от любопытства ребенка ждал неприятный сюрприз.

«Неужели это и есть муж Оцуги?!» – поразилась Каэ. По сравнению со своей женой Наомити казался настоящим уродцем. Припоминая аккуратную округлую прическу Оцуги, Каэ с отвращением взирала на этого неопрятного человека с безобразными чертами лица, не в меру красного от постоянных возлияний, на его толстые губы и кривые зубы. Волосы его, похоже, не ведали, что такое гребень, а черное кимоно выглядело настолько грязным и потрепанным, будто он в нем спал.

Мысль о том, что этот непривлекательный мужчина женат на настоящей красавице, привела девочку в неописуемый ужас. Она пребывала в полном недоумении, снова и снова вспоминала прекрасную Оцуги в безупречном полосатом кимоно и не переставала удивляться, как она вообще могла выйти за такое чучело. Представить их вместе было выше ее сил.

Наомити приступил к осмотру больного, и громоподобный голос эхом загудел в смежных покоях. Лекарь по большей части рассуждал о событиях мирового масштаба, оставляя в стороне местные сплетни, а старику инкё подобные беседы всегда были по душе. Дед и сам мог хоть до полуночи рассуждать на такие грандиозные темы, как сёгунат Токугава. Но окружающие давно выучили его байки наизусть, тогда как Наомити постоянно рассказывал что-нибудь новенькое, потому старику и нравились его разглагольствования – было чему поучиться. Более того, лекарь обладал даром описывать события пятилетней давности так, словно они произошли только вчера, – не стоит забывать, что в те времена новости доходили до Кии с большим опозданием, ведь до шумного беспокойного города Эдо⁸ было очень далеко. Впрочем, и приврать Наомити был не дурак. В любом случае, старик слушал внимательно и притом ему хватало ума, чтобы пропускать мимо ушей самые неправдоподобные заявления.

– Уверяю вас, – распинался Наомити, – западная медицина очень скоро придет в нашу страну. Это предсказывал еще учитель Бангэн Иванага во времена моего студенчества в Осаке. Думаю, он был прав. Поскольку я изучал у него западную методику,⁹ могу с полной уверенностью рассуждать на тему будущего японской медицины, как если бы держал руку на ее пульсе. Доктор Тоё Ямаваки из Эдо уже предложил вскрывать тела умерших заключенных. Нынешний учитель, Гэмпаку Сугита,¹⁰ славит голландский метод, основанный на следующем: прежде чем поставить диагноз, надлежит провести полное обследование тела больного, а это в корне отличается от традиционного японского подхода, каковой по большей части основывается на измерении пульса. Ах, человеческое тело – настоящее чудо! Взять хотя бы кончики наших пальцев. Просто невероятное сплетение нервных окончаний и сосудов!

– Угу, угу, – завороженно соглашался с ним дед.

– Как я уже говорил, теперь, когда наше правительство признало всю важность западного опыта, оно предпринимает определенные шаги, дабы помочь японским врачевателям внедрить его в жизнь. Кстати, вы знаете, сколько лет прошло с тех пор, как знаменитые лекари Холл и Ван Танно прибыли в нашу страну из Голландии?

Наомити все болтал и болтал, окончательно позабыв о пульсе деда.

– Доктор Холл приехал в 10-м году Хорэки,¹¹ в тот самый день, когда родился мой сын Умпэй. Стоило мне узнать о подобном совпадении, я тут же понял – это не может быть случайностью. Я очень хорошо помню тот день. Это произошло двадцать третьего октября, в самый разгар осени. Яркое чистое небо внезапно затянулось зловещими облаками. Послышались раскаты грома, синеву прочертили ослепительные зигзаги молний. И на свет появился Умпэй. Я сам принимал роды! Когда грохот стих, птицы вновь взмыли в засиявшую первозданной свежестью высь. Я возопил: «Великий муж родился!» Столь внезапная перемена погоды наверняка поразила доктора Холла. Что и говорить, не успел он ступить на берег, как небо разразилось громом и молнией. Словно сама природа приветствовала его. Так что, милые мои, день-то, вне всякого сомнения, эпохальный. В честь этого необыкновенного события я и назвал своего сына Син, то бишь Гром. Умпэй – это его прозвище, оно означает «мирное облако». Отличные имена, вам так не кажется? Я уверен, что моему сыну суждено двигать науку вперед.

Все беседы этого словоохотливого лекаря непременно заканчивались похвалой сыну.

Каэ взвесила все окружавшие Наомити Ханаоку несообразности. Прежде всего она никак не могла соотнести этого суетливого, дурно воспитанного человека с его сыном, которого он так часто описывал. Далее шла его жена. У Оцуги и Наомити разница в возрасте составляла четырнадцать лет. Но женщина выглядела моложе, чем была на самом деле, тогда как мужчина – старше, отчего разница эта казалась еще больше. Сколько Каэ ни старалась, она так и не смогла представить лекаря мужем Оцуги.

Во время визитов к деду Наомити болтал на самые разнообразные темы, которые чудесным образом всегда приводили его к одному финалу – он начинал похваляться своим сыном, возносил до небес совершенно обычные поступки мальчишки и неизменно сообщал слушателям, какие великие надежды на него возлагает. Тем самым не в меру гордый отец отбил у Каэ всякий интерес к Умпэю. И все же, несмотря на многочисленные недостатки Наомити, девочка всегда приходила к деду, когда тот призывал его к себе.

Надо отметить, что Наомити почти никогда не говорил о своей жене. Может, знал, что все вокруг в курсе прошлого Оцуги, однако, скорее всего, он просто следовал обычаю, согласно которому мужчины не обсуждали своих жен на людях, – вероятно, не желал становиться исключением из этого правила. Каэ снова и снова пыталась проникнуться к нему симпатией, но все попытки заканчивались провалом, поскольку внешний вид и поведение чудаковатого лекаря раз за разом разочаровывали ее.

2

В преклонном возрасте дед провел много приятных часов в обществе Наомити Ханаоки. И хотя здоровье старика было достаточно крепким, в один прекрасный день, когда Каэ исполнилось восемнадцать, его хватил удар – причем безо всяких видимых причин и жалоб на недомогание, – и он тихо умер в своей постели. Имосэ предпочли позвать семейного врача, а не Наомити, но, когда врач прибыл, дед уже отошел в мир иной. К тому времени минуло более десяти лет с тех пор, как Садзихэй принял на себя обязанности главы семьи, поэтому внезапная смерть инкё не доставила Имосэ никаких серьезных неудобств, а селяне еще долго обсуждали, как спокойно и безмятежно он покинул этот мир.

Поскольку в прошлом дед являлся чиновником довольно высокого ранга, для него устроили пышные похороны. На первое поминовение счел своим долгом явиться каждый житель Натэ, чтобы отдать ему дань уважения. У дома Имосэ выстроилась длинная очередь желающих воскурить благовония по покойному. Членам семьи надлежало принимать всех этих скорбящих, и у них не осталось времени предаваться собственному горю. По правде говоря, в доме скопилось столько родственников и близких друзей, что атмосферу можно было назвать мрачной только с большой натяжкой. Восемнадцатилетняя Каэ, само собой разумеется, осознавала всю важность происходящего. Но она, как и все остальные Имосэ, была слишком занята текущими делами на всем протяжении тюина,¹² чтобы убиваться по усопшему; к тому же дед умер внезапно и без страданий, что тоже сыграло свою роль. Прошло немало времени, прежде чем внучка начала по нему скучать.

Поскольку Каэ предстояло появляться на людях, родители позаботились о том, чтобы сделать ей приличную прическу и обрядить в соответствующее случаю черное шелковое кимоно. Девушке полагалось везде следовать за матерью и приветствовать гостей и односельчан. Именно тогда она и увидела Оцуги во второй раз. Наомити приходил на поминовение днем раньше и пропьянствовал в доме Имосэ всю ночь. Оцуги с красными четками в руках и в подобающем кимоно из шелка ручной работы стояла среди скорбящих. Каэ она показалась воплощением святости, словно это была сама босацу Каннон¹³ с лазурным сиянием над головой. Гостья полностью завладела вниманием девушки, которая попросту не могла отвести от нее взгляда.

Остальные тоже смотрели на Оцуги во все глаза, поскольку та редко появлялась на общественных мероприятиях. В тот день присутствие этой красавицы напомнило всем о ее прошлом, и людей в который раз поразило то, как молодо она выглядит, хотя выносила и родила семерых детей. Обычно женщины, преодолевшие сорокалетний рубеж, окончательно теряли привлекательность – многочисленные роды и долгие годы изнурительного труда делали свое дело. Но Оцуги казалась по меньшей мере лет на десять моложе своего возраста и была необычайно элегантна и грациозна в своем траурном наряде. Похоже, не одна Каэ увидела у нее над головой ореол.

Замечала ли Оцуги все эти взгляды? Без сомнения, внимание и восхищение собравшихся, которые таким образом отдавали дань ее молодости и красоте, льстили жене деревенского лекаря. И хотя голова ее скромно склонилась, спина оставалась прямой – Оцуги наверняка кожей ощущала каждый восторженный взгляд. Однако наивной Каэ и на ум не пришло заподозрить ее в лицемерии. Девушка стояла словно завороженная и пожирала глазами женщину, которая, казалось, в тот день была еще прекраснее, чем образ, запечатлевшийся десять лет назад в детской душе.

Простых селян в особняк не пускали. Они молились перед установленным в тени сада алтарем, в то время как гроб находился в доме. Наомити, как любимого друга покойного, позвали в дом без жены, что в данном случае считалось вполне естественным. Кроме того, даже если бы Оцуги и можно было пригласить во внутренние покои, Каэ попросту не смогла бы этого сделать. Девушка так и стояла в саду, не в силах сдвинуться с места, когда Оцуги прошла мимо нее.

По всей видимости, кимоно Оцуги являлось частью ее приданого, а потому сильно выделялось на фоне более скромных нарядов самурайских жен и других селян. Пошитое из жесткого шелка ручной работы, оно вполне соответствовало ее положению. В свете того, что по сравнению с Мацумото Ханаока занимали более низкую ступень на социальной лестнице, родители Оцуги не снабдили ее официальным кимоно мягкого блестящего шелка, мудро рассудив, что у нее не будет случая надеть его. И все же это был богатый наряд, элегантно приспущенный сзади на шее, с аккуратно уложенным воротником и плотно прилегающим парчовым поясом-оби. Оцуги подошла к алтарю, низко поклонилась, явив взору бледно-зеленую ленту вокруг пучка волос, и взяла ладан. Глядя на то, как тонкие пальцы изящно растирают шарики, Каэ невольно подумала, что красивые люди красивы от рождения – с головы до кончиков пальцев рук и ног. Ей также пришло в голову, что гордая повадка Оцуги – проявление ее необыкновенных умственных способностей. Жена лекаря поклонилась в сторону дедовых покоев, где находился гроб с телом, и молча кивнула каждому из Имосэ. Каэ стояла в стороне от своих родных и не думала, что ее заметят. Но когда затуманенное состраданием лицо красавицы обратилось в ее сторону, у Каэ возникло такое ощущение, будто ей в лоб уперлось острие меча. Не подозревая об обуревающих девушку чувствах, Оцуги поклонилась ей и двинулась к воротам. И исчезла из вида, при этом центральный шов ее кимоно не сбился ни на рин.¹⁴

3

Поздней весной, через три года после похорон инкё, Оцуги снова появилась у Имосэ. Садзихэй велел привести ее в свой кабинет, который специально устроили в отдалении от остальных покоев, с тем чтобы хозяин имел возможность безмятежно нести бремя общественных забот. А поскольку эта территория считалась запретной для женщин и детей, Каэ не могла расспросить служанок о цели визита Оцуги. Она пожалела, что Тами в этот момент не оказалось дома – та наверняка дала бы какой-нибудь дельный совет, но няня ушла купить для Каэ ниток и пока еще не вернулась. Каэ, конечно, было любопытно, что происходит на половине отца, но не так чтобы слишком, и она со спокойной душой взялась за вышивание. Ей даже в голову не могло прийти, что разговор между Оцуги и отцом касается ее напрямую. И все же девушка решила, что надо будет каким-то образом выудить у батюшки информацию об этой встрече.

Поначалу Садзихэй Имосэ терялся в догадках, зачем Оцуги могла пожаловать к нему. И как только смелости набралась! Но он не был занят ничем важным, а потому пригласил ее войти и без отлагательств завел сердечную беседу. Даже три года спустя воспоминания об отце отдавались в его душе легкой грустью, и ему не хотелось обижать тех, кто был близок со стариком, пусть сам он, Садзихэй, и не пользовался услугами лекаря Наомити Ханаоки.

– Как поживает милейший Ханаока? – вежливо осведомился глава дома Имосэ.

– Мой муж очень скучает по вашему отцу, господин, даже постарел после его смерти. Сегодня я здесь от его имени и по его поручению.

– Очень любезно с вашей стороны. А теперь поведайте мне, чем я могу вам служить?

– Я пришла просить у вас руки вашей дочери Каэ для своего сына Сипа.

Садзихэй дара речи лишился. Не может быть, она наверняка пошутила! Имосэ, получающие огромный годовой доход – более ста двадцати коку¹⁵риса – в качестве блюстителей закона, судей и сборщиков налогов, вполне могли породниться с прославленным родом, владеющим замком в долине Танисиро, что в Нюдани, и даже с кланом Имбэ. Усадьба Имосэ, включающая в себя покои для самого даймё, в которых он с удовольствием останавливался во время своих путешествий, заметно выделялась среди других на довольно внушительной территории от Годзё до устья Кинокавы. Как этой женщине вообще могло прийти в голову, что он, Садзихэй Имосэ из столь выдающегося рода, соблаговолит заключить брачное соглашение с семьей какого-то там нищего лекаря?!

Изобразив на лице смущенную улыбку, призванную показать всю невозможность подобного союза, Садзихэй уклончиво произнес:

– Ваша просьба довольно неожиданна…

Но прекрасно владеющая собой Оцуги уверенно объяснила, почему Ханаока хотят именно Каэ. И Садзихэй, сам того не желая, не смог не прислушаться к ее словам, когда она принялась описывать, какими качествами должна обладать жена лекаря.

– Первое требование – хорошее здоровье. Остальные составляющие – смелость, сила воли и понимание самой природы врачевательства, хотя при этом женщина не обязана знать даже того, как измеряется пульс. Вы ведь сами понимаете, господин, что лекарь должен быть доступен круглые сутки. В конце концов, хворь не упреждает заранее, в какой час ее ждать. Если случится так, что лекаря призвали к одному больному, а на прием тем временем явился другой, жене придется заменить мужа. К примеру, когда приносят тяжелобольного или раненого, она должна быть в состоянии оказать ему первую помощь. Уверенную в себе женщину не напугает вид крови или признаки серьезного недуга. Вместо того чтобы падать в обморок, она промоет рану и сделает все, что потребно.

Оцуги замолчала на секунду, чтобы набрать в легкие воздуху.

– Теперь давайте возьмем дочь крестьянина. Сможет ли девица, которая проводит так много времени за монотонным трудом в поле, справиться с обязанностями жены лекаря? Не буду отрицать, что иногда после вступления в брак женщинам удается приспособиться к новому окружению. Но коли девица только и способна, что полоть и сеять, ждать от нее толку, как мне кажется, – дело безнадежное. Дочь торговца тоже не подходит. Никто из родных и домочадцев лекаря не должен помышлять о прибыли. Что станется с теми несчастными, которые не в состоянии заплатить за исцеление? Болезни, знаете ли, одинаково поражают и бедных, и богатых. Уверена, что вы согласитесь со мной: если женщина слишком много думает о шелках да о деньгах, она неизбежно бросит тень на своего бескорыстного мужа.

Цель этой речи была очевидна, но Садзихэй сидел и слушал, точно околдованный.

– Что до дочери владельца мастерской, вы только посмотрите на ее воспитание! Она привыкла, что людьми помыкают, словно скотом, а потому наверняка будет относиться к ученикам и помощникам лекаря как к своим подчиненным, это у нее в крови. Или попытается пустить в ход лесть… Ну, сами понимаете. Дочь крестьянина, торговца или владельца мастерской никак не годится на роль жены лекаря.

Столь дерзкие, оскорбительные речи могли бы вывести из себя даже человека мягкого и спокойного. Если бы Наомити сам явился сюда с подобными идеями, ему бы давно заткнули рот и выставили вон, в этом можно нисколько не сомневаться. Но откровенность Оцуги заворожила Садзихэя. Она же, словно прочла его мысли, поспешила добавить:

– Я говорю вам все это, потому как прекрасно понимаю, что и сама не слишком гожусь на эту роль. Я ведь выросла среди крестьян, торговцев и мастеровых. Мой муж изучил лучшие достижения красноволосых варваров,¹⁶ и все же он не слишком многого добился в жизни. Боюсь, причина кроется в том, что я не смогла стать ему хорошей женой. Но я старалась и стараюсь. Однако одного старания мало. Прошлой весной Умпэй отправился в Киото изучать медицину. Через три года он вернется обратно. Как мать я должна найти ему подходящую жену, такую, которая будет поддерживать его и при которой талант его расцветет и полностью раскроется. Я обязана сделать для семьи Ханаока хотя бы это, поскольку сама их надежд не оправдала.

Она снова не стала дожидаться ответа Садзихэя.

– Конечно же моя скромная семья не идет ни в какое сравнение с прославленным родом Имосэ, и я прекрасно понимаю, что вы можете счесть мое предложение смешным, хуже того – заподозрить меня в непочтительности. Но я умоляю вас, спросите у Каэ, чего она желает на самом деле: спокойного защищенного существования в семействе с раз и навсегда установленными порядками, или же ей хочется воплотить в жизнь какие-то собственные мечты. Вдруг ее прельстит возможность превратить хижину в замок? Я знаю, что она получила традиционное воспитание и что здоровье у нее отменное, потому у меня нет сомнений – только она способна стать хорошей женой для моего сына.

Добродушный и терпеливый Садзихэй был не из тех, кто открыто изливает свой гнев на женщин и детей. Он не стал прерывать эту бесцеремонную даму и дал ей закончить – не столько из чувства долга перед Ханаокой, сколько в качестве акта доброй воли, ведь он, Садзихэй, как-никак был местным старейшиной.

В конце концов и он получил возможность высказаться:

– Я должен это обдумать. Что ни говори, вы застали меня врасплох.

Глава дома Имосэ с улыбкой поклонился гостье, хотя на самом деле даже не собирался «обдумывать» ее предложение. Более того, он намеревался тут же передать Ханаоке отказ через одного из своих слуг.

За ужином Садзихэй, рассказав жене о визите Оцуги, еще раз подчеркнул неравенство предполагаемого брака, воспользовавшись излюбленным сравнением храмового медного колокола с бумажным фонариком. Он и поднял-то этот вопрос только с тем, чтобы скрасить занятной историей час застолья, и не более того; ему даже в голову не пришло всерьез советоваться с супругой по поводу столь нелепого предложения. Садзихэй шутя заметил, что Наомити Ханаока, должно быть, заразил свою половину чрезмерной болтливостью и теперь симптомы у больной проявляются куда сильнее, чем у самого носителя хвори. Похоже, Оцуги малость не в себе, вынес он вердикт, слишком уж размечталась о будущем своего сына. Жена воздержалась от комментариев, и Садзихэй счел тему закрытой.

В тот самый вечер Каэ тоже узнала о желаниях Оцуги. Так получилось, что служанка, которая подавала ужин, нашептала об этом Тами, а та в свою очередь поставила в известность Каэ. Девушка была вне себя от радости, никогда в жизни она не переживала ничего подобного. И тут же принялась гадать, когда же Оцуги впервые подумала о ней как о невестке и чем таким она, Каэ, добилась ее расположения. Но Тами охладила пыл своей воспитанницы, сообщив, что Садзихэя совершенно не впечатлило предложение Ханаоки. Кровь отлила от лица Каэ, и она всю ночь не смыкала глаз.

Представьте себе безмерное удивление Садзихэя, когда наутро его жена снова подняла этот вопрос. Для начала она согласилась с тем, что у Наомити довольно большая семья, что они с трудом размещаются в его крохотном домишке и что Ханаока действительно бедны, поскольку у лекаря всего один ученик, помогающий ему в работе, и всего одна служанка, хлопочущая по хозяйству. Но затем она обратила внимание мужа на одно весьма примечательное обстоятельство: несмотря на то что Ханаока переехали в провинцию Кии несколько поколений тому назад, по-настоящему их приняли, лишь когда Наомити женился на Оцуги. В результате им удалось расширить свои общественные связи, причем, скорее всего, не без помощи Мацумото. Что и говорить, Наомити стал вхож в дом Имосэ тоже только после своей свадьбы.

Разговор набирал обороты и становился все жарче.

– Люди часто говорят о мудрости Оцуги, – продолжила жена. – Не правильно ли будет предположить, что все недавние успехи Ханаоки – ее заслуга? Кроме того, – она тщательно подбирала каждое слово, – ни одного выгодного предложения нам давно не поступало. Ну разве я не права? Возможно, Оцуги действительно вела себя дерзко и бесцеремонно, но факт остается фактом – как женщина наша дочь будет очень довольна тем, что Ханаока искренне хотят принять ее.

Неожиданное заявление жены заставило Садзихэя всерьез поразмыслить над сложившейся ситуацией, и в голову ему пришло несколько идей. Прежде всего, он был вынужден посмотреть правде в глаза и сказать самому себе, что выдать замуж единственную дочь будет не так-то просто. Лучшие годы Каэ уже остались позади, а он отклонил другие предложения, хотя, положа руку на сердце, приличных среди них не было. Еще труднее оказалось признаться себе в том, что положение у Каэ, как у дочери семейства, принимающего даймё Кии, довольно двусмысленное и что оно грозит повлиять на ее будущее. Возможно, именно этот факт заставил его жену прислушаться к предложению Ханаока. До недавнего времени Садзихэй не желал думать о том, какой тайный смысл вкладывает общественность в понятие «дочь принимающей стороны». Люди конечно же понимали, что Каэ происходит из добропорядочной семьи, оказывающей радушный прием даймё. Но никто не мог сказать наверняка, не проводила ли она с даймё ночи. Не то чтобы в эпоху Токугава такие вещи считались постыдными, вовсе нет. Естественно, если самый выдающийся и влиятельный человек провинции Кии, который к тому же находится в родственных связях с самим сегуном Токугава, правителем Японии, по случаю уделит за обедом внимание дочери хозяев, будет большой честью ублажить его после трапезы. Однако предположим, что он не обращался к Каэ с просьбой развлечь его. Не потому ли, что она слишком проста для него? В таком случае как она может гордиться своей невинностью? Садзихэй понимал, что, несмотря на свое колоссальное влияние, он не мог препятствовать распространению всевозможных слухов вокруг его дочери. А если даймё и захотел бы «оказать ей честь», она в любом случае становилась всего лишь развлечением на одну ночь, даже не любовницей. Между тем в возрасте двадцати одного года Каэ по-прежнему жила с родителями, и никаких серьезных предложений не ожидалось.

Скрестив руки на груди и погрузившись в свои мысли, Садзихэй Имосэ никак не мог прийти к определенному решению. Не то чтобы он разделял взгляды Оцуги, но он действительно был согласен с тем, что лекарь занимает в обществе совершенно особое положение, поскольку не относится ни к одному из четырех сословий, а именно – самураям, крестьянам, ремесленникам и торговцам. Пренебрегать врачевателями нельзя и по той причине, что они хорошо образованы и самоотверженно служат людям. Более того, большинство лекарей являются вторыми или третьими сыновьями преуспевающих кланов, которые обычно зарабатывают на жизнь сбором оброка с крестьян-арендаторов, и медицина для них – занятие побочное, скорее способ самовыражения и достижения внутреннего удовлетворения. Насколько он помнил, Наомити частенько хвастался тем, что линию их рода можно проследить до эпохи Камакура и восходит она к прославленному Кусуноки.¹⁷ Но Ханаока из Натэ поначалу являлись простыми крестьянами, которые не имели никакого отношения к медицине и только гораздо позднее начали понемногу практиковать врачевание, совмещая его с другими делами. Отец Наомити первым превратил лекарское ремесло в свое постоянное и единственное занятие. И все же, по сравнению с Имосэ, эта семья занимала слишком низкое положение, чтобы взять к себе дочь самурая, принимающего у себя самого даймё Кии.