Kitobni o'qish: «Некама»

Все события и персонажи в этой книге являются плодом авторской фантазии и никакого отношения к реальным лицам и ситуациям не имеют. Любые совпадения случайны.

СЕНТЯБРЬ 1943, ЗЛОБИН, БЕЛОРУССИЯ

Крыса их опять обманула. Она была очень умная, эта крыса, недаром она так ловко таскала картошку из полуразваленного деревянного короба. А еще она была злая: надкусывала самые большие и вкусные картофелины – те, что не могла утащить. Не хотела, наверное, чтобы они достались детям, издевалась над ними, потому что ни Борька, ни тем более Лейка сделать ей ничего не могли. Поймать ее было никак невозможно. Крыса была очень умная.

Борька тоже очень умный. Он сделал из куска проволоки петлю, смазал ее соком гнилой картофелины – чтобы лучше скользила, объяснил он Лейке. Саму картоху они положили для приманки, подвесили петлю и стали ждать, чтобы крыса вылезла и попала в силки. Но она не вылезла и в силки не попала. Вот приманка – та пропала, а как – никто не заметил. Просто стащила и все. Тут Лейка прямо заплакала от обиды, хотя плакать было строго запрещено. У нее даже на секунду возникла мысль: а вдруг крыса умнее Борьки, но Лейка тут же сама себя заругала – не может такого быть. Борька взрослый и умный. Ему уже восьмой год, и Лейка, которая толком не знала, сколько ей самой лет, понимала, что без него она бы никак не выжила. Без него и без тети Веры.

А вот тети Веры не было уже три дня. Борька отмечал дни, царапая стену, значит, три дня им никто не приносил еду и воду. Хорошо, что пошли дожди, и в подвал из щели в окне, расположенном на уровне мостовой, потекли струйки грязной воды. Можно было слизывать ее с шершавой стены. Стена, правда, страшно воняла, непонятно чем, царапала язык чуть не до крови, но зато было что пить. Хоть как-то.

А вот что есть – не было. Лейка с Борькой пробовали грызть сырую картошку, но их после этого так пронесло, что они испугались: вдруг помрут. И ведро, которая тетя Вера специально ставила им для того самого дела, тоже никто не выносил, а из подвала они выбраться не могли никак: тетя Вера запирала его снаружи. К запаху несварения через какое-то время привыкли, только иногда неожиданно шибало в нос зловонием, но и с этим можно было жить. Они теперь, наверное, ко всему могли бы привыкнуть.

Страшнее всего было думать, что тетя Вера их бросила, больше не придет никогда, и тогда они умрут от голода прямо тут, в подвале. Лейка по ночам беззвучно плакала от ужаса, представляя, как они с братом лежат мертвые и тощие как скелеты, и их никто не может найти, даже мама с папой. Вот только плакать ей не разрешалось, даже ночью. Борька, конечно, видел, что она плачет, шипел-ругался, хотя у самого губы дрожали, ему тоже было страшно, но он был мальчик, а мальчикам плакать нельзя совсем. Лейка, правда, однажды подсмотрела, как он плакал ночью, но решила ничего ему не говорить. Мальчикам страшнее, когда их ловят на стыдном.

Лейка не знала, сколько они сидят в этом подвале, просто не помнила. Собственно, она вообще не понимала, почему им надо тут сидеть. Борька говорил про каких-то немцев, но Лейка никаких немцев никогда не видела и не очень-то в них верила. Немцы представлялись ей чем-то вроде бабайки: все про него говорят, им пугают, но никто не знает, как он выглядит и что может сделать, только ясно было, что это что-то страшное. Раньше ее пугали тем, что бабайка как раз в этом подвале и живет, поэтому лазить в него строго-настрого запрещалось, но когда Лейка с Борькой попали в подвал, то никакого бабайки там не нашли, хотя поначалу немного опасались, конечно. Иди знай, что может случиться. А оказалось, что это просто очень холодный длинный каменный коридор, разделенный на дощатые перегородки – каждой квартире полагался свой закуток, где летом хранили лыжи, зимой рыболовные снасти и круглый год – картошку. Так может и немцев никаких нет, как и бабайки? Тогда зачем они тут сидят? Почему нельзя к маме с папой?

Лейка помнила мамины запачканные мукой руки, запах печенья по выходным, и как ей разрешалось накрутить из теста красивые рогалики. Вообще-то красивыми они были у мамы, а у Лейки выходили немножко кривыми и разными по размеру. Мама весело смеялась, дула, смешно выгибая губы, куда-то вверх, на челку, которая подпрыгивала и тут же падала обратно на глаза, и снова показывала, как сделать рогалик красиво. Мама называла его «рогалах». Лея очень старалась, но почему-то у нее никогда не выходило, как у мамы. Получались большие и кривые.

Помнила как папа с Борькой занимались своими мужскими делами – чинили велосипед, с которого постоянно слетала цепь, чем-то стучали, что-то бесконечно привинчивали. Вот у Борьки как-то все получалось, он был ловкий и понятливый.

Иногда на выходные прибегала тетя Вера, приносила пироги с капустой и яйцом, мама в ответ щедро отсыпала ей сладкие рогалах, и когда в миске попадался особо кривой и некрасивый рогалик, то тетя Вера колыхалась от смеха и спрашивала-утверждала:

– Лейкино творчество? Сразу видно хозяюшку!

И трепала девочку по голове. Или бросалась целовать, прижимая к большой мягкой груди.

А в один прекрасный день жизнь кончилась. Все вокруг заговорили о каких-то немцах, по улицам стали ходить солдаты с озабоченными лицами, бледный папа припадал к радиоточке, в которой что-то хрипело и булькало, но он это бульканье понимал и становился все бледнее и бледнее.

Потом начало начало греметь, стучать, грохотать, Лейка испугалась и заплакала, мама прижала ее к себе, и так они и сидели на кровати, поджав ноги, пока как-то сразу все не стихло. На улице стало тихо. И в доме стало тихо. И мама больше не пекла рогалах.

Мама с папой куда-то ходили, возвращались с перевернутыми лицами, у мамы были красные глаза, и глядя на нее, Лейке хотелось тоже заплакать. Мама через силу улыбалась, снова и снова обнимала ее, гладила, расчесывала волосы своим гребешком – Лейка этот гребешок обожала, на нем были выдавлены море и рыбки, раньше ей его трогать не разрешали. А потом вдруг ни с того, ни с сего мама с папой начали собирать чемоданы, Борьку переодели в новую матроску, а Лейку – в красивое платье и завязали бантик на макушке.

И тут, как всегда без стука, в комнату влетела тетя Вера.

– Вы куда собрались, Фаерманы?

– Объяву на площади видела? – в свою очередь спросил папа. – Всем «жидам» собраться на углу Соборной и 25 Октября. Куда-то нас перевозят, так что – переезжать будем. Наверное.

– Наум, ты нормальный? – закричала тетя Вера. – Какое «переезжать»? Куда? Кому вы нужны – «переезжать»?! Вас жидами называют, ты не понимаешь, что это значит? Ты нормальный? – повторяла она все время, не могла найти других слов, чтобы достучаться до упрямого адвоката Наума Фаермана. – В тебя вчера камень кинули – и кто? Соседи, которые вас тысячу лет знают! Ты, кстати, их деда в суде защищал, ворюгу несусветного, а они тебе вслед: «Жид!» Только не говори мне, что ты в самом деле поверил, что вас будут куда-то переселять? Ты не слышал, что фашисты делают с евреями?

Папа оглянулся на маму, мама сидела на диване, сложив руки лодочкой на юбке между бедер, молчала.

– Фира, ладно Наум, он и в школе был не слишком умным, но ты-то разумная женщина! – тетя Вера никак не могла успокоиться. – Этот дурак ничего не понимает, хоть ты ему скажи! Никуда идти не надо ни в коем случае! Не вздумайте! Господи, а еще говорят: евреи умная нация!

– А что ты предлагаешь, Вера? Что делать-то?

– Или бегите, или спрячьтесь.

– Куда бежать? В этом городе кто-то не знает, кто такой Наум Фаерман? Да я полгорода от тюрьмы спас, на меня и в мирное-то время пальцами показывали, так сейчас куда я спрячусь? Где? Головой думай!

– Дурак ты, Наум, хоть и еврей. Фира, ну что вы такие упрямые?! Вы же сами все понимаете!

Мама молчала. Папа усмехнулся.

– Верка, вот раз ты умная такая, скажи мне: нас никто не выдаст? Выдадут немцам как миленьких! А то ты наших не знаешь? Выдадут-выдадут – прервал он жестом попытку тети Веры возразить. – А в объяве что написано? За неповиновение – расстрел. Так что вариантов не так много: или нас расстреляют за неповиновение, или тех, кто нас не выдаст. Остается надежда, что это действительно переселение, хотят избавиться от евреев, собрав их в одном месте. Кто-то говорил, что они нас собираются выслать в Палестину. А вдруг? Так хоть какой-то шанс есть. А если не пойдем – то нет шанса.

– Господи, да что ж вы такие упрямые? Почему не хотите простых вещей понять?

– Да какие простые вещи, Верунь? Мы что с тобой немцев в 1918 не видели? Видели. Нормальные люди, хоть и со странностями. Нам тогда всего по десять лет было, но мы же видели, какие они – нам еще их офицер шоколадку сунул, помнишь? Это в восемнадцатом-то году!

– Ты что несешь? Какие шоколадки? Я вам говорю – детей спасайте, а он какую-то шоколадку вспомнил! Наум! Опомнись! Давай я вас спрячу!

– Куда ты нас спрячешь, припадочная! – смеялся папа. Только всем было невесело.

Они еще долго спорили, и Лейка даже захотела поплакать, потому что ей было жалко папу, на которого кричала тетя Вера, и жалко было тетю Веру, которая была вся красная и толстая, а жальче всего было маму, которая сидела и молчала, а потом начала так же молча раскачиваться, взад и вперед, взад и вперед, и это было страшнее всего. Лейка подошла к ней, обняла ее ногу, мама, продолжая раскачиваться, машинально погладила девочку по голове, не заметив, что от этого с тонких волосиков спал бантик. Лейка его подняла, но обратно присобачить не решилась. Да и не умела.

В конце договорились до того, что мама с папой все же сходят на площадь, посмотрят, куда их собрались перевозить, на чем и как, что там за обстановка, и «какие нынче немцы», – сказал папа. А тетя Вера пока присмотрит за детьми. Потом, если что, или сама к ним подъедет туда, куда их отвезут – тетя Вера демонстративно вздохнула – или кто-то из родителей оттуда вернется и заберет Лейку с Борькой. Эту ночь они переночевали у тети Веры, валетом на перине большой кровати, а на следующий день толстая смешная Вера пришла с перевернутым лицом, ни слова не говоря, схватила их обоих за руки, стащила в страшный бабайкин подвал, принесла бутылку молока и полбуханки хлеба, поставила ведро и строго-настрого приказала сидеть тихо, не шуметь, не дергаться, не баловаться. А если кто зайдет – они услышат, как начнет грохотать засов – пусть тогда прячутся в тети верин дровяник и сидят там тише мыши, тише мыши, несколько раз повторила она.

Так они там и стали жить в этом подвале, неизвестно сколько времени. Раз в день тетя Вера спускалась к ним, приносила то краюху хлеба, то картошку в мундире, то котелок пшенной каши, обязательно большую бутылку воды, выносила ведро – куда уж там она его выносила? Видно, ночью приходила. Сами-то они не знали: день или ночь на дворе, сквозь единственное тусклое окно ничего понять было нельзя, такое оно было грязное. А потом тетя Вера не пришла сначала один день, потом другой, третий, а больше-то и некому было приносить еду и выносить ведро.

Так что на самом деле крысу надо было поймать не только для того, чтобы наказать воровку. Борька объяснил, что у крысы очень вкусное мясо, поэтому когда они ее «споймают», то можно будет ее зажарить. Лейка хотела спросить, как они разведут огонь, и где Борька возьмет спички, но решила не злить брата. Он очень умный, но нервный, лишних вопросов не любит, может и подзатыльник отвесить, зато Борька сообразительный. Он все придумает.

Но крыса, как оказалось, их все же перехитрила, и в наказание за засаду стащила хорошую сочную картофелину, да так быстро юркнула куда-то в угол, что они и опомниться не успели. Хорошо, что не покусала. Лейка заплакала, а Борька с досады сказал нехорошее слово, за которое он получал от папы внушительный подзатыльник.

И тут загремела дверь подвала, кто-то долго неловко тыкал ключом в замок, не так, как тетя Вера. Лейка, конечно, ничего не поняла, даже обрадовалась, что принесли поесть, а вот Борька побледнел. Наконец дверь распахнулась, на пороге показались два огромных парня с большими ружьями, и один из них весело сказал:

– Вот они, жиденята, где спрятались! Ну-ка, пошли, пошли, от нас не убежишь!

Один из них схватил заплакавшего все-таки Борьку, вывернув ему руку до боли. Лейка завыла в голос, поняв, что происходит нечто чудовищное, сильная рука схватила ее за воротник кофты, задушила, потащила так, что ноги едва касались пола.

– Давай, скоренько, кончилась ваша житуха сладкая! Пришла новая власть, а вам пришел пиздец!

ИЮНЬ 1956, КИБУЦ ЭЙН-БАРУХ, ВЕРХНЯЯ ГАЛИЛЕЯ, ИЗРАИЛЬ

Лея выскочила из школьного автобуса, помахала однокашникам и побежала вверх по дороге к воротам кибуца. Очень хотелось есть, прямо не есть, а жрать, но сначала она решила навестить папу – все равно по дороге, мимо не пробежишь. Влетела в мастерскую, где работали Хагай и его помощник Зелик.

– Привет, пап! – она подпрыгнула, чмокнула Хагая в щеку, затем с размаху уселась на не очень чистый верстак у входа, свалив какой-то ключ. А, ерунда!

Хагай рассмеялся:

– Испачкаешься! Что ж ты носишься-то так? Не устала в школе?

– В школе не устают! В школе мучаются! – Лейка кивнула на Dodge с открытым капотом. – Красивая машина! Что с ней?

– Красивого ничего, а вот – мощная – это да. Хочешь, подойди сама и проверь, – усмехнулся механик. – Сможешь?

– Piece of cake! ¹ – почему-то по-английски самоуверенно ответила девушка, подзакатала рукава синей рабочей рубахи, заглянула под капот, подергала провода.

– Ну, так-то на глаз ничего не скажешь, надо проверить!

– Проверяй.

Ключ был в замке зажигания, магнето проворачивалось неохотно, но через какое-то время двигатель затарахтел, машина затряслась, Лея прислушалась.

– Троит? – спросила неуверенно.

– Молодец, – улыбнулся Хагай. – Что делаем?

– Свечи проверим, нагар… Еще клапана, по-моему, стучат, нет?

– Бинго! Моя школа, – сказал довольный отец, хлопнув девушку по плечу. – Ладно, беги поешь – и сходи к матери.

– Дашь потом прокатиться? – Лея кивнула на тяжелую машину.

– Там видно будет. Если останется время. Ну беги, беги – и он легонько подтолкнул ее в спину.

«Ладно, поем потом», – решила Лея и побежала к дому. Прежде всего сказать привет матери и младшему брату, потом с чувством выполненного долга в столовую, а уж затем – в подростковое общежитие, где жила вся кибуцная молодежь. Кинуть в угол сумку с книгами, плюхнуться на койку, задрав ноги в тяжелых рабочих ботинках, закинуть руки за голову и подумать о чем-то хорошем. О чем – потом решим.

Однако, когда все хорошо продумано, почему-то в жизни все идет совсем не так, а как-то наперекосяк. Мама, как оказалось, была не одна: у нее сидел гость – пожилой, как ей показалось, мужчина, ну, скажем, не пожилой, но взрослый, может быть ему даже было уже 30 лет. От глаза к уху – безобразный шрам. И одет не по-кибуцному: костюм, белая рубашка, полуботинки на тонких шнурках, городской какой-то. Не то, что Лея или папа, да практически любой кибуцник: синяя широкая рубаха с двумя карманами на груди, такие же синие плотные шорты, серые толстые носки и крепкие рабочие ботинки – вот это нормальная одежда, удобно, функционально, не жарко. А эти костюмчики-ботиночки – для городских лодырей.

Мужчина широко улыбнулся девушке:

– Лея? Лея Бен-Цур?

– Да, – Лея посмотрела на мать: кто это? Что ему надо? По старой привычке стала быстро перебирать в голове, что она могла натворить, чтобы за ней пришел этот франт.

Ривка не отреагировала, сидела с каменным лицом и, судя по этому выражению лица, ничего хорошего от визита незнакомца ждать не стоит. Похоже, что и Лее пора тревожиться, хотя она никак не могла понять – о чем. Но мама редко бывала такой суровой. Тем удивительней все это было. А незнакомцу все нипочем – улыбнулся, даже подмигнул, отчего Лея аж вздрогнула – вот наглец! – и заговорил:

– Меня зовут Ашер, майор ЦАХАЛа ² Ашер Зингер, я работаю на одну очень серьезную организацию, – он повернулся к матери. – Ривка! Понимаю, что вы против, но я бы все же попросил дать нам возможность побеседовать наедине.

– Нет, – жестко отрезала Ривка. – Я ее мать, она несовершеннолетняя, поэтому все разговоры будут идти только в моем присутствии. Это понятно? Я сейчас еще и ее отца позову, потому что не понимаю, что здесь происходит. Но то, что здесь происходит, мне очень не нравится.

– Да как скажете, – равнодушно сказал Ашер и развернулся к Лее. – Разговор будет непростым, я хотел оградить твоих родителей от неприятных вещей, но они, как видишь, сильно за тебя переживают.

– Рами! – позвала Ривка.

В комнату влетел младший брат Леи.

– Позови отца из мастерской, а сам иди в Дом детей.

– Я не хочу, – заныл Рами.

– Я сказала, – Ривка так посмотрела на мальчика, что тот сразу понял: спор бесполезен.

Лея маму никогда такой не видела. Во всяком случае, не помнило. Происходило явно что-то необычное.

Мужчина огляделся.

– Может, кофе напоите, пока мы ждем Хагая?

– В нашем кибуце не принято держать в доме чайник. – Ривка по-прежнему была напряжена. Мужчина улыбнулся и тряхнул головой:

– Грешен, забыл, простите. Воды-то хоть дадите? Это можно?

Ривка кивнула Лее, та набрала в стакан воды из-под крана, пропустив немного, чтобы была похолоднее. Мужчина ей нравился своим хладнокровием и улыбчивостью, только она ну никак не понимала, почему обычно добрая и приветливая мама так странно себя ведет.

Дождались Хагая, с трудом выпроводили Рами из дома, и незваный гость начал…

– Лея Бен-Цур, урожденная Лея Фаерман, 1939 года рождения, родилась в городе Злобине, сегодня – Белорусская СССР.

«Белорусская СССР» он произнес по-русски, картавя на звуке «р», а родителям пояснил на иврите: «Р'усия Леван'а». Хагай перестал улыбаться, Ривка по-прежнему молчала.

– В апреле 1942 полицаи провели акцию уничтожения на всей территории Злобинского района, – продолжал Ашер. – Особенно «отличился» 204 батальон шуцманшафта, в котором служил бывший сержант Красной армии Александр Кулик, более известный как Сашко.

Он внимательно посмотрел на Лею, которая вздрогнула.

– Этот самый Сашко забрал из подвала тебя и твоего брата, сдал в комендатуру, после чего вас разделили: тебя отправили в лагерь «Красный Берег» (это название он снова произнес по-русски, переводить не стал), где у детей выкачивали кровь для солдат вермахта. Особенно у девочек – у них чаще встречается первая группа и положительный резус-фактор. Боруха, судя по всему, отправили в гетто ожидать своей участи. Во всяком случае, сразу его не застрелили, это нам доподлинно известно.

Повисла пауза, во время которой Ашер продолжал смотреть на Лею.

– Ты что-то помнишь из того времени?

Лея неуверенно кивнула. И тут взорвалась Ривка:

– Слушай, ты! Как тебя – майор что-то там! Ты издеваешься над ребенком, что ли? Мы столько сил потратили, чтобы она забыла весь этот кошмар, зачем ты сейчас ее травишь? Тебе не стыдно, представитель «очень серьезной организации»? Ей было четыре года, четыре, понимаешь?!

Ривка растопырила пальцы – четыре – и ткнула ими в сторону майора Зингера. Потом поднялась и указала рукой на дверь.

– Пошел вон из моего дома!

Ашер не сдвинулся с места, спросил Лею:

– Мне уйти?

Лея боялась за маму, но все равно помотала головой – нет. Хагай встал, готовый силой вытолкать незнакомца, но Лея сделала и ему знак – не надо.

– Ты зачем пришел и все это устроил? – спросил Хагай.

– Ну, если бы я с самого начала это сказал, вы бы меня точно взашей вытолкали, – Ашер неожиданно снова улыбнулся. – Дослушайте до конца хотя бы, а после все вместе решите, что делать. Лея, ты помнишь, кто был начальником охраны у вас в лагере?

– Да, – хрипло ответила девушка. – Сашко.

– Совершенно верно. Ты помнишь, как он выглядит?

Лея кивнула.

– Его все девочки в нашем бараке запомнили на всю жизнь, наверное. Мы так кричали, когда он приходил к нам… Потому что это значило, что одна из нас умрет, и никто не хотел, чтобы это была она. Главное было ему в глаза не смотреть. А он смеялся и искал в кого бы ткнуть пальцем. Мне хоть и четыре года было – я помню. Мне повезло. Другим девочкам – нет.

Ривка отвернулась.

– Мы знали, что он мог выкачать всю кровь, а мог оставить «на потом». И когда он входил, мы почти все писались от ужаса, и маленькие, и старшие девочки. И я писалась. А он все ржал и ржал, ему нравилось, когда его боялись. Я его и сейчас боюсь. Очень.

Хагай заиграл желваками.

– Ты зачем это делаешь? – Спросил он майора Зингера. Тот продолжал смотреть на Лею. Только на Лею.

– Ты помнишь, как тебя оттуда забрали и переправили в Палестину?

– Смутно. Помню каких-то людей, мы долго куда-то ехали, меня везли в каком-то ящике. Потом плыли, и снова меня везли в каком-то ящике и все время просили не плакать. Но я плакала, потому что не знала, куда меня везут и что со мной будет. И еще было очень жалко Борьку. Я о нем все время вспоминала и от этого все время рыдала.

– С твоим братом мы еще разберемся, – пообещал Ашер. – А потом ты оказалась в кибуце, и тебя удочерили эти замечательные люди, так?

– Да.

– И вы старались все это забыть, и тебе казалось, что ты все это забыла, потому что началась совершенно другая жизнь, а это все был дурной сон, который закончился, и началась совсем другая жизнь?

– Да.

Ашер удовлетворенно улыбнулся.

– А теперь – самое главное. Я могу закурить?

– Нет, – ответила Ривка.

– Ну и ладно, – снова улыбнулся странный мужчина. – Значит курить не будем. Но все равно на улицу выйдем, душновато тут.

«Еще бы, так разоделся, в костюме летом!», – подумала Лея. Она видела, что Ашер не нравится ни маме, ни папе, ей тоже хотелось на него злиться, но почему-то не получалось.

– Давай уже говори, зачем пришел, – зло сказал Хагай.

– Давайте на воздух выйдем. Лея, составишь мне компанию?

– С ума сошел? – взорвалась Ривка.

– Исключительно в смысле побеседовать на свежем воздухе, – развел руками Ашер. – А ты подумала, я ее курить заставлю, что ли?

– Я с вами! – объявила Ривка и подозрительно посмотрела на Хагая. Тот кивнул и все вышли в садик у домика. Ашер присел на крыльцо, достал портсигар, закурил, ловко выпустил кольцо дыма.

– Ладно, друзья, дело в том, что я работаю в системе розыска нацистских преступников. Тех, кто виновен в уничтожении евреев.

Хагай хотел что-то спросить, но Ашер жестом остановил его.

– Это не правительственная организация, и мы не отдаем никого под суд. Мы их уничтожаем. Сами. Это месть, как к ней ни относись. Месть без суда и следствия. И если вы считаете, что это неправильно и так поступать нельзя – я с вами спорить не буду. Может, и так. Но меня не интересует в данном случае ничего, кроме справедливости. Моя семья ушла дымом в небо Польши, кости родителей Леи гниют в земле Беларуси, а эта мразь бродит по земле, ест, спит, целует женщин… Этого не будет.

– А при чем тут Лея?

Ашер помолчал, затушил окурок, поискал, куда его выбросить и не нашел, положил в карман пиджака.

– Она единственная выжившая, кто помнит Сашко в лицо.

– Ты с ума сошел, – сказал Хагай. – Ей было четыре года! Что она может помнить?!

– Я его помню, – неожиданно сказала Лея. – Я его очень хорошо помню. Не хочу, а помню.

Ривка обняла Лею, прижала ее к себе.

– Ну здесь-то тебе нечего бояться. – И обернулась к Ашеру. – Ты на самом деле решил, что она поедет в Россию, или куда там, искать твоего Сашко?

Ашер спокойно кивнул.

– Именно так. Вы не представляете, сколько евреев по всему миру опознают своих мучителей, и сколько евреев по всему миру мстят своим мучителям. И те будут уничтожены все до одного. Все. До одного. И я найду и убью этого Сашко Кулика, с Леей или без Леи. Только с Леей это будет проще и быстрее, и останется время давить и других гадов. А давить я умею.

– Она никуда не поедет! – сказал Хагай.

– Я поеду, – сказала Лея. – И после паузы спросила: А что, Боря жив?