Kitobni o'qish: «Недетские сказки»
Доктору Паулю Рудольфу Нунхайм и тем, кого любил и люблю.
Шум в Шкафу
… действительно существуют другие миры и их миллионы, они находятся на расстоянии мысли и стоит только протянуть руку…
Терри Пратчетт
1
В Шкафу почти всегда царил полумрак, и только через щель между дверцами платяного отделения внутрь порой пробивались несколько тоненьких лучиков солнечного света. Внутри они ломанными линиями перемещались поочередно с одной вешалки на другую – вслед за солнцем, будто совершали некий таинственный ритуал. И при желании их можно было принять за золотистые письмена, умело выведенные рукой искусного художника.
Никто уже и не помнил, когда все это началось, но в других Шкафах ничего подобного не происходило, поэтому и вешалки, и одежда всегда стремились попасть именно сюда, чтобы потом было чем хвастаться.
Шкаф считался самым модным местом в доме, да и к себе он относился как к произведению искусства, что на самом деле было не так уж и далеко от истины. Он появился в Комнате так давно, что даже она порой сомневалась в собственном первородстве, но то, что они старые знакомые – было видно с первого взгляда.
Замечено, что когда находишься вместе так долго, как Шкаф и Комната, то слова уже больше не нужны и молчание порой бывает более красноречивым. Настоящие чувства, в принципе, невозможно передать словами.
В начале Шкаф и Комната долго наблюдали друг за другом – не нарушая дистанции. Однако этикет соседства требовал хотя бы минимального общения. И однажды, когда продолжать молчать стало совсем уж неприлично, то они одновременно начали что-то произносить, быстрое и не очень внятное.
– … имеете в виду?
– … как возвышенно!
– … стоило ждать!
– … мне льстите?
– … не каждый может!
– … сплошные фантазии?
И так далее, и тому подобное.
Начатый разговор оборвался так же внезапно, как и начался – молчание затянулось, потому что каждый считал, что продолжать должен не он.
Ситуацию разрядил Ветерок. Он привычно – с шумом распахнул окна и ворвался в Комнату. Недолго покружив, насвистывая какой-то простенький модный мотивчик, он так же стремительно вылетел вон – по пути взбивая к потолку роскошные оконные шторы и увесистые дверные портьеры.
Шкаф и Комната от неожиданности успели лишь глубоко вздохнуть.
– Уф! – выдохнула Комната и, как бы между прочим – поинтересовалась. – А вы случайно не знаете, кто бы это мог быть!?
– Надо думать, это был ваш любимый Сквозняк, – ответил ей Шкаф и тут же принялся рассматривать за окном что-то очень важное для себя.
Шкаф уже давно относился к Ветерку без симпатии и даже придумал для него прозвище – Сквозняк. Кличка прижилась, так как полностью соответствовала характеру персоны. И теперь уже и Комната, и даже сам Ветерок – посмеиваясь, употребляли ее время от времени, когда нужно было, к примеру, придать немного озорства взаимоотношениям.
Что же касается Шкафа, то всякий раз, когда Комната и Сквозняк, никого не стесняясь и пошло хихикая, флиртовали – он не знал куда глаза девать от смущения.
– Ладно, предположим, что у них от природы беспардонный характер – каким родился таким и живешь. Но зачем делать это у всех на виду?! – пытался он разобраться. – Они же не животные! Хотя, как иначе это может здесь происходить – уединиться-то некуда!
Но как он ни старался быть объективным – ничего у него не получалось:
– Настолько откровенно и вульгарно при всех задирать даме ее полотнища! Ей Богу!
Комната же – одним привычным движением вернула на место свои текстильные атрибуты и с удовлетворением отметила, что на этот раз ей все-таки удалось растормошить своего молчаливого соседа.
– Мало того, – с оптимизмом констатировала она, – «мой малыш», – так ласково всегда называла она Шкаф, – наконец-то выразил свое отношение к моим развлечениям на стороне. Уж не ревнует ли он меня к Сквозняку?! А иначе, чем еще объяснить его раздражение?!
Комната не однажды замечала, что одно дело – дурачить себя, а другое дело – считаться с реальностью. Реальность же для нее была самой что ни на есть безрадостной – симпатии Шкафа всегда оказывались не на ее стороне.
– «Мой малыш» постоянно делает вид, будто меня здесь просто нет. К своей самой завалящей вешалке он лучше относится. Но в самом начале, ведь, все было иначе! – откровенно обманывала она сама себя.
2
Своей самой ранней истории, когда еще в облике кедра на склоне ливанских гор он укрывал в своей тени усталых путников, Шкаф не помнил. Воспринимать себя Шкафом он начал как-то сразу, и с тех пор его отношение к себе практически не изменилось.
В его памяти сохранились воспоминания о чьих-то руках, умело шлифующих его деревянные поверхности, о мучительных прикосновениях острого лезвия рубанка, о запахе столярного клея. Он даже помнил, как кто-то – возможно его создатель, однажды с нежностью посмотрел на него и сказал:
– Какой же ты у меня красавец! Ну, будь молодцом и дальше!
Своими формами Шкаф действительно напоминал скорее памятник архитектуры, чем просто мебель. По его фасаду этажами располагались ажурные балкончики и красочные витражные оконца, а инкрустированные перламутром дверцы то и дело чередовались с резными античными фигурками.
И внутри он состоял из множества отделений: и для хранения одежды, и всевозможных дополнений к ней; и для предметов ювелирного искусства, и столового серебра; и для фарфоровых сервизов, и наборов хрустальных бокалов…
А его выдвижные ящики, антресоли, плательные штанги, многоэтажные полки и этажерки – казалось, они смогли бы вместить ассортимент небольшого универсального магазина.
В Шкафу были и умело скрытые от посторонних глаз тайные отделения – всем известно, что в каждом произведении искусства сокрыта некая тайна, разгадать которую удается далеко не всегда.
Когда гости приходили вместе с детьми, то для пущего веселья играли в прятки и забирались кто куда – и в Шкаф тоже. В нем было столько укромных мест, что даже распахнув все его дверцы не сразу можно было найти затаившихся в глубине. Но игры когда-то заканчивались, и за возгласом: «Ах, вот вы где!» всегда следовали веселая возня, шум и смех.
А еще взрослые рассказывали детям истории, что в Шкафу есть несколько особенных мест, откуда при помощи нескольких волшебных слов можно перенестись прямиком в сказочные страны. Проверить насколько это правда – никому в голову не приходило, но ореол тайны мистической завесой окружал внушительную персону Шкафа, дополняя его образ весьма любопытными штрихами.
Все устраивало Шкаф в его внешности, кроме, пожалуй, одной детали, к которой он не знал, как относиться – толи краснеть за нее от стыда, толи гордиться ею. Дело в том, что над одним из его карнизов возвышался великолепной работы резной фронтон, на котором пухлощекие купидоны целились волшебными стрелами в лесных нимф.
Фигурки, как и полагается в подобных случаях, были обнаженными. Именно это и вызывало у Шкафа недоумение. Не то, чтобы он хотел видеть купидонов в трусиках, а нимф в бикини, но этот легкомысленный, по его мнению, сюжет не очень-то вязался с его представлением о себе.
– Таким картинкам самое место на стенах Комнаты, а не на моем фронтоне, – сетовал он. – Ей это под стать. Правда, она тоже не сама выбирала себе характер, – как всегда старался он быть справедливым. – Нам всем остается лишь покоряться собственной участи и только догадываться об истинных планах наших создателей.
3
Время от времени в этом мире можно встретить создания, кого бесполезно учить актерскому мастерству, потому что они от рождения напрочь лишены драматического таланта.
Нисколько не наговаривая на Комнату, это в полной мере относилось и к ней. Она не являлась самодостаточной персоной, как ни мечтала об этом. Не единожды предпринимала она попытки стать одной из тех, чей стиль копируют, а привычкам подражают – но всякий раз неудачно.
Однажды, когда к ней по обыкновению заглянул Ветерок, она попросила его исполнить какую-нибудь несложную песенку.
– Любой каприз для вас, мадам! – нежно прошелестел он в ответ и стал насвистывать один из популярных мотивчиков, который в то время можно было услышать и на платформах вокзалов, и в очереди за чашкой кофе – да и просто на улице. Мелодия была незамысловата и легко запоминалась, и двигаться под нее было легко – как душа пожелает.
Комната, даже не пытаясь определить характер музыки, сразу начала вести себя очень странно – со стороны казалось, что она попробует исполнить что-то напоминающее фокстрот, но у нее так ничего не получилось. И тогда она, потеряв терпение, вдруг неистово замахала своими полотнищами – то вверх и вниз, то из стороны в сторону – как в канкане. Как ни странно, но именно эта манера оказалась пределом ее возможностей.
Движения у нее выходили настолько лихими, что даже видавший виды Ветерок от удивления перестал свистеть. Он никак не рассчитывал обнаружить такую прыть у своей подружки.
А Комната – то ли от безысходности, то ли от отчаяния – так разошлась, что ее хрустальная люстра сорвалась с крючка и косо повисла на проводах. А потом и дверной карниз не выдержал эмоционального напряжения и, сорвавшись с петель, с грохотом полетел вниз, размахивая по дороге портьерами, как парусами. Ударившись об пол, он превратился в груду щепок и позолоченной алебастры, кое где, как саваном, прикрытых кусками ткани.
Шум заставил Комнату остановиться, и, не веря своим глазам, она тихонько стала повторять:
– … это не я! … это не я! … это не я!
На что Ветерок ей резонно ответил:
– Мадам, но вы же сами просили меня изобразить музыку!
И тут Комнате пришлось вспомнить и то, как ей захотелось стать современной и стильной, и как она обратилась за помощью к Ветерку, и многое другое. Стыдно ей не было, это чувство было ей незнакомо.
Она осмотрелась, стараясь определить свидетелей своего провала – с чем была категорически не согласна, но ее соседка Моль предусмотрительно забилась в глубину ковра – будто ее никогда и не было в Комнате.
А Шкаф? Ему было труднее всех, но он делал вид, что ничего не видел и не слышал. А когда это стало совсем неправдоподобным, то ему пришлось приложить немало усилий, прежде чем он небрежно произнес:
– Создатели! Неужели землетрясение?! Кто бы мог подумать?! И так далеко от эпицентров!
Впоследствии люстру вернули на прежнее место, дверной карниз заменили новым. Но остались воспоминания – и у Шкафа, и у Ветерка, и у Моли…
А от воспоминаний, какими давними они бы ни были – так просто не отделаешься. Прошлое всегда остается с нами, даже если мы изменились и стали уже совсем другими.
4
Комната не страдала от приступов меланхолии и нередко сама задирала Шкаф, намекая на некоторые, якобы, ей одной известные факты его биографии. При этом она всегда недвусмысленно указывала взглядом на его фронтон. Это был ее излюбленный прием, когда нужно было отвлечь внимание других от собственной оплошности. Себя же она оправдывала всегда, следуя логике:
– Все мои желания и поступки инстинктивны, а, значит, естественны. Свободу природе!
Дурочкой она себя не считала и прекрасно понимала, что окажись Шкаф более податливым, то ей не пришлось бы регулярно выставлять собственную похотливость на всеобщее обозрение.
– «Мой малыш» в упор не видит меня. Что еще мне остается!?
Удобное оправдание! И тем более, что продолжать и дальше сдерживать влечение к нему – она была уже просто не в силах:
– Ну и ладно! И пусть думает обо мне все, что захочет. Ведь это он сделал из меня блудницу! Это из-за него мне приходится искать утешений на стороне! Вот, назло ему стану еще наглее! И пусть это будет моей местью этой бессердечной деревяшке – за все мои страдания и безответную любовь к нему! И если в нем осталась еще хоть капля совести, то я взываю к ней – он мой, мой, мой… И пусть эта капля превратится в море и поглотит его, а потом вынесет его на мой берег… А уж я смогу о нем позаботится. И мы будем счастливы вместе!
Комната прекрасно понимала беспочвенность собственных надежд – что сразу не срослось, того потом уже не соединить. Она знала об этом, злилась на себя и на Шкаф, искала причины, искала виноватых, не находила и выходила из себя:
– Не бывает дыма без огня! Сапог сапогу пара! И нечего строить из себя недотрогу! Ты давно смотрел на собственную вывеску? Мне, например, не стыдно быть Комнатой! Мне стыдно ею не быть! Подумаешь, Дворец он из себя изображает! Да если на то пошло, то шевалье Casanova тоже не в лачуге свои подвиги совершал. И какая, в принципе, разница – Дворец он или Шкаф?! Не в капусте же его нашли, в самом-то деле!?
Вопрос по существу – что станет с миром, если каждый станет прилюдно демонстрировать свои сексуальные предпочтения? Или именно так все всегда происходило и будет происходить дальше?
И что тогда считать личной жизнью?
Или личная жизнь, это отношение исключительно к самому себе?
5
Заглянуть в мир за пределами Комнаты удавалось не многим. От посторонних глаз его скрывали гобеленовые портьеры, тяжелыми складками ниспадавшие по обеим сторонам дверного проема. Тем же, кому посчастливилось увидеть – что там, рассказывали потом об этом по-разному.
Одни были поражены простотой и лаконичностью, с которой чередовались пространства за дверью. Другим казалось, что дай им возможность, и они смогли бы устроить там все намного лучше! Третьи… Третьих было большинство, и они считали, что их родная Комната никому не уступает соразмерностью пропорций и великолепию венецианских окон, выходящих в сад.
Сама же Комната склонна была относиться к себе, скорее, как к миниатюрному Тронному Залу или, по крайней мере, как к неофициальной Приемной. Впрочем, если быть до конца честным, что само по себе дело хлопотное, то она прекрасно понимала, что не случайно стала, как бы это потактичнее выразиться – не то, чтобы мало обитаемой, а, скорее, вынужденной вести уединенный образ жизни.
Но так было не всегда. И судя по ранним ее воспоминаниям, в ней часто собирались вдали от посторонних глаз посплетничать. Но большого количества посетителей она не припоминала. И это не могло не сказаться на ее отношении к жизни – а кому понравится играть только второстепенные роли!?
Комната мечтала, что когда-нибудь – придет время, и она займет место, подобающее ее статусу – центральное место в доме. И тогда самые ответственные мероприятия всегда будут происходить исключительно в ней.
Но мир устроен так, что все и всегда оказываются именно на своих местах, как бы это кому-то ни казалось не справедливым. А когда, по твоему мнению – другому лучше, чем тебе, то тут и до зависти не далеко. Завидовать! Что еще может сравниться с этим самым упоительным состоянием?!
Комната от природы не была жестокой или жадной. Иногда она снисходила даже до компромисса. Но когда дело касалось самолюбия, то неважно чем заниматься – главное быть в свите или иметь свиту и при первой же возможности покомандовать кем-то или просто прикрикнуть. Упустить такой шанс она себе не позволяла.
Эта черта характера стимулировала ее непреодолимую потребность в действии, и при случае она смогла бы возглавить армию себе подобных и повести их на штурм – не важно чего. Главное, чтобы все понимали на чьей стороне бессознательное большинство, а, значит – правда.
Но такой возможности у нее не было и, слава богу, не предполагалось, поэтому ничего другого ей не оставалось, как в качестве жертв выбрать тех, кто оказался у нее под рукой – в поле ее зрения.
Таких было немного: старый чистошерстяной ковер, свернутый трубкой у одной из стен, да госпожа Моль, проживающая там же. Портьеры на дверях, оконные шторы и хрустальная люстра под потолком в расчет не принимались – бутафория.
В числе ее обстановки числился и Шкаф, которому в этой чехарде чувств и взаимоотношений отводилась роль символа сословной принадлежности Комнаты – регалия.
– Если он находится во мне, то не важно какая у меня родословная. Шкаф мой крепостной по своему месторасположению, и точка! – утверждала она. – И чем респектабельнее у него внешность, тем больше он подходит на роль моего придворного. И тогда я – не какое-то там помещение… Тогда я, почти что – ее Величество!
6
Шкаф – придворный! Такая мысль польстила бы кому угодно, но не ему. Он не относил себя к снобам.
– Лишь духовно неполноценным существам страшно быть самим собой, – рассуждал он. – Быть не собой! Это ли не примитивнейшее из фиглярств!? Тем более, когда актерского таланта создатель не дал.
Шкаф часто задумывался о природе вещей, благо свободного времени для этого у него было достаточно. И причин было немало – его внешность постоянно провоцировала окружающих на довольно смелые и, поэтому, очень глупые поступки.
– По-видимому у каждого, кто отличается от остальных, есть повод для философского отношения к жизни, – рассуждал он. – Но глупо носить корону, не являясь королем! И потом, – формулировал он свое кредо, – подлинное благородство не в атрибутах – тронах, коронах, горностаевых мантиях и прочей чепухе. В таких спектаклях с удовольствием участвуют те, у кого нет ничего своего.
Чувство брезгливости к безвкусице, скорее всего, досталось ему от создателя, и уже с первого взгляда на Шкаф становилось понятно, что он является исключительным событием не только материальной, но и духовной культуры. И, кстати, он никогда не кичился перед другими.
Обособленный образ жизни часто способствует поиску истины – а чем еще заниматься, когда никого из себя не строишь?!
– «Аристократ Духа»! – развивал эту идею Шкаф, – а ведь, действительно, в реальной жизни это качество встречается крайне редко. Но, о таком пишут в литературе.
Шкаф считал, что все написанное на бумаге является частью его подсознания – бумагу же вырабатывают из древесины! Но вот с текстами на глиняных табличках у него возникали проблемы.
– Высокие духовные качества, это исключение из правил, – сетовал он. – Титул «Аристократа Духа» нельзя ни купить, ни получить по наследству. ДНК способны передавать следующим поколениям лишь некое внешнее сходство с предками, в этом уже нет сомнений. Но духовность – она не является прикладной частью генетического наследия!
Да, Шкаф был убежден, что духовные качества снисходят свыше в виде дара – часто напоминающего наказание. Ко многому в жизни он относился исключительно со своей личной точки зрения, принципиально отличавшейся от устоявшихся. Но он никому и ничего не навязывал и, даже, не высказывал вслух.
– Каждый может и чувствовать, и думать по-своему, – подводил он итог. – У каждого есть право свободного выбора – в чем участвовать, а в чем нет. В этом и состоит моя мораль. Моя мораль – это мой выбор. А это, все же, лучше, чем осуждать других.
К сожалению, Шкафу еще ни разу не удалось встретить единомышленника – одиночество стало для него результатом осознанного выбора в обмен на право оставаться самим собой.
7
Со статусом вечного объекта любви Шкаф был вынужден смириться – деться-то некуда. Нерешенным оставался вопрос, как ему следует относиться к вешалкам в плательном отделении? С первого взгляда все было просто – вешалки созданы, чтобы быть в нем. Но они – его неотъемлемая часть? Или они, все же, самостоятельные персоны?
И потом, вешалки постоянно куда-то исчезали и так же неожиданно возвращались.
– Куда и зачем – ума не приложу?! Я никого из них никуда не отправлял, – пытался понять он. – Все остальные мои составные части так себя не ведут.
Иногда собаки и кошки так же относятся к своим хвостам. С одной стороны хвост – это часть их самих, а, с другой стороны – почему хвост шевелится сам по себе? Чей тогда это хвост?
К вешалкам у Шкафа были такие же вопросы.
– Всему этому я нахожу лишь два объяснения: либо они не часть меня, либо… – подыскивал он нужные слова. – Даже не знаю, как это называется… Они телепортируют? Но почему без меня?!
Еще из-за одного аспекта не в пользу своей идентичности с вешалками Шкаф всегда дистанцировался – из ужаса прослыть законченным эгоистом. Все вешалки были от него просто без ума. И каждый их вид выражал свои чувства к нему по-своему – это зависело от материала, из которого они были сделаны.
– Мои антресоли и этажерки не признаются в любви ко мне – то есть к самим же себе! – пробовал он найти логику. – Если вешалки, это – я, то почему они влюблены в меня – то есть в себя?! Или это какая-то особенная форма психического расстройства?
И, все-таки, не смотря на путаницу в мыслях Шкаф находил, что у него с вешалками есть нечто общее – призвание служить одежде. Или Одежде, если уж на то пошло.
Случалось, что Шкаф и вешалки время от времени даже обменивались какими-то фразами, к примеру:
– … вы потрясающе прищуриваетесь!
– … это неподражаемо!
– … туфли носят на голове!
– … шляпы вы сами!
– … как Elsa Schiaparelli?
– … как Salvador Dalí!
За долгие годы своей жизни Шкаф без труда понимал иностранные языки – написанное на бумаге было частью его сознания, ведь бумагу изготавливают из дерева. А названия знаменитых брендов произносил безукоризненно – все они значились на этикетках одежды, посещавшей его. Вешалки, которые и читать то не умели, просто
повторяли его интонации.
Однако, все эти разговоры были беспредельно ни о чем и запредельно поверхностны – они не помогали ему найти ответ на основополагающий вопрос, кем же они являются друг для друга:
– Кем они мне приходятся? Если родственниками, то близкими или дальними? Если коллегами по службе, то в какой они должности? Квартирантами? Но я не доходный дом! Просто посторонними созданиями? Но я не проходной двор!
Эти вопросы неотступно преследовали Шкаф даже во сне.
– Возможно я действительно вижу их только во сне, а на самом деле никаких вешалок во мне и в помине нет, – надеялся он.
Так вот, на самом деле все вешалки в нем были не только реальны, но и обладали одной уникальной чертой – у них напрочь отсутствовала персонификация, то есть, среди них невозможно было выделить кого-то одного.
Лишь вся популяция Металлических Вешалок представляла собой нечто единое, целое и неделимое. И со стороны они все вместе были похожи на некоего монстра с коллективной формой сознания и, очевидно, подсознания.
Племя? Толпа? Сообщество? Одновременно все вместе взятое! Поэтому каждая отдельно взятая вешалка была просто нулем – никто, нигде и никогда.
Лишь все вместе вешалки из металла были – Металлические Вешалки. Лишь все вместе вешалки из дерева были – Деревянные Вешалки. Лишь все вместе вешалки из пластмассы были – Пластмассовые Вешалки.
Странное впечатление производили, к примеру Пластмассовые Вешалки, когда одежду – или Одежду, как мы договорились, располагали на одной из них. Эту процедуру всегда сопереживала вся популяция Пластмассовых Вешалок в целом.
Кстати, мир вешалок, как и любое другое сообщество, состоит из разных слоев, определяемых исходным материалом. Есть тут и своя знать, и свой середнячок, и свои простолюдины – как везде.
Металлические Вешалки отличались исключительной чопорностью и высокомерием – еще бы, ведь их родословная прослеживалась от железного века! С учетом этого становилось понятно, почему при обсуждении любой темы они вели себя так, будто абсолютно все зависело лишь от их точки зрения.
И к Шкафу они всегда относились снисходительно-покровительственно:
– Он сделан всего лишь из дерева!
Поэтому Шкаф, как мог, избегал общения с ними, но это не всегда ему удавалось. И каждый раз после вынужденного общения с Металлическими Вешалками он обнаруживал в себе, не свойственное ему прежде, чувство неполноценности – то он принимался критически переосмысливать собственную наружность, то начинал копаться в прошлом…
А, всем известно, к чему приводит самокопание: был субъект, как субъект, а превратился в зануду – и то ему не так, и те ему не эти.
Интуитивный протест Металлические Вешалки вызывали у него еще и своим откровенным нарциссизмом – они вслух именовали себя Звездами Моды! И остальным ничего не оставалось, как подобрать им кличку – Жесть.
Кличка быстро стала обиходной, и теперь уже все подряд называли их Жестью и в глаза, и за глаза – будет другим наука.
На Жести, как правило, располагали ручной работы Меховые Пальто, Манто или Палантины, уникальные шелковые Вечерние Платья в пол, Смокинги, Фраки, различные Пелерины и Накидки – предметы культа Одежды, стоившие, порой, целого состояния.
Немудрено, что подобное буржуазное сотрудничество не улучшало характер Жести. Не случайно же считают, что подобное стремится к себе подобным – вот, только, какой в этом смысл, потому что развивается, как правило, лишь то, что работает, а не расслабляется среди равных себе.
Жесть была в курсе своей клички – и та ей даже нравилась. И в итоге она решила гнуть свою линию и дальше.
– Уж если и отвечать на насмешки, то по полной программе и так, чтобы дольше помнили! – резюмировала она.
Чаще других жертвами Жести оказывались Пластмассовые Вешалки, которые, к своему счастью, все пропускали мимо ушей – в одно ухо влетело, а в другое вылетело. Они были настолько глупы, что никогда и ничего не воспринимали на собственный счет, будто обращались не к ним, а к кому-то другому, даже если других рядом не было. Статуса ниже, чем у Пластмассовых Вешалок, в Шкафу не было ни у кого.
– Эти Одноразовые! Эти Плебейки! – хлестала Жесть словами направо и налево.
Эти клички тоже быстро стали обиходными – прилипли с первого раза. Иначе и быть не могло, потому что Одноразовые (или Плебейки) не только никогда и никого не слышали, но они никому и ничего не давали сказать, а еще чаще они просто выкрикивали в воздух некие бессвязные слова, больше похожие на междометия. И замолкали они всегда самыми последними.
Одежде – гроздьями, как виноград висевшей на Одноразовых (или Плебейках), лучше всего подходило название – «Это»: ворохи однодневных Майко-Футболок тупо пялились на мир примитивными рисунками, «Сиротская тема» бесстыдно демонстрировала интимные дырки, как попало цеплялись друг за друга и вовсе странные детали без определенного назначения.
Во всем, что находило себе место на Одноразовых (или Плебейках) с первого взгляда угадывался демократичный стиль. И, как ни странно, но «Это», от случая к случаю, даже надевали и носили. И никому в обиду не будет сказано, но образы, составленные из «Этого», порой выглядели по-настоящему «чумовыми». Такое часто обозначают еще термином «китч» – халтура или модерн, одним словом.
Именно Одноразовые (или Плебейки) вызывали у Шкафа больше всего сомнений в отношении родства с ним.
Наилучшими чертами, по мнению Шкафа, обладали Деревянные Вешалки – симпатии были предопределены исходным материалом.
Шкаф считал, что Деревянные Вешалки – он даже слова эти произносил как-то иначе, уже одним своим присутствием вносили мир и гармонию в хаос, производимый Жестью и Одноразовыми (или Плебейками).
– Уж если кто-нибудь из вешалок и часть меня самого, то, скорее всего, это Деревянные Вешалки, – констатировал он.
Но другие не разделяли его мнение.
– С какой стати мы должны считаться с Дровами, если еще неизвестно, как давно их предки перестали торчать из забора или подпирать стены хлева?! – бесцеремонно выражали другие свое отношение к реальным претенденткам на симпатии Шкафа. – Пусть скажут спасибо, что мы их Опилками не называем! Но, видно, не далеко это время…
На Дровах – прозвище тоже быстро стало обиходным – вальяжно располагались, большей частью, элегантные и комфортные, сдержанные в формах и не яркие по цвету – Пальто и Костюмы, Блузы и Юбки, Комбинезоны и Брюки, Платья и Сарафаны, Жилеты и Куртки…
Несмотря на объединяющее всех вешалок призвание служить Одежде, в Шкафу они больше всего напоминали соседей по коммунальной квартире или в геополитике, где ссоры и свары возникают по любому поводу или без него и не прекращаются в принципе – меняются лишь мотивы склок, а взаимоотношения никогда.
