Kitobni o'qish: «Последствие»

Shrift:

* * *

Иначе расставленные слова обретают другой смысл, иначе расставленные мысли производят другое впечатление.
Блез Паскаль

Посвящаю книгу тем, кого люблю.
Удивительным, особенным, красивым, которые наполняют/ли мою жизнь.
Моё счастье – встретить, знать и чувствовать вас.

Данная книга является художественнымпроизведением. Но любое сходство с реальными событиями – чистая правда.

Мне нравится это ощущение. Когда больше нет никаких запретов, когда можно не прятаться, не скрывать свою жизнь, не стыдиться своей слабости, своих удушающих истерик, когда можно признаваться в том, о чём следовало бы молчать, и при этом оставаться свободным. Всё имеет свой тон и своё очертание. У каждой мысли своя форма, и прошлое – это просто история, которую я могу рассказать.

Я смотрю на исписанные дни своей жизни, на людей, перечёркнутых или выделенных крупным шрифтом, и берегу их. Я умею беречь.

В твёрдом переплёте.

Превращая в литературу, ставя на полку, изредка пробегая по ним взглядом… и никогда не перечитывая.

1

У меня спрашивали:

– Как это произошло?

Спрашивали из любопытства, спрашивали из-за волнения, спрашивали просто так, иногда не спрашивали вовсе. А я никогда не знала, как отвечать на этот вопрос. Точнее, не очень понимала, что они хотят услышать и какие слова могут удовлетворить их нездоровую заинтересованность. Может быть, им хотелось знать, как обстоят дела по ту сторону сознания и какую таблетку следует принять, чтобы перестать видеть оранжевых зайцев? Ведь истории соседей о свадьбе, разводе, сломанной машине и очередном отпуске так надоедают. Детали этих своеобразных «выходных» казались им куда более занимательными. Впрочем, они умело прикрывались тактичностью, пытаясь поразить идеальным пониманием и желанием подсунуть свой исключительный совет. Но главное, после их наполняло греющее осознание, что кто-то менее здоров, чем они. Удивительно, как некоторые люди умеют изображать сочувствие, не испытывая при этом ничего, кроме радости за свою непричастность. Вне зависимости от того что их действительно интересовало, я всегда была беззащитна перед этим вопросом.

Мой внутренний страх, «прошлая Я» вылезали наружу и били тревогу. Мне ничего не оставалось, как спасаться бегством. Я моментально впитывала любое неверное слово, произнесённое кем-то в непринуждённой беседе, и маяки из прошлого безжалостным светом прожигали меня. Я убегала. Я хотела потерять память. Я жалела себя. Я искала убежище, и это было тяжело.

Прошло достаточно времени, прежде чем я решила написать об этом.

Но даже сейчас вряд ли смогу ответить, в какой момент я утратила над собой контроль. Это случается слишком плавно и незаметно. Невозможно проследить, где начинается главная партия в этом безупречном оркестре безумства. Безумие окутывает, убаюкивает, и ты перестаёшь принадлежать себе. Безумие, как кто-то очень родной, очень заботливый протягивает к тебе свои мягкие руки, в которых ты так нуждаешься. И всё. Дальше ты оказываешься в объятиях, которые медленно тебя сдавливают. С каждым твоим неуверенным вздохом всё сильнее. Всё настойчивее.

2

В этом нет ничего героического – лежать в больнице.

Это только фильмы завораживают своей художественностью, и мир душевнобольных – их дом – выглядит совсем иначе. Он загадочен и, может быть, даже в чём-то манящий. Такая тонкая грань между экранным таинством и реальной жизнью, в которой мне приходилось каждое утро начинать с тарелки каши, которую невозможно есть из-за пустого и холодного вкуса.

Утренняя трапеза – что это было?

Больничная приверженность правильному питанию и забота о моей пищеварительной системе? Или экономия на крупах, по которым, я не удивлюсь, если не раз пробегали тонкие, суетливые лапки каких-нибудь заразных грызунов. Завтрак был настоящим испытанием. Каша за считанные минуты превращалась в отвратительную смесь, деревенела, оставалось только ковыряться в ней ложкой.

Нет ничего хуже больничных ложек. Я постоянно наблюдала, как кто-то запихивал её себе в рот, облизывая, оставлял остатки еды и своих слюней. Чёрт, в этом нет никакой поэзии.

Я отказывалась есть ложками. Единственный плюс – это то, что они хорошо гнутся. Можно было создавать разные композиции из согнутых ложек, и мне это нравилось. Весьма занимательная, но бессмысленная деятельность.

Вилки я люблю больше.

3

Это было время, когда я разучилась сочинять. В моей голове не существовало ни одного предложения. Я помнила русский язык, но с трудом излагала свои мысли и больше не могла писать. Творчество внезапно собрало свои вещи и благополучно вышло за пределы больницы. Оно вышагивало по улицам свободно и безразлично, совсем не навещая меня. Никакого союза: творчество было чьё угодно, но только не моё.

Я была в панике. Хотя в моём положении паника – это типично.

Я просила принести мне бумагу и ручку. Ручку мне не положено, сунули карандаш. При этом цветной. Зелёный. Добрый зелёный карандаш. После того как пациент X, о котором я только слышала, но никогда не видела, сгрыз несколько заранее спрятанных стержней ручек, тем самым вызвав у себя какое-то серьёзное раздражение горла и желудка, карандаш считался безопасней ручки. Бумагу мне пожадничали, дали всего пару листов, правда, стоило мне их все измалевать, как выделяли новые листы, поддерживая моё рисование. Рисование было безопасным занятием, а значит, правильным. Но рисование меня мало интересовало. Я часами, словно медитируя, смотрела на белые прямоугольники, как будто они обязаны были дать мне ответ. Мне казалось, что если сидеть перед листом, то непременно должно родиться откровение, но я ошибалась. Изредка с псевдовоодушевлением калякала зелёные узоры и записывала отдельные куски мыслей, которые были настолько примитивны и несвязны, что я отказывалась верить в то, что они были написаны мной. Насильственное творчество точно так же, как и выращивание кукурузы в СССР, не даёт никаких результатов.

4

После того как я начала резаться бумагой, мне перестали её приносить.

Нет, я не трогала руки. Во мне сохранялась любовь к рукам. В руках была тайна, которая меня завораживала.

Я резала внутреннюю сторону бедра. Это больно. Мне просто хотелось боли. Я получала удовольствие, когда на несколько минут мой разум переключался на физическую боль. Меня перевели в наблюдательную палату – специальная палата для агрессивных. К разряду агрессивных я себя не относила, но главврач решил иначе, и мне пришлось делить личное пространство с суицидниками, враждебными, неадекватными и теми, кто нуждался в постоянном уходе. В палате было десять коек, которые никогда не оставались свободными. Спокойное поведение было главным условием для выхода в общее отделение, но оставаться спокойным в подобном окружении было довольно-таки сложно. Я засыпала, и кто-то орал, я просыпалась, и кто-то орал, я просто лежала, и кто-то орал, и не за стеной, не на улице, не в коридоре, а вот тут, передо мной – привязанный ремнями к постели и теряющий рассудок.

Первый и второй день я тоже была привязана. Правда, в этом не было особого смысла: бежать я никуда не собиралась, хотя бы потому что бежать мне было некуда, а несколько порезов на бёдрах ещё никого не отправляли на тот свет. И всё-таки эти грозные ремни предназначались и для меня. Быть привязанным – это вовсе не страшно. Только неудобно жутко. Лежишь такой получеловек, ничего собой особо не представляя, кроме куска некой шевелящейся и доставляющей проблемы массы. Но несмотря на, казалось бы, безрадостную картину, здесь мне уделяли много внимания, делая мгновенные уколы, которые уносили меня в другое пространство. Не знаю, сколько времени я провела в этих потаённых мирах сознания, в которые окуналась в поисках ответов и ключей к собственной Вселенной, сколько жизней прожила в этих мирах и были ли это жизни. Я не знаю, кто из людей являлся настоящим, а кто – моим попутчиком в иной реальности.

Надолго здесь не задерживали. Во-первых, всё время прибывали новые бунтари, а во-вторых, после нескольких дней активной «оздоровительной» терапии даже самый неадекватный персонаж становился весьма безобидным. Поэтому, повесив на меня ярлык «безобидный», из наблюдательной палаты меня перевели на второй этаж – средний по тяжести. Он был лучше, чем первый, где общие палаты вмещали в себя до двенадцати человек, а находилось там обычно около пятнадцати. И лучше, чем третий этаж, где размещались тяжёлые больные. Их лечением никто особо не занимался. Главной задачей было не допустить рецидива их первоначального состояния. Оттуда вечно доносился грохот, топот и прочие прекрасно слышимые звуки. Потолок трясся, как будто бы наверху постоянно шли ремонтные работы.

Меня положили в двухместную палату, в которой, правда, была только одна кровать – моя. По больничным критериям – настоящий номер люкс, и чем я его заслужила, так и оставалось неясным. Впрочем, на тот момент меня мало волновало, где лежать. Это потом я узнаю, что второй этаж пару лет работает в режиме экспериментального: там наблюдают, как протекает лечение, если человека держать не в общих палатах, а в более ли менее приемлемых условиях. То есть мне просто повезло. Насколько это возможно в данном контексте, но мне действительно повезло. На втором этаже было свободное передвижение по коридору, два туалета, душ, не покрытый плесенью, развлекательная комната, включающая в себя телевизор, библиотечный уголок, столы, мягкие кресла и настольные игры, в которых фигурки всегда были сделаны из еды – на случай если кто-то захочет запихать её себе в рот от злости, от радости или просто так.

5

Однажды в этой развлекательной комнате медсестра украшала стены мишурой, воодушевлённая предновогодней суетой. Новый год имеет особенность специфически влиять на людей, зомбируя все их действия и мысли, указывая им одинаковые маршруты в магазины и неизбежно наделяя людей гипертрофированной добротой. Скорее всего, эта медсестра под воздействием гипнотической силы сего торжества действительно хотела облагородить наши блёклые дни и порадовать нас – бедняг, брошенных на растерзание безумию, и с её стороны это похвально, но это совсем не то, что нам нужно. К ней подошёл один из психиатров – человек, давно развивший иммунитет перед новогодними чарами.

– Вы что?! Новый год здесь затеяли? – рявкнул он и с недовольным видом снял украшение. – Мишура – это не безопасно.

– Но… на ней же нельзя повеситься… – виновато и растерянно ответила женщина.

– Да, но её можно съесть.

На этом разговор был окончен. Так мы остались без Нового года и без этой медсестры.

Очень важно понять, что психиатр – это не психолог. Это первое правило, которое нужно уяснить. Душу не поизливать. Тут нет времени на подобную сентиментальность. Тут таких особенных и исключительных, как ты, – целых пять отделений. Покуривая трубку своего величия, штудируя талмуды научной литературы и преклоняясь перед великими умами, психиатры плевать хотели на сложность и (о боже!) глубину твоей души. Они бессильны перед больной душой и, не находя подходящих слов, пичкают её таблетками, умея лишь уводить в детство, в юность и в старость, бессмысленно путешествуя по просторам твоей жизни, словно по музею, в котором можно смотреть, но запрещается трогать.

Эти обнажённые люди, распиханные по палатам, как нельзя лучше указывают на то, что не существует помощи как таковой. Существует лишь счастливый случай, в котором можно в непредсказуемых условиях встретить человека, который действительно сможет разгадать тайну твоей души и помочь тебе, но это как выиграть крупную сумму в лотерее. Вероятность минимальна. Это как столкнуться со своим ангелом-хранителем в человеческом обличии.

6

Рядом со мной жила одна женщина.

Я прекрасно помню погоду в тот день, когда мы познакомились.

Она зашла ко мне в комнату. Встала возле окна.

– Смотри, какой снег! Сказочный.

– Что? – переспрашиваю я.

– Снег, говорю, как в сказке. Такой воздушный, мягкий, потрясающий в своей лёгкости.

– Какая сказка? – не понимаю я, о какой сказке может идти речь в подобных обстоятельствах. – Вы издеваетесь?

– Нисколько, – она смотрит на меня очень строго. – Я никогда не издеваюсь.

У меня не было ни единого шанса проигнорировать её слова, поэтому я покорно поднимаюсь с кровати, подхожу к подоконнику и смотрю на снег.

– Первый в этом году, – говорит она. – Первый – он самый чистый. И я люблю его за его чистоту.

– Как вас зовут? – интересуюсь я у гостьи, которая столь непринуждённо передвигается по моей палате.

– Моё имя – это ошибка.

– В каком смысле?

– Иногда людям дают не их имена, и им приходится жить всё время с чужим именем, а это очень утомительно. Я откликалась когда-то на данное имя только потому, что так хотели мои родители. Вот тебя как зовут?

Она всё произносит неторопливо и слегка театрально, но эта театральность не переплетается с фальшью. В психиатрической клинике в принципе не существует понятия «фальшь». И всё, что в реальной жизни может показаться наигранным, здесь выглядит абсолютно естественным.

– Саша.

– Алексааандра, – протягивает она, вглядываясь в моё лицо. – Да, твоё имя! Видишь, как тебе повезло. Тебя с рождения зовут истинно, – торжественно констатирует она, словно эту информацию следует записать в личное дело. – Так приятно видеть человека с настоящим именем.

– Это редкость?

– Ты спрашиваешь, редкость ли? Конечно. Чужие имена встречаются чаще. Люди с ума и сходят, потому что отзываются не на то, – она на секунду задумывается, – не на то имя, не на то чувство, не на то действие. Имя должно увлекать, открывать, украшать, в конце концов. Ходят бедные породистые псы с дворовыми кличками.

Я не до конца понимаю масштабность её слов, но они определённо мне нравятся.

– И как мне вас называть?

– Как хочешь, – легко отмахивается она. – Как почувствуешь.

Я внимательно смотрю на неё. Здесь, у окна, при естественном свете, я без труда могу рассмотреть гостью. Её тёмно-зелёные глаза, искусно украшенные морщинками, на фоне бледной кожи напоминают мне о малахите. Волосы ниспадают густыми, благородно-седыми локонами. Балетная осанка и утончённые манеры. Я не дала бы ей больше сорока пяти, но в ней чувствовались возраст и знание. Не тот возраст, который вызывает в нас сочувствие и ностальгию об ушедших годах, а тот возраст, перед которым мы преклоняем голову, пленённые красотой и мудрым спокойствием. Мне кажется, что она своими практически правильными чертами лица очень похожа на меня, точнее, я – на неё. И я задумываюсь о том, что если стареть, то только так.

– Я чувствую с вами связь.

– Это хорошо, – отвечает она и направляется к выходу так же неожиданно, как и появилась.

– Вы уходите? – взволнованно спрашиваю я, не готовая к столь внезапному завершению беседы.

– Я приду ещё. Ты чего так перепугалась? – удивляется она. – У тебя же есть друзья?

Я молчу.

– Здесь у всех есть друзья, – продолжает она. – Иначе тут не выжить. Вот хотя бы этот снег – чем тебе не друг?

Я не стала спрашивать, издевается она или нет. Я восприняла её слова всерьёз.

Bepul matn qismi tugad.