Kitobni o'qish: «Встретимся вчера»

Shrift:

Посвящается Сью О, той, что удерживает меня в настоящем и наполняет его светом

Один

В десяти словах и не расскажешь, каково это – исчезать.

Пожалуй, это примерно как идти вверх по лестнице в темноте.

Когда ночью возвращаешься в кровать из туалета или тащишься с вечеринки слишком пьяный, чтобы нащупать выключатель, и тебе подворачивается лишняя ступенька. Нога проваливается сквозь воздух, а за ней и весь твой живот. А в моем случае и все тело.

Вот ты есть. И вот тебя нет.

Ну вот, в десять слов не уложилась, а ведь это максимум, на что я могу рассчитывать с аппой¹ до того, как у него появится этот взгляд: «Я здесь, но как бы не здесь». Вечно он так – уходит куда-то в своих мыслях, куда мне нет доступа.

Сейчас 7:07 утра, я лежу одетая в кровати и прикидываю, как сказать ему то, что хочу сказать, так, чтобы он меня выслушал. Выслушал по-настоящему. Я думаю об этом со вчерашнего дня. С тех пор, как случилось исчезновение номер девять.

«Это же твой папа, – напомнила мне Никита. – Конечно, он будет слушать!»

Никите легко говорить. Она каждое воскресенье завтракает со своим папой булочками с домашним черничным джемом. Никита – моя лучшая подруга, и я люблю ее, но я ведь знаю аппу. Я закрываю глаза и пытаюсь представить, как мы с ним вместе готовим джем.

Немыслимо. Моему воображению такое не под силу.

И я снова принимаюсь пересчитывать слова, загибая и разгибая пальцы, как будто укладываю слоги в хайку². Но нет, я тут не стихи пишу. Я всего лишь ищу способ поговорить с собственным папой.

«Аппа, я тебе сейчас расскажу… Стоп, стоп. Это же не анекдот! Никаких бессмысленных предисловий. Сразу к сути, Эйми, сразу к сути».

Я репетирую, репетирую, и вот… Кажется, есть! Выкатываюсь из кровати, накидываю на плечо ремень своего пленочного фотоаппарата, хватаю вспотевшими ладонями рюкзак и направляюсь на кухню.

Застаю аппу сидящим за столом. Уже углубился в свой будничный утренний ритуал – пьет кофе из этой своей зеленой кружки с паукообразной трещиной вдоль ручки, листает ленту новостей на телефоне и ест хлопья. Сегодня – «Спешл Кей» с ванилью и миндалем. Наш кухонный шкаф забит коробками хлопьев (это старается аппа). Коробки расставлены по цвету (это стараюсь я). «Наша хлопьетека», – говорила мама. Это одна из немногих вещей, которые остались прежними после ее ухода.

– Доброе, Эйми, – бросает аппа, не отрываясь от экрана.

А я, пропуская формальности, беру быка за рога:

– Вчера опять случилось это.

Пальцы на миг замирают над экраном. Аппа поднимает глаза.

На его лице я вижу свои собственные густые брови, круглый нос, кривоватый рот. Все говорят, что я очень похожа на папу. Ты – дочь своего отца! Но выражение его лица нечитаемо. Может, это озабоченность? Да, пожалуй, он слегка встревожен. Он выпрямился и смотрит внимательнее. У меня в груди надувается воздушный шарик надежды. Аппа слушает.

– Ты исчезла? – спрашивает он.

Мы говорим на смеси английского и корейского. Это слово он говорит по-корейски:

– Сараджёссо?

Я киваю.

– Когда? В школе?

– В обед. На две минуты.

Блин! Я соскочила с отработанного сценария и слишком поздно поняла, что потратила все слова. Словно по сигналу, аппа расслабляет плечи и переводит глаза обратно на экран.

– Ну что ж. Две минуты – ерунда. Хорошо, что уроки не пропустила.

Воздушный шарик в моей груди лопается.

Кстати, неправда. Две минуты – не ерунда. За это время можно заварить кофе. Встретить любовь своей жизни. Сфотографировать что-нибудь – раз пятьдесят. Или, например, ты обедаешь в компании лучшей подруги на трибунах школьного стадиона и вдруг исчезаешь, отправляешься в прошлое и застреваешь в воспоминании, пока тебя не вышвырнет обратно, как теннисный мяч, который мотается туда-сюда между настоящим и прошлым. И все это за две минуты.

– Это не ерунда, – говорю я. Мой голос срывается от разочарования. – Это уже третий раз с начала года, раньше не бывало так часто. – Я судорожно сглатываю, кулаки на лямках рюкзака сжимаются так, что белеют костяшки. – Мне нужна помощь. Думаю, нам стоит найти специалиста.

Слова тяжело падают между нами. Он снова поднимает глаза, и на какую-то долю секунды мне успевает показаться, что я к нему пробилась. На его лице – проблеск осознания, затвор объектива открывается навстречу свету. Потом он улыбается улыбкой, которая, видимо, должна меня обнадежить, и говорит:

– Повторяю тебе, Эйми, ты это когда-нибудь перерастешь. Тебе всего – сколько? – семнадцать? Это такой период. Никакой специалист не нужен. А пока постарайся себя контролировать. Как следует постарайся, ладно?

Я открываю рот, но из него не выходит ни звука. Возможно, это из-за превышения словесного лимита.

Снимок: дуэль взглядов между мной и аппой. Над кофе – пар, в холодильнике – гул, а в моем мозгу скукоживается алфавит. В голове у меня пустыня – сплошные пески на километры вокруг.

– Ты есть-то будешь? – Он кивает на стол, где уже поставил для меня пустую пиалу и пакет двухпроцентного молока, положил ложку.

Разочарование перерастает в гнев, сдавливая мое бессловесное горло. Он что, вот так закончит наш разговор? Хочется немедленно уйти в знак протеста, повернуться спиной и к нему, и к этой пиале. А то и дверью хлопнуть, чтобы ему пришлось обратить на меня внимание. Принять меня наконец всерьез.

Но у него такой умоляющий вид… Мол, ну пожалуйста. Пусть все будет как обычно по утрам. Хлопья и тишина. Папа с дочкой, ладно?

Как бы я сама ни была расстроена, аппу расстраивать не хочу. Это против моей природы. Я бы скорее смирилась с песками в своей голове, чем увидела огорчение на его лице. Я сдаюсь, бросаю рюкзак на пол, беру с полки упаковку воздушного риса «Райс Криспис», сыплю в пиалу. Движения дерганые – зерна валятся через край. Мой гнев выдыхается или, по крайней мере, уходит куда-то вниз и затихает.

– Все будет хорошо, – говорит аппа.

И мы погружаемся в привычную тишину, нарушаемую лишь хрустом и треском лопающихся во рту хлопьев.

У меня врожденный синдром чувственного искривления времени. Похоже на что-то из научной фантастики – типа чей-то неудавшийся эксперимент. На самом деле люди с этим редким синдромом физически перемещаются назад во времени к определенным воспоминаниям, если вновь испытывают триггерные ощущения, связанные с этими воспоминаниями. Так, по крайней мере, говорилось в памятке, которую я получила в девять лет, когда в первый и единственный раз обратилась к доктору.

«Первопричина неизвестна, – объяснил он, – однако многие это перерастают. Вполне возможно, перерастешь и ты».

Мое триггерное ощущение – запахи. То есть, если я чувствую запах, связанный с неким воспоминанием, я перемещаюсь во времени именно в тот момент. Нет-нет, не каждый раз. Когда это случится, предсказать невозможно. Я могу в одну секунду исчезнуть из настоящего посреди фразы, посреди поедания сэндвича, посреди какого угодно занятия. Раз – и я в прошлом. Как только воспоминание заканчивается, я, как по щелчку, переношусь обратно.

Иногда (например, вчера) я пропадаю ненадолго. Самое длительное исчезновение – десять минут.

Аппа ухватился за слова доктора как за спасательный круг. С тех пор он называет это «таким периодом» и напоминает мне, что я перерасту синдром – это вопрос времени. Я долго ему верила. Исчезновения случались так редко, что их можно было воспринимать как мелкое неудобство. Но потом я стала пропадать чаще, и тогда появились сомнения. А если не перерасту? А если эта штука со мной навсегда?

Выбегаю из дома под мелкий дождь. Натягиваю капюшон ветровки и прикрываю ладонью фотоаппарат. Одновременно сканирую глазами улицу в поисках Никиты. А, вот же она, выезжает из-за угла на своем «МИНИ Купере», сигналит и широко улыбается.

«МИНИ Купер» – краса и гордость Никиты. Она любовно называет свою машинку Карамелькой. Это ей родители подарили в начале года, когда она сдала юношеский водительский экзамен. Когда у меня тоже появятся права? Вот уж не знаю. Я даже теорию сдавать не решаюсь. Как представлю себе, что исчезаю из-за руля и устраиваю какую-нибудь жуткую аварию… Не говоря уже о том, что людям со СЧИВ требуется официальная справка с печатью от врача о допуске к вождению. Какой же доктор мне ее выдаст с учетом всех недавних исчезновений? Но Никита, добрая душа, подбрасывает меня до школы каждое утро. С чувством благодарности забираюсь на пассажирское сиденье – как хорошо внутри. Тем временем дождь усиливается. Типичный Ванкувер: один ливень за другим, и это в начале марта.

– Доброе утро! – говорит Никита. На ней оранжевый сарафан и сандалии на танкетке, потому что Никита Лай-Сандерс посылает погоду к черту и всегда одевается как в середине лета. – Как твой разговор с папой?

– Доброе утро. Норм. – Я, кажется, защелкиваю ремень безопасности чуть более агрессивно, чем надо.

Она поднимает бровь:

– Норм или НОРМ?

Норм – это норм. А НОРМ заглавными – это наш акроним, расшифровывается как Непреодолимое Ощущение Расширяющегося Мрака. Может, звучит немного пафосно, но когда мы его выдумали, нам было по двенадцать и мы считали себя гениями.

– Заглавными, – вздыхаю в ответ.

– А-а. – Следя за дорогой, Никита успевает стрельнуть в меня быстрым сочувственным взглядом. – Все-таки не слушал? Даже после рассказа о вчерашнем?

– Да я, если честно, толком ничего не сказала.

Она качает головой в такт дворникам:

– Ну как так-то? Если бы я путешествовала во времени, моих предков интересовало бы все. Что за воспоминание? Были ли там они? Как они выглядели? И все такое.

– Ну ты же знаешь моего папу, – говорю я.

Она задумывается.

– Да вообще-то не очень. Я только знаю, что должна называть его мистер Ро и что он намного моложе моего папы. Около сорока, да?

– Тридцать шесть будет, вроде.

– А моим родителям по пятьдесят семь стукнуло. И они вечно говорят: «У Эйми такой молодой папа». Но, честно, во всем остальном твой отец – просто загадка.

Не знаю, как реагировать. Никита смотрит на меня так, словно ждет дополнительной информации. Вместо этого я включаю радио.

– Твоему папе, может, и не интересно знать, куда ты возвращаешься, но, если захочешь поговорить об этом, – Никита бросает мне улыбку, – у тебя есть я.

– Спасибо, – улыбаюсь в ответ.

Дело не в отсутствии доверия. Если я кому-то в мире и стала бы рассказывать о воспоминаниях, в которые возвращаюсь, это точно была бы Никита. О некоторых я ей уже рассказала. Взять, например, исчезновение номер четыре – путешествие в тот момент, когда мы подружились. Мы были в шестом классе, и нам задали делать в паре арт-проект о китах из папье-маше (запах: газеты и клей для слаймов). Или исчезновение номер три: летние каникулы в Корее. Мне было семь, я уплетала сладкие корейские лепешки хотток вместе с сыном друга семьи (запах: корица и мед). Это был первый мальчик, в которого я втрескалась. Мой краш любил рисовать на себе фальшивые татуировки, и я разрешила ему нарисовать грушу на моем запястье и не стирала ее несколько недель. Никита до сих пор меня на эту тему подкалывает.

Просто об одних воспоминаниях говорить легче, чем о других. Я еще не придумала, как рассказать обо всех. Особенно о вчерашнем.

Никита добавляет, смущенно кашлянув:

– А еще напоминаю: если когда-нибудь вернешься в наш первый год старшей школы, пожалуйста, умоляю, не давай мне встречаться с Дэвидом. Он опять шлет сообщения. Не понимает парень намеков.

– Это так не работает. Ты же знаешь, там нельзя ничего менять.

В воспоминаниях я даже не могу ни с кем взаимодействовать. Я возникаю привидением, невидимкой для всех. Застреваю там и наблюдаю за происходящим, как в кино, пока не придет время возвращаться. Невозможность вмешиваться определенно снижает потенциальную привлекательность путешествий во времени. В жизни все не так прикольно, как изображают в разных фантастических фильмах.

– Ну просто держи в голове. Вдруг правила поменяются, – настаивает она.

– Заблокировать Дэвида любой ценой. Замётано, – киваю я. – Так зачем он тебе пишет?

– Ой, вот только не заводи меня, – говорит Никита, готовясь рассказывать.

Я откидываюсь на сиденье, слушая вполуха. Мои мысли блуждают. Я обдумываю утренний разговор с аппой и замечание Никиты. Вдруг правила поменяются.

А серьезно, есть ли они вообще – правила? Я чувствую запах, исчезаю, возвращаюсь. Время не останавливается: то, что я пропустила в настоящем, уже не наверстать.

Все мои источники знаний о синдроме чувственного искривления времени – та памятка, интернет и маленький онлайн-форум для людей со СЧИВ, который я откопала несколько лет назад. Еще в прошлом году я сходила на групповую встречу в Ванкувере, но это мне мало что дало. Остальных ресурсов мне хватало. Но теперь… Я опускаю голову на ладонь, вспоминаю тот первый поход к врачу, когда мне было девять. Мне делали анализ крови, рентген, полное обследование организма. «Абсолютно здорова, никаких патологий, – заключил доктор. – И тем не менее».

И тем не менее.

– У меня еще не было пациентов с этим синдромом, – заметил доктор, метнув взгляд на аппу. – Не могли бы мы переговорить наедине? Я хочу пригласить Эйми в больницу для некоторых исследований.

– Нет, – отрезал аппа, – никаких опытов над моей дочерью.

– Да нет, мистер Ро, вы не так поняли. Эти исследования помогли бы нам лучше понять природу такого состояния. Ничего инвазивного. И все только с вашего согласия, естественно.

Но аппа и слышать не хотел. Он встал и взял меня за руку:

– Вы сказали, дети это часто перерастают?

– Ну да. В тех случаях, о которых я читал…

– Это все, что нам нужно знать. Дальше мы сами, спасибо.

Тем дело и кончилось.

Интересно, могли бы те исследования что-то изменить? Ведь к врачу мы ходили после самого первого исчезновения. Приложи я тогда больше усилий, случились бы остальные восемь? Но тут требовалось разрешение аппы. Или мамы, если бы она еще была с нами.

– Так ты придешь, да? На выпускной аукцион? – Встревоженный голос Никиты выводит меня из ступора. Я выпрямляюсь, соображая, что я пропустила. – Мне нужна подстраховка. Дэвид точно не упустит шанс загнать меня в угол.

Так. Я почти уверена, что она про тот аукцион, который будет сегодня после уроков. Его устраивает выпускной комитет для сбора средств. Я киваю:

– Конечно приду. Ты же знаешь, никто не расставит стулья лучше меня.

Она скалится:

– Супер. Только смотри у меня, не исчезни, ладно?

Это она так шутит. Я смеюсь, но все мысли о том, насколько у меня все НОРМ.

Раньше я исчезала один-два раза в год максимум. А тут год только начался, и уже три раза. Может быть, ничего страшного… Может, организм таким образом пытается избавиться от этого раз и навсегда и я больше никогда не исчезну… Но как-то не по себе. Не могу отделаться от чувства, что что-то происходит.

Будто тело пытается мне что-то сказать.

Если аппа не намерен отнестись к этому серьезно, придется мне искать выход самой.

ПАМЯТКА О СИНДРОМЕ ЧУВСТВЕННОГО ИСКРИВЛЕНИЯ ВРЕМЕНИ (ФРАГМЕНТ)
Одна из главных трудностей для людей со СЧИВ заключается в непредсказуемости его проявлений. У всех это происходит по-разному, и даже у одного человека триггер, который отправляет его в прошлое, может меняться от воспоминания к воспоминанию. Это осложняет выявление триггеров, которые стоит избегать. Несмотря на это, людям со СЧИВ рекомендуется отмечать триггеры, о которых они уже знают, чтобы определить вероятные сценарии или, по крайней мере, вести дневник своего состояния.

Два

Мы с Никитой всегда приезжаем в школу за час до занятий. Она вице-президент ученического совета, председатель выпускного комитета и самоназначенный член команды по дебатам с расширенными полномочиями. «Разве можно самого себя назначить членом команды с расширенными полномочиями?» – спросила я однажды Никиту. «Эйми, – ответила она, – это же команда по дебатам средней школы „Уилсон Оук“. Тут можно делать что угодно и никто не будет спорить». Может, именно поэтому наша команда по дебатам уже лет десять ничего не выигрывала?

У нее каждое утро какие-то встречи. А я? Я иду в темную комнату.

Преподаватель фотографии мисс Феррис всегда приходит рано и отпирает художественный класс для всех желающих позаниматься до первого звонка при условии, что после нас будет порядок. Она милая, наша мисс Феррис. Голос у нее мягкий – к таким приходится внимательно прислушиваться, чтобы не пропустить ни слова. Днем она – учитель ИЗО, а вечером – инструктор по кикбоксингу. Словом, милашка-крутышка. Ее как-то сложно представить тягающей железо или орущей на кого-то в спортзале. Но, как она любит напоминать, искусство разнопланово, и мы – тоже.

В классе уже есть ученики. Народу больше, чем обычно в это время. Меня осеняет: сегодня же аукцион. Некоторые одноклассники выставляют на торги свои работы для сбора средств на выпускной. Среди тех, кто наносит последние штрихи, вижу знакомые лица. Вот Расселл Шах поднимает глаза от мольберта и машет мне рукой.

– Привет, Принцесса бумажных пакетов, – говорит он. – Тоже пришла что-то поправить в последний момент, как и все мы?

Принцесса бумажных пакетов. Так он меня прозвал за мой гардероб – всегда что-то нейтральное, уютное и, конечно, оверсайз. Белое, черное, серое, бежевое. Обожаю беж. Кто-то скажет: «скучно», но что может быть более успокаивающим, чем любимый бежевый джемпер, заправленный в белые брюки на шнурке?

Когда я так наряжаюсь, аппа говорит, что в таком наряде хорошо стены красить. Но яркие акценты я приберегаю для аксессуаров. Глиняные серьги цвета вишневых жевательных конфет «Старберст» или бирюзовый шарф с узором в виде морских волн. А сегодня – ярко-оранжевая повязка на голове, которая убирает со лба короткие волоски.

– Не-а, – отвечаю. – Ничего не выставляю. И потом, я не такой прокрастинатор, как некоторые. Уж я задолго до срока управилась бы.

Он прикладывает ладонь к уху:

– Что я слышу? Лицемерие? Нет, минуточку, это же неприкрытая ложь.

Я смеюсь. С самого начала старших классов Расселл и я попали в одну группу по изо, и мы были ИМЕННО ТЕМИ, кто сдает каждый проект или презентацию в последнюю секунду. Когда я вбегала в класс, чтобы нанести финальные штрихи, он непременно тоже был там. Вообще Расселл мечтает стать книжным иллюстратором.

Два года назад он признался, что я ему нравлюсь, и пригласил на весеннюю дискотеку, но я отказалась, – сомневалась, что он тоже нравится мне в этом смысле. Но была и другая причина. Я не хотела, чтобы мое первое свидание прошло в людном месте, на танцах. А если я исчезну? Туда ведь набьется куча народу, будет столько запахов в одном школьном спортзале: ядреная смесь из газировки, пота, дезодорантов, духов. Мне не хотелось, чтобы такое случилось на моем первом свидании или во время первого танца, вот я и не пошла.

На школьной дискотеке я так и не побывала. На первом свидании тоже. Но, к счастью, Расселл отнесся с пониманием, и наша дружба не пострадала – ни следа неловкости. Теперь он встречается с Джейми (мы с ней ходим в одну группу на дополнительные занятия по литературе), и я искренне за него рада. Однако не могу не задаться вопросом, когда же и со мной начнет случаться все то, что однажды происходит со всеми в первый раз. Когда я себе это позволю?

Я подхожу к Расселлу и смотрю на рисунок из-за его спины. Фантазийная сцена: рыба-удильщик плывет в космическом пространстве в окружении планет. А неплохо. Даже здорово. Весьма разнопланово. Такое вполне могло бы однажды украсить книгу.

– Что скажешь? – спрашивает Рас.

Он смотрит то на меня, то на картину, его голос выдает волнение.

– Рас, ты сделал невозможное, – решительно заявляю я. – У тебя рыба-удильщик вышла милой. Это же просто подвиг.

Он улыбается:

– А по-честному?

– Серьезно. Тот, кто вечером урвет этот лот, будет счастливчиком. – Я кладу руку на сердце. – Клянусь.

– Спасибо. Я вот насчет планет не уверен. Хотелось, чтобы это было грандиозно. Похоже?

– Еще как!

– По моему замыслу, от этого должно захватывать дух.

– Считай мой дух захваченным.

Он закатывает глаза, но я замечаю проблеск гордости в его улыбке.

– А ты-то почему ничего не выставила? Мне кажется, на твои фото был бы спрос.

Я пожимаю плечами и направляюсь к темной комнате.

– Сейчас нет ничего достойного.

– Выгорела за эти годы? – спрашивает он. – Куда подевалась та Эйми Ро, которая не упускала шанса первой показать свою работу?

– Надо же с кем-то поделиться лучами славы, – шучу я, нацелив пальцы-пистолеты на его картину. – Дошло? Лучами! Как у удильщика! Ну, как у фонарика на его голове.

– Это натяжка, Эйми.

А по-моему, для экспромта недурно. Я улыбаюсь, машу ему и пропадаю в темной комнате. Коротко стучу в дверь, чтобы предупредить тех, кто может быть внутри. Хотя первая дверь не ведет прямо в темную комнату, сразу за ней есть вторая, то есть между ними небольшой тамбур, чтобы комнату не залило светом, если кто-то входит. Жду, пока первая дверь полностью закроется, прежде чем войти во вторую. Внутри никого.

Я тяжело вздыхаю. Вспоминаю слова Расселла, и улыбка сползает у меня с лица.

Куда подевалась та Эйми Ро?

Даже не знаю, что ответить. Отчасти в этом-то и загвоздка. Когда выставляешь работу, люди ждут, что ты скажешь о ней хоть пару слов. А я в последнее время только и думаю о том, что будет, если я исчезну во время показа фотографий, и как все вытаращатся, будто им фокус показали. В прошлом году так и получилось.

В конце четверти мисс Феррис устроила художественную выставку учеников. Я, как обычно, ухватилась за шанс поучаствовать. Я тогда как раз закончила один проект – воссоздание кадров из «Алисы в Стране чудес» – и очень гордилась всеми своими фотографиями, большими и четкими, в рамках на стене. Народу пришло много: школьники, учителя, родственники, друзья. Для гостей были готовы вазочка с конфетами и рассказ о том, как я работала над фотосессией.

И все шло отлично, пока я не уловила запах духов кого-то из посетителей, подошедшего ближе, чтобы рассмотреть мои работы.

Так неожиданно. Впрочем, как всегда. Грейпфрут и мускус. Я рассказывала о подборе костюмов – и вдруг исчезла на полуслове на глазах у всей толпы.

Это было исчезновение номер шесть: коротенькое воспоминание из детства. Библиотека. Мама тянется через меня, чтобы взять книгу с верхней полки. У нее были такие же духи. Недолго. Она тогда экспериментировала с парфюмерией. Дома все время пахло очередным брендовым ароматом, который она на себя примеряла. Потом мама решила, что они все как-то не про нее, и разом от них избавилась. Этот грейпфрутовый растаял последним – время шло, а он продолжал упрямо держаться на всех ее вещах.

Когда я вернулась спустя полторы минуты, никого уже не интересовали мои фотографии и рассказы. Всем хотелось только смотреть на меня и расспрашивать о том, что это было. Некоторые даже просили проделать это еще разок – хотели снять видео. Мисс Феррис разогнала толпу одним спасительным взглядом, в котором сияла вся энергия кикбоксинга.

До этого мне не приходилось исчезать перед зрителями. Пережить подобное снова? Мне дурно от одной этой мысли. Как бы я прежде ни любила делиться своим творчеством, теперь предпочитаю залечь на дно, пока не выясню причину своих исчезновений.

Иногда мне кажется, что разговоры с людьми, даже такими близкими, как Никита и Расселл, отнимают у меня все силы. Особенно в последнее время, когда есть о чем подумать. Я даже не осознаю, сколько энергии уходит на то, чтобы выжимать из себя улыбку, смех, разговор, пока не окажусь одна. Тогда мою грудь накрывает утяжеленное одеяло оцепенения. Речь не о притворстве. Улыбка вполне искренняя, да и смех тоже. Но в тишине и уединении я словно сбрасываюсь до заводских настроек.

А в темной комнате оцепенение немного отступает, и удается вдохнуть свободнее. Может быть, приходя сюда, я уверена, что не исчезну. Пахнет здесь всегда одинаково. Реактивы, полоски негативов – их запахи никогда не выбрасывали меня в прошлое, и я не жду от них подвоха.

Здесь безопасно.

Я включаю обычный свет и начинаю готовить реактивы. Наливаю в разные ванночки проявитель, стоп-раствор и закрепитель. Напротив каждой аккуратно выкладываю чистый пинцет. Подготавливаю фотобумагу и заряжаю негативы в один из увеличителей. Выключаю обычный свет и включаю красную лампу. Комната становится тускло-багровой, и я даю глазам привыкнуть, прежде чем приступить к работе.

Пленочную фотографию я открыла для себя в восемь лет. Спустя два года с того дня, как мама покинула нас с аппой, не сказав ни слова. Без объяснений и прощаний. Все, что она оставила, был пленочный фотоаппарат Canon AE-1, и он меня словно околдовал. Сначала мне нравилось просто смотреть на него со стороны. Но потом я разобралась, как им пользоваться. Я посмотрела на «Ютубе», как заряжать пленку, наводить резкость, устанавливать диафрагму и выдержку. Перейдя в старшие классы, я ухватилась за возможность освоить фотопечать на школьном факультативе по фотографии.

Интересно, печатала ли мама свои фотографии, как я?

Интересно, что она любила снимать?

Сейчас у меня нет какого-то большого проекта. Просто захожу напечатать случайные фотографии с негативов, чтобы расслабиться. Я выдерживаю лист белой глянцевой фотобумаги под светом увеличителя, затем опускаю его в ванночку с проявителем.

Это мой любимый момент. Наблюдать, как что-то появляется из ничего.

Изображение начинает медленно проступать.

Снимок того момента, каким он мне запомнился, – аппа за работой в автосервисе. Машинное масло и грязь, стук инструментов, пятно на его лице, которое вызвало у меня улыбку, потому что в этот момент он казался ближе – менее отстраненным, более реальным, с этой полосой грязи прямо возле носа. Просто пятно. Просто грязь. Но было в этом что-то такое, что тронуло мое сердце и осталось в нем.

Снимок, который на самом деле появляется на бумаге: аппа всматривается в открытый капот машины, немного не в фокусе, бирка с именем на его темно-синей форме автомеханика начала отклеиваться. На ней написано: «Джеймс Ро». Это для работы. Его настоящее имя – Хюн У.

Я смотрю на его лицо, возникающее в ванночке с проявителем. А ведь раньше между нами не было такой дистанции. Когда я пропала впервые, он бросил все и примчался за мной в школу, как только директор позвонил и сообщил о случившемся. Аппа во всех деталях выслушал, как запах свежеиспеченного хлеба, который принесла учительница, переместил меня в тот момент, когда мы стояли в очереди за булочками в «Пушистом Пекаре». Каждую неделю в пакеты с булочками клали новые коллекционные наклейки с эмблемой этой пекарни – кроликом в поварском колпаке в виде ломтика хлеба для сэндвичей. Аппа меня туда водил каждую субботу, потому что я мечтала собрать все.

Он тут же записал меня к врачу. Там я и узнала, что у меня СЧИВ, но скоро я его перерасту. Как же мы попали в эту реальность из той, где он спешил мне на помощь, когда был нужен? Перемены происходили постепенно, и к тому времени, когда стало понятно, что он больше не спешит на помощь, я уже не помнила, как с ним разговаривать.

Куда подевалась та Эйми Ро?

Куда подевались те мы?

Я проделываю все остальные положенные в темной комнате процедуры: опускаю фото в стоп-раствор, потом в закрепитель, затем промываю фотоотпечаток под струей воды и вешаю сушиться – как раз с первым звонком.

Фотография слишком размытая – пятна на лице аппы не разглядеть.

1.Папа (кор.). В корейском языке есть специальные слова-обращения, которые используются в зависимости от статуса и пола собеседников, от степени родства.

2.Традиционное японское стихотворение хайку состоит из семнадцати слогов, составляющих один столбец иероглифов.