Kitobni o'qish: «Жены и любовницы Наполеона. Исторические портреты», sahifa 2

Глава 3
«А что мы будем там делать?»

Наполеон «эмансипировался», как он сам мог бы сказать об этом, в ноябре 1787 года, и благодаря удаче мы располагаем отчетом об этом происшествии (или о встрече, которая привела к этому), написанном его собственной рукой.

Как многие молодые люди с воображением, особенно обладающие повышенной степенью честолюбия, он относился к числу горячих сторонников ведения дневника вплоть до тех пор, пока объем работы позволял ему это делать.

Его личные описания событий собственной юности отличаются живостью и ясностью. Большое одиночество и крайняя нищета в юные годы поощряли его не жалеть времени, чтобы изливать душу на бумаге. Именно в этот период он испытал свои силы в написании романа.

Стараясь найти «местный колорит» для задуманного повествования, он вступил в краткую связь с проституткой в районе Пале-Руайяль, в те времена парижского эквивалента лондонской Пикадилли.

Он продемонстрировал нормальное юношеское любопытство в отношении этого типа женщин, проявляя склонность к завуалированно-напыщенным отношениям.

К счастью, проститутки привыкли к такому подходу, особенно когда речь идет о неопытных юнцах, и часто подыгрывают им, в насмешливом духе рассказывая невеселые истории. Ничем не отличалась и та конкретная проститутка, посему описание молодым лейтенантом беседы исполнено непреднамеренного юмора.

Наполеон приехал в Париж в октябре и остановился в отеле «Шербур», на улице Сен-Оноре. Он уже год прожил в окрестностях Парижа, но за все это время у него почти не было возможности осмотреть город. К тому же он был практически еще ребенком.

Но в данном случае Бонапарт больше походил на мужчину, который приехал в небольшой город. Он съездил для переговоров в Версаль, а вечером 22 ноября, когда жутко холодный ветер свистел по улицам города, он заглянул в итальянскую оперу и был так захвачен исполнением, что не обратил внимания на суровость погоды. До тех пор, пока, по его собственному выражению, «мое воображение не охладилось».

Легко одетый и худой, он стал искать убежища среди колоннад Пале-Руайяля и нос к носу столкнулся с молодой уличной женщиной. Его сразу поразила ее молодость и поощрила «ее застенчивость».

Если бы она была наглой и стала бы весело приставать к нему, он предпочел бы обменять относительное укрытие в сводчатых галереях на продуваемую ветрами улицу и со всех ног броситься бежать домой.

Однако эта женщина была готова удовлетворить его не только в одном отношении. Но из всех возможных тем поговорили они только о погоде! Потом девушка заметила, что, несмотря на погоду, она должна закончить свою вечернюю обязанность и что «холод освежает ее».

После этого Наполеон пустился в нравоучения, указав на ее болезненный вид и порочность ее занятия. Ее готовность обсуждать свою профессию восхитила его, и они в такт зашагали вдоль колоннады.

Она рассказала ему, что приехала из Нанта, что в Бретани, и почти с невероятной банальностью поведала ему о своем падении. Бессердечный соблазнитель (разумеется, армейский офицер), его последующий уход, гнев матери и последовавшее за этим ее постыдное бегство из дома. Второй соблазнитель, а потом третий, с которым она прожила три года. Можно живо представить себе офицера-покровителя, подкручивающего свои усы, и девушку, которая ждет его в нетопленой мансарде, чтобы оформить бракосочетание, до чего дело так и не дошло. Закончив свою исповедь, девушка быстро перешла к делу и предложила Наполеону взять ее с собою в отель.

Тут Наполеон произнес слова, которые едва ли можно простить восемнадцатилетнему юноше, решившему заняться своей «эмансипацией». Он вкрадчиво спросил: «А что мы будем там делать?»

Девушка, должно быть, оказалась новичком в этом занятии. Вместо того чтобы прямо объяснить ему, она двусмысленно заметила, что «им надо согреться». Этим они и занялись, хотя как именно, можно лишь догадываться, так как в этом месте скромность Наполеона заставила его поставить в строке многоточие.

Однако он поступил честно и добавил в описание этого случая заключительный абзац, в котором мы находим небольшое проявление его чувства юмора. Он пишет: «Я повел ее с собой в отель, чтобы она не смогла уклониться, когда подготовленная мною аргументация начнет давить на нее, в то же время мне не свойственно притворяться, если уж я решил продемонстрировать ей твердость!»

Они отправились в гостиницу «Шербур», и нет сомнений в том, что там вся эта история завершилась так, как и была задумана. Можно также быть уверенным в том, что он впервые совершил половой акт. Однако это не привело к целой серии других встреч с женщинами из Пале-Руайяль, потому что почти сразу же Наполеон уехал из Парижа, чтобы провести свой продленный отпуск на родной Корсике. По возвращении его направили в Оксонн.

Вскоре после этого Париж забурлил, и из его трущоб хлынули толпы, захватившие Бастилию. Разгул толпы парализовал власти в столице, что постепенно привело к анархии 1792 года, к гибели королевской семьи и, в конечном итоге, к террору Дантона и Робеспьера.

В записях Наполеона этого периода больше нет воспоминаний о женщинах. Наполеона чересчур захлестнуло происходящее, его захлестнуло стремление подняться по лестнице успеха. Когда он вновь смог задуматься о женщинах, он сделал это с позиций последовательного и уважаемого молодого человека, которому нужна надежная и верная жена, способная обеспечить супругу счастливый дом и уютный семейный очаг. За идиллией в вишневом саду и происшествием в Пале-Руайяль последовало теперь необычайно страстное желание приобрести домашний очаг.

Глава 4
«А счастлив ли сей плут?»

Эта перемена настроения и пример недавно женившегося брата почти подтолкнули Наполеона к семейной жизни в возрасте двадцати четырех лет.

В июне 1793 года, когда революция находилась в разгаре, а гильотины в Париже и других местах уносили ежедневно до восьмидесяти жертв, обнищавшая семья Бонапарт высадилась в Марселе, не имея никакого имущества, кроме надетой на них одежды. Да и одежда оставляла желать много лучшего. Семья активно втянулась во внутреннюю борьбу на Корсике, поддержала проигрывающую сторону и едва спаслась. Отец Бонапартов уже умер, а бежавшие – всего семь человек – оказались в отчаянном положении. Вся их собственность на Корсике пропала, они остались без средств к существованию и почти без друзей в стране, на всех границах охваченной террором и войной.

Жаль, что поблизости не оказалось никого, кто смог бы предсказать измученной матери этого семейства их лучезарное будущее. Из семерых сыновей, выстроившихся тем летом в Марселе в очереди за муниципальным хлебом, шестерым суждено было в предстоящие пятнадцать лет занять королевские троны! А трех девочек – Элизу, Полину и Каролину – ждали блестящие браки.

Однако Летиция Бонапарт была женщиной слишком здравомыслящей, чтобы гадать на кофейной гуще. Она немедленно занялась налаживанием семейной жизни, в чем умело помогал ее второй сын, капитан Наполеон Бонапарт, единственный член этого семейства, достигший самостоятельности.

Наполеон взял к себе младшего брата – Луи, поселив его в своей квартире, а кроме того, принял на себя ответственность за образование этого ребенка. Это стоило ему примерно восьмидесяти четырех долларов в год, что весьма положительно характеризует Наполеона как сына и как брата.

Более года Бонапартов относили к числу бедняков, обнищавших из-за революции. Потом совершенно неожиданно их положение стало улучшаться. Старший сын Жозеф получил работу в военном продовольственном магазине, а Наполеон взмыл к вершинам известности, его ум и порыв начисто вымел из Тулона роялистов и англичан. За этим тут же последовало быстрое продвижение по службе, и он сразу смог помогать обнищавшей семье.

Брат Жозеф успел уже помочь себе сам. Он приударил за старшей дочерью торговца мылом из Марселя, которого звали Клари, и покорил сердце девушки. Вместе с супругой Жюли он получил приданое, равное почти семнадцати тысячам, в перечислении на доллары. По тогдашним временам – сумма огромная.

Для беженцев, которые всего год назад питались в муниципальных кухнях Марселя, такое приданое могло показаться ключом к рудникам царя Соломона, и, возможно, перспектива заполучения аналогичной суммы подтолкнула Наполеона к тому, чтобы подыскать и себе невесту в семье Клари.

Жена Жозефа отличалась добротой характера, но страдала от прыщей, и ее никак нельзя было сравнить с младшей сестрой – Дезире, которой в ту пору исполнилось шестнадцать лет.

О Дезире часто говорили как «о легкомысленной кокетке» и «совершенной пустышке». Ее портрет позволяет согласиться и с менее благосклонной оценкой, потому что, хотя она и обладала некоторым мрачным очарованием, в выражении ее лица отсутствует живость. Мадам Жюно, очень хорошо знавшая ее, говорила, что у нее бесцветный характер и, «хотя она и была безобидной, она в то же время не обладала ни малейшей привлекательностью». Но как показали события, для Наполеона знакомство с ней оказалось отнюдь не безобидным. В конечном итоге, выйдя замуж за самого заклятого из его врагов, она не простила ему того, что он не проявил большей настойчивости в ухаживании за ней.

Перспективы Наполеона в этот период все еще оставались неясными, несмотря на успех в Тулоне. Он отличился в битве и поднялся до ранга командира бригады, но волна террора спадала. Робеспьер был мертв, и личная дружба Бонапарта с братом тирана превратилась в препятствие для дальнейшего продвижения при сменившей Робеспьера ущербной банде прожженных интриганов вроде Барраса и нерешительных плутов типа Тальена.

Сам Бонапарт невысоко оценивал свои шансы и был склонен скорее заботиться о собственной безопасности. Он бросал завистливые взгляды на семейное счастье Жозефа. «Какой счастливчик этот плут Жозеф», – писал он. Мы узнаем, что в определенный период, предшествующий его следующему взлету, он писал Жозефу и уговаривал брата похлопотать за него перед Дезире.

В июне 1795 года он все еще докучал своему брату по поводу Дезире. Но то ли потому, что вторая дочь торговца мылом действительно оказалась кокеткой, то ли затянувшееся отсутствие Наполеона, но что-то помешало дальнейшему развитию романа.

Из Италии Бонапарт писал Жозефу, что Дезире попросила его прислать свой портрет, и он заказал для нее такой портрет. Наполеон добавляет: «Можешь отдать этот портрет ей, если она того пожелает, или оставь его у себя».

Вскоре после этого он горько сетует на то, что не получил от Дезире никаких известий, и позже все еще донимает своего брата просьбами объяснить причину ее молчания. Несчастный Жозеф не знал, как поступить с предполагаемым сватовством. Говорят, что семейство Клари выступало против этого и что отец Дезире, когда его прощупывали насчет подобной перспективы, фыркнул: «Нет, нет! В семье довольно и одного Бонапарта!»

Жозеф, которого, несомненно, задело такое замечание, отрицал, что оно вообще произносилось, отмечая, что его тесть за год до мнимого высказывания уже скончался. Но очевидно, что семейство Клари к ухаживаниям Наполеона относилось без особого энтузиазма. С какой стати они должны были поступать иначе? Жозеф оказался не особенно престижным приобретением. Уже вскоре он занялся одной из форм непристойного поведения, соответствовавшей его деревенской натуре, – стал волочиться за смазливыми бабенками. Это был грузный, тупой, неумелый парень, обреченный на то, чтобы все последующие двадцать лет им помыкал его ужасный братец. И только когда Наполеона надежно запрятали на острове Святой Елены, Жозеф набрался смелости называть вещи своими именами. Пачки наполеоновских писем о Дезире, должно быть, причинили ему такие же мучительные страдания, как и принудительное пребывание на тронах, которые он занимал при императоре.

Он поступил так, как свойственно многим людям в подобных обстоятельствах – не шевельнул и пальцем. Несмотря на это, Наполеон еще в одном письме к своему жалкому брату выражает негодование по поводу неспособности Жозефа помочь ему добиться решения. «Я получил письмо от Дезире, которое, кажется, написано столетия назад, – замечает он и раздраженно добавляет: – Ты ни словом не обмолвился о нем!»

Читая между строк этого письма и судя по дальнейшему поведению Дезире, можно с определенностью сказать, что Наполеон невиновен в том, что отказался от этой молодой дамы. На самом деле случилось так, что летом 1795 года она одновременно соглашалась и отвергала его и не очень старалась преодолеть сопротивление своей семьи этому альянсу.

Потом, когда Наполеон неожиданно приобрел большую известность, сумев спасти членов Директории, окруженных в Париже толпой, она (а также, вполне вероятно, ее мать) горько сожалела о своих сомнениях, но было уже слишком поздно. Наполеон не только отчаянно влюбился в утонченную женщину, но и достиг такого уровня в своей карьере, когда выбор жены приобрел для него особую важность.

Дезире была провинциалкой. Игривая и неопытная, она к тому же говорила с сильным марсельским акцентом. Из нее не вышла бы такая партнерша, которая могла бы оказать большую поддержку человеку, мужество и быстрота действий которого только что спасли правительство и который теперь определенно далеко продвинется в иерархии республиканской армии. Правда, он все еще оставался бессребреником, и приданое от семьи Клари, если бы ему удалось получить его, было бы как нельзя кстати. Однако в тот конкретный момент больше, чем деньги, ему нужен был кто-то с положением во влиятельных кругах, кто-то известный в высших сферах, человек, который повлиял бы на его парижское начальство и помог получить важный командный пост.

Жозефина Богарне, вдова жертвы гильотины, идеально подходила для такой роли. Прежде она была любовницей Барраса, в то время наиболее влиятельного человека во Франции.

А что случилось с той девушкой, Дезире, запоздалость которой в любви лишила ее столь великих предначертаний, но, как обернулось на практике, не затронуло ее способности породить наследственную цепочку принцев?

Наполеон не забыл о ней и относился с терпеливостью и щедростью, которые берег для каждой женщины, затронувшей его сердце.

В 1797 году, когда весь мир сотрясали его невероятные успехи в новом стиле военного искусства, когда он стал любимцем Франции и светлой надеждой республиканского движения повсюду, он вспомнил, что она все еще не замужем, и направил к ней красивого молодого воина, генерала Дюфо, с теплым рекомендательным письмом.

«Дюфо, – говорилось в письме, – выдающийся офицер, человек исключительного характера», а дальше он продемонстрировал образец своего умения сватать, чем любил заниматься: «Брак с ним был бы очень выгоден!»

На деле доказать это не удалось, потому что, хотя Дезире и поняла намек и поторопилась как-то компенсировать свой просчет, согласившись обручиться с послушным Дюфо, однако несчастного храбреца изрубили на куски во время народного восстания в Риме в том же 1797 году.

Потеря двух возможных столь блистательных мужей в течение почти двух лет причинила недалекой Дезире такое большое горе, что она со слезами отвергла целую вереницу предложений о сватовстве. И это сказалось на ней отнюдь не плохо, потому что в конечном итоге она остановила свой выбор на генерале Бернадоте, который в то время был наиболее чванливым соперником Наполеона.

Так было лучше для них обоих. Наполеон всегда сохранял теплые к ней чувства, и потому его слегка мучили угрызения совести, так как любовь к ней быстро остыла после его встречи с Жозефиной. Он покровительствовал Дезире и ее мужу вплоть до того момента, когда Бернадот принял предложение шведов стать наследником трона их бездетного короля.

Дезире очень умно использовала свое влияние на первого консула. Поторопилась встретиться с Наполеоном по его возвращении из Египта. Он стал крестным ее сына Оскара. Он и сам мог бы прийти в восторг от такого сына. Наполеон повысил Бернадота до звания маршала, а позже присвоил ему титул принца. Он предоставил им все, чего они желали, и ради жены Бернадота простил ему все интриги и провалы на полях сражений.

Несмотря на все это, ни сама Дезире, ни ее презренный муж никогда не простили императора. Она – потому что тот не женился на ней, а он – потому что оставался должником Наполеона весь период его императорского правления.

Теплые чувства Наполеона к ним подвергались большим испытаниям, и порой небольшие язычки пламени любви к ним, которые продолжали гореть в его сердце, совершенно угасали под действием холодного душа неблаговидных поступков Бернадота, его высокомерия, некомпетентности и, больше всего, отвратительной неблагодарности последнего.

В 1813 году, когда на империю начали ложиться тени, этот человек, всем обязанный Великой армии и ее кормчему, направил своих шведов в лагерь союзников, которые и так превосходили французские войска в соотношении три к одному. Приятно отметить, что его старые товарищи по оружию никогда не забыли этого его предательства и он не получил награды, о которой мечтал, – освободившегося трона Наполеона. Они вместе с женой неохотно покинули Париж, занятый русскими казаками и уланами, и отправились в свою северную столицу, где и скончались спокойно в своих удобных постелях.

Желающие могли бы покопаться в истории, чтобы отыскать нечто подобное такой низости.

Глава 5
Всепоглощающее дело жизни

В мае 1795 года, спустя восемь лет после своего пребывания в гостинице «Шербур» в бытность бравым лейтенантом, Наполеон Бонапарт вновь шагал по улицам Парижа, на сей раз как бравый генерал.

Он находил, что за эти годы город сильно изменился. В 1787 году Париж кишел умирающими с голоду идеалистами, а в 1795 году его заполнили умирающие с голоду оппортунисты. Риторика и возвышенные сантименты все еще эхом отдавались в клубах и кафе. Мужчины и женщины, которые выбили пыль из европейских династий, продолжали обращаться друг к другу со словами «гражданин» и «гражданка», а также думать об обществе с позиций свободы, равенства и братства. Вместе с тем их внешний вид претерпел большие и глубокие изменения с тех пор, как пала Бастилия. Огромное их большинство теперь волновали не столько доктрины прав человека, сколько будничная экономика нормального трехразового питания и шансы проглотить эту пищу по возможности комфортно.

Каждый, начиная от уцелевших после репрессий людей Конвента до последних копьеносцев из лачуг Сен-Антуана, до отвала насытился революцией. Всем до тошноты надоели патриотические речи, хлебные бунты и узаконенное убийство. Политиканы мечтали только о передышке, чтобы закрепиться на доходных постах. А народ жаждал только хлеба, возможности вернуться к работе и правительства, которое было бы достаточно стабильным, чтобы закрепить два несомненных завоевания революции – разрыв феодальных пут и открытие возможностей для талантливой и честолюбивой молодежи.

Париж проголосовал бы даже за возвращение Бурбонов, лишь бы эти исключительно глупые изгнанники имели достаточно здравого смысла, чтоб гарантировать выполнение таких простых требований.

Наполеон изменился тоже. Быстрое продвижение по службе после того, как он внес свою лепту во взятие Тулона, подогрело его аппетит к власти. Он захотел как-то реализовать свою карьеру и установить разумное руководство над глупцами, негодяями и перестраховщиками, засевшими на постах исполнительной власти в столице. Повсюду вокруг него стоял хаос, Наполеон же ненавидел хаос. Вот почему он наотрез отказался возглавить армию на западе страны и увязнуть в братоубийственной войне против крестьян Вандеи, сохранивших верность казненному королю.

Война на западе стала кладбищем воинских репутаций. Хотя верно и то, что генералов, проваливших дело в этих районах, больше не посылали автоматически на гильотину. После завершающего потрясения термидора в июле предыдущего года у парижан появилось глубокое отвращение к гильотине. Однако все равно в гражданской войне никто не добился славы, и Наполеон, которому скоро должно было исполниться двадцать шесть лет, предпочел окопаться в столице, пока не определит точное направление очередного прыжка.

Решение было не столь уж легким и не столь безобидным, как кажется. Прыжки в то время многие совершали во всех направлениях, и никто не знал, на что можно напороться.

Две наблюдательные женщины оставили нам письменные зарисовки Наполеона, каким он предстал перед прохожими в этот момент его жизни, и оба наброска получились удивительно схожими.

«Это было самое худощавое, исключительное в своем роде существо из всех, с кем я встречалась», – пишет одна из них и продолжает описывать, как свисали его тонкие волосы, касавшиеся плеч, «подобно отвислым ушам гончей». Эта картина отнюдь не создавала впечатления мрачного гения, что стало предметом сомнений, возникающих у дамы, столкнувшейся ночью на окраине леса с темной личностью! Его шинель была протерта, а выглядел он внешне измученным и неопрятным. Несмотря на это, на обеих дам сильное впечатление произвело «необыкновенное свечение в выражении его лица», «мягкие линии его рта» и его «необыкновенная покоряющая улыбка».

В течение всей его жизни люди всегда замечали эту улыбку. Приближалось время, когда Европа станет ждать ее появления с таким же нетерпением, с каким дети ждут весеннего солнца.

Было в нем и кое-что еще, что заметили эти дамы. Он совсем не надевал перчаток, хотя щеголи уже начали ходить с напыщенным видом и патриотические клочки материи, символизирующие поддержку революции, стали выходить из моды. Но все дело в том, что он не мог позволить себе приобрести перчаток, как и хороших ботинок, поэтому он делал вид, что презирает высококачественную одежду, которая недостойна солдата и мужчины.

Несмотря на лихорадочную веселость и почти истерическое увлечение парижан удовольствиями и вседозволенностью, Париж все равно произвел на Наполеона большое впечатление, особенно женщины, молодые, красивые, утонченные женщины, подобные мадам Тальен, повсеместно известной как «наша дама Термидора» из-за романтической роли, которую она сыграла в прекращении террора и освобождении заключенных.

«Только здесь, – писал Бонапарт, – среди всех других мест на свете женщина может помышлять о власти. В Париже женщине требуется всего полгода, чтобы узнать, что ей полагается и какой в действительности может быть ее империя! Здесь женщины прекраснее, чем где бы то ни было еще в мире. Они – всепоглощающее дело жизни в Париже!»

И это было действительно так. «Наша дама Термидора» держала себя по-королевски среди депутатов, спекулянтов и банкиров в своем псевдосельском доме на Курс-ла-Рен. Именно она после террора ввела новые модели из прозрачного миткаля, которые носили по-гречески, когда женщина обнажалась больше, чем при любых других фасонах после фигового листка. Она была в самом расцвете, в возрасте двадцати одного года, и обладала безмятежной красотой, заставлявшей стойких мужчин, подобных банкиру Уврару, ползать у ее ног. Это она командовала мужчинами на спектакле «Прекрасные», с их фантастическими шляпами, чудовищно поднятыми галстуками и полосатыми панталонами. Именно Тереза Кабаррус, теперь гражданка Тальен, царствовала в салоне Барраса, главного наследника Робеспьера, потому что ее игра в «Ангеле милосердия» покорила воображение всего Парижа. Ликующая толпа приветствовала ее повсюду, где бы она ни появлялась.

Бонапарта автоматически не приняли в это бесполезное, но закрытое для посторонних общество. Его свиток судьбы слегка развернулся в Тулоне, но недостаточно. Он все еще находился за рамками, потрясая своими «ушами гончей» и засовывая в карманы руки без перчаток, в то время как другие солдаты, герои вроде Гоша и Жубера, оказались в центре внимания. Он ждал своего часа. К тому времени он уже проникся уверенностью в том, что его час придет.

Его час пришел осенью, когда Париж, доведенный до неистовства в очередной раз голодом и обесцененными деньгами, поднялся на стороне роялистов и угрожал сбросить Директорию.

Коррумпированные политиканы завопили в дикой панике, призывая на выручку меч, и увидели терпеливо ожидающего поблизости Наполеона.

Своим знаменитым наскоком он тут же разметал новую революцию, и члены Директории, вздохнув с облегчением, приняли его в свой круг как равного.

Свиток развернулся еще на несколько дюймов, и Наполеон, помимо того что вышел на широкую дорогу судьбы, обрел себе также и жену!

К тому времени он много думал и говорил о бракосочетании. Он делал это так назойливо и так нетактично, что друзья его стали гадать, уж не ранили ли в голову этого невысокого и неопрятного человека на холмах под Тулоном.

Вскоре по приезде в Париж он бросился к мадам Пермон, вдове, даме примерно лет на двадцать старше его, оказавшейся его единственным другом вне стен казармы.

Гостеприимная, приятная семья Пермон дружила с матерью Наполеона, ведь мадам Пермон, веселая, хорошо сохранившаяся матрона со взрослыми детьми, была выходцем из их родной деревни на Корсике.

В стесненные годы его учебы в академии эта очаровательная женщина из кожи вон лезла, чтобы проявить доброту к этому одинокому юноше, и теперь он хотел во сто крат отплатить ей добром.

Вскоре после смерти мужа мадам Пермон Наполеон предложил ей «сходить в театр, чтобы подбодрить ее», и там, к огромному удивлению несчастной мадам Пермон, он предложил тройное бракосочетание Пермонов и Бонапартов!

По мысли Наполеона, сын мадам мог бы жениться на его сестре Полине, дочь мадам Лоретта (ставшая позже знаменитой мадам Жюно) – стать супругой одного из его младших братьев – любой вариант подошел бы, а он сам (тут Наполеон сделал глубокий вздох) женился бы на самой вдове, на мадам Пермон!

Почти минуту пораженная мадам Пермон молча глазела на него. Потом на помощь пришло ее чувство юмора, и она, привалившись к перегородке ложи, залилась неудержимым смехом.

Понятно, что Наполеон воспринял ее реакцию с досадой, и не скрывал этого. Как только мадам Пермон успокоилась, он заметил, что возраст его предполагаемой невесты не имеет для него абсолютно никакого значения, потому что, «хотя ее сыну уже двадцать пять лет, сама она определенно выглядит не старше как на тридцать!».

Это тронуло материнское сердце мадам Пермон, и, похоже, ей не составило труда отговорить его от такого прожекта, так как известно, что после он стал выяснять возможность женитьбы на еще более зрелой даме, разбитной мадемуазель, директрисе театра в Пале-дю-Руайяль.

Веских подтверждений такого предположения не существует, но оно, конечно, созвучно настроению маленького корсиканца в тот момент. Баррас в своих ненадежных мемуарах затрагивает эту тему и даже утверждает, что познакомил эту пару с целью сосватать их. Он добавляет также, что веселая старая актриса еще не достигла семидесяти и, несмотря на возраст, «сохранила крепость», что не свойственно старикам». Баррас мог достоверно судить об этом, потому что именно в тот период переспал с нею.

Примерно в то же время дорогу Наполеону перешла другая авантюристка – не кто иная, как знаменитая англичанка Грейс Далримпл, которая побывала в любовницах как у принца Уэльского, так и у герцога Филиппа Эгалите из Орлеана.

Филипп закончил свои дни на гильотине (именно он посоветовал Сансону, палачу, не заставлять его снимать башмаки, потому что «они легче сойдут с ног, когда он будет мертв»). И в самый разгар террора миловидная англичанка Грейс также оказалась в тюрьме, дожидаясь последнего вызова.

Тюрьмы в то лето до отказа были забиты красавицами, и Грейс уцелела благодаря той же отсрочке, что и мадам Тальен и Жозефина Богарне. Вскоре она присоединилась к этой парочке в отвлекающей игре заколдованного Парижа.

Редактор мемуаров Грейс Далримпл утверждает, что Наполеон включил ее в свой залп выпущенных наугад предложений о сватовстве, которые все оказались неудачными. Но с такими же утверждениями позже выступало большинство женщин, с которыми встречался Наполеон. Поэтому не следует особенно доверять таким заявлениям.

Однако нет сомнений в том, что когда он решительно отказался от миниатюрной нерешительной Дезире, то проникся такой же решимостью жениться, которую проявит вскоре при изгнании австрийцев из Италии. Благодаря простому случаю круг его знакомых расширился, и он был представлен вице-королеве салона мадам Тальен, тридцатидвухлетней вдове Жозефине Богарне.

При виде ее неопределенное, но страстное его желание обрести семейное блаженство, что проявлялось в его вкусах и воздыханиях повсюду, превратилось в ураганный порыв, который сбил с ног отнюдь не горевшую взаимным желанием даму и наконец-то подарил эмоциональную отдушину его закупоренным с детства чувствам. В объятиях красивой креолки его страсть перестала быть предметом фарса. Она вышла на орбиту классической любовной истории.