Kitobni o'qish: «Над схваткой (1914-1915)»

Пожар, тлевший в лесу Европы, начинал разгораться. Напрасно старались погасить его то тут, то там, – он тот-час же вспыхивал дальше; вихрями дыма и дождем искр перебрасывался он с одного места на другое, сжигая сухой кустарник. На Востоке авангардные бои уже предвещали великое столкновение народов. Вся Европа, еще недавно скептическая и равнодушная, пылала, как костер из сухих ветвей. Жажда борьбы овладела всеми умами. Война могла разразиться каждую минуту. Ее тушили, но она разгоралась вновь. Самый ничтожный предлог являлся для нее пищей. Мир чувствовал себя во власти случая, способного вызвать всеобщую схватку. Он ждал. Самых миролюбивых давило чувство необходимости. А идеологи, укрывшись в широкой тени циклопа Прудона, прославляли войну как благороднейшее из деяний человеческих…

Так вот к чему должно было привести физическое и нравственное возрождение западных рас! Пробегавшие по ним токи пламенной веры и бурной деятельности толкали их на кровавую резню! Только гений вроде Наполеона мог бы направить этот слепой бег к предусмотренной и определенной цели. Но такого гения действия не было нигде во всей Европе. Казалось, мир выбрал себе в правители самых посредственных людей. Сила человеческого ума была где-то далеко. При таком положении оставалось только катиться по наклонной плоскости, что народы и их правительства и делали. Европа имела вид военного лагеря накануне сражения.

Жан Кристоф. Том V, книга 10. Грядущий день.

Считаю своим приятным долгом выразить благодарность мужественным друзьям, которые защищали меня в парижской печати в течение последнего года, – с конца октября 1914 года: Амеле Дюнуа – в «Humanite» и Анри Гильбо – в «Bataille Syndicaliste»; в том же журнале – Фернанду Депре; Жоржу Пиошу – в «Hommesdujour»; Ж. М. Ренетуру – в» Bonnetrouge»; Руане – в «Humanite»; Жаку Менилю – в «Mercurede France» и Гастону Тьессону – в «Guerresociale». Этим верным соратникам в борьбе я приношу свою нежную благодарность.

Р. Р.

Октябрь 1915 г.

I. Открытое письмо Гергарту Гауптману

Суббота 29 августа 1914 г.¹

Я не из тех французов, Гергарт Гауптман, которые Германию считают варваром. Я знаю умственное и нравственное величие вашей могущественной расы. Я знаю все то, чем я обязан мыслителям старой Германии, и еще в настоящую минуту я вспоминаю пример и слова нашего Гете, – он принадлежит всему человечеству, – отвергающего всякую национальную ненависть и сохраняющего свою душу спокойной на тех высотах, «где счастье или несчастье других народов чувствуется, как свое собственное». Всю жизнь я трудился для дела духовного сближения наших двух народов, и жестокости нечестивой войны, вовлекающей их в борьбу, которая разрушает европейскую цивилизацию, никогда не заставят меня замарать ненавистью мой ум.

Итак, какие бы у меня теперь ни были причины страдать по вине вашей Германии и считать преступной германскую политику и употребляемые ею средства, я вовсе не возлагаю ответственность за нее на народ, который ей подчиняется и является ее слепым орудием. Это не значит, что я, подобно вам, смотрю на войну, как на нечто роковое. Француз не верит в рок. Рок – это оправдание для безвольных душ. Война есть плод слабости народов и их глупости. Их можно только жалеть, нельзя винить их. Наш траур я не ставлю вам в укор; ваш траур будет не меньше. Если Франция разорена, то же самое будет и с Германией. Я даже не возвысил голоса, когда видел, как ваши войска попирают нейтралитет благородной Бельгии. Этот бесчестный поступок, вызывающий презрение во всяком честном сознании, слишком входит в политическую традицию ваших прусских королей; он меня не удивил.

Но неистовство, с которым вы обрушиваетесь на этот великодушный народ, единственное преступление которого – в том, что он отчаянно защищает свою независимость и справедливость, как это вы сами, немцы, делали в 1813 году… это слишком! Негодование мира восстает против этого. Приберегите эти жестокости для нас, французов, ваших настоящих врагов! Но яростно набрасываться на свои жертвы, на этот маленький бельгийский народ, несчастный и невинный!.. какой позор!

И, не довольствуясь борьбою с живой Бельгией, вы воюете с мертвецами, со славой веков. Вы бомбардируете Малин, вы сжигаете Рубенса. Лувен уже не больше, как куча пепла, – Лувен, с его сокровищами искусства, науки, – священный город! Но кто же вы такие? и каким же именем, Гауптман, называть вас после этого, вас, отвергающих имя варваров? Чьи внуки вы – Гете или Атиллы? С кем воюете вы – с армиями или же с человеческим духом? Убивайте людей, но уважайте творения! Они – наследие человеческого рода. Вы, так же как и мы все, – его наследники. Разрушая его, как вы это делаете, вы показываете себя недостойными этого великого наследства, недостойными занять место в рядах маленькой европейской армии, которая является почетной стражей культуры.

Не к мнению остальной части вселенной обращаюсь я, выступая против вас. Я обращаюсь лично к вам, Гауптман. Во имя нашей Европы, одним из славнейших бойцов которой вы были до этих пор, во имя той культуры, за которую величайшие из людей борются веками, во имя самой чести вашей германской расы, заклинаю, призываю вас, Гергарт Гауптман, – вас и избранную часть немецкой интеллигенции, среди которой я насчитываю столько друзей, – протестовать из последних сил против этого преступления, которое падает на вас.

Если вы этого не сделаете, вы докажете одно из двух: или что вы его одобряете (и тогда пусть раздавит вас приговор всего мира!), или же что вы бессильны поднять голос против гуннов, которые вами распоряжаются. А в таком случае, по какому праву можете вы еще утверждать, что вы сражаетесь за дело свободы и прогресса, как вы это писали? Вы даете миру доказательство того, что, будучи неспособны защитить свободу мира, вы даже неспособны защитить свою и что лучшая часть немцев порабощена злейшим из деспотизмов, деспотизмом, разрушающим великие произведения искусства и убивающим человеческий дух. Жду от вас ответа, Гауптман, ответа, который был бы поступком. Общественное мнение Европы ждет его, как и я. Подумайте об этом: в подобное мгновение самое молчание есть уже поступок.

«Journal de Geneve», среда 2 сентября 1914 г.

II. Pro Aris²

Сентябрь 1914 г.³

Почему среди стольких преступлений этой позорной войны, одинаково нам ненавистных, наш протест вызывают преступления против вещей, а не против людей, разрушение произведений искусства, а не жизней? Многие этому удивлялись, даже упрекали нас за это, как будто у нас меньше, чем у них, жалости к телам и сердцам тысяч распятых жертв! Но подобно тому, как павшие армии осеняет видение их любви, их родины, ради которой они жертвуют собой, так и над этими исчезающими жизнями, поддерживаемый ими, проносится святой Ковчег искусства и мысли веков. Носители могут сменяться. Лишь бы Ковчег был спасен! Охрана его лежит на избранных мира. И если общее сокровище находится под угрозой, пусть они подымутся на его защиту.

Меня, впрочем, радует, что в латинских странах этот священный долг никогда не переставал считаться первым из всех. Наша Франция, обливающаяся кровью от стольких других ран, не испытала ничего более мучительного, чем покушение на ее Парфенон, Реймский собор, эту святыню Франции. Письма, полученные мною от пострадавших семей, от солдат, которые в течение двух месяцев переносят всевозможные страдания, показывают мне (и я горжусь за них и за мой народ), что никакой траур не был для них столь тяжел. – Это потому, что дух мы ставим выше плоти. Как непохожи мы в этом отношении на тех немецких интеллигентов, которые, на мои упреки за святотатственные действия их разрушительных армий, все отвечали в один голос: «Пусть лучше погибнут все великие произведения искусства, чем хоть один немецкий солдат!..»

Такое произведение, как Реймский собор, есть нечто гораздо большее, чем жизнь: оно – народ, оно – его века, трепещущие, словно симфония, в этом органе из камня; оно – воспоминания его радости, славы и горя, его размышления, его ирония, его мечты; оно – родословное древо племени, корни которого уходят в самую глубь его земли и которое в высоком порыве простирает к небу свои ветви. Но оно – нечто еще большее: его красота, возвышающаяся над борьбой народов, есть гармонический ответ, данный человеческим родом мировой загадке, – свет того разума, который для души необходимее, чем свет солнца.

Кто убивает это произведение, умерщвляет нечто большее, чем человек, он убивает душу нации во всей ее чистоте. Его преступление неискупимо, и Данте наказал бы его вечной агонией его племени, вечно возобновляемой. Мы, отвергающие мстительный дух этого жестокого гения, мы не возлагаем на народ ответственность за поступки отдельных лиц. С нас достаточно той драмы, которая развертывается у нас на глазах, и развязкой которой, почти несомненной, должно быть крушение германской гегемонии. Особенную остроту придает этой драме то, что ни один человек из числа тех, которые принадлежат к интеллектуальной и моральной верхушке в Германии, – к этой сотне высоких умов и этим тысячам честных сердец, которыми никогда не была обделена ни одна великая нация, – никто из них действительно не подозревает преступлений своего правительства; никто не подозревает ужасов, содеянных в Валлонии, на севере и западе Франции, в первые две или три недели войны; никто(как будто на пари!)не подозревает сознательного опустошения городов Бельгии и разрушения Реймского собора. Если бы они увидели правду, я знаю, многие из них заплакали бы от горя и стыда; и из всех злодеяний прусского империализма самым худшим, самым гнусным является то, что он скрыл свои злодеяния от своего народа, ибо, лишив его возможности протестовать против них, он сделал его ответственным за них на целые века, он злоупотребил его великолепной преданностью.

Конечно, интеллигенция также виновата. Ведь если можно допустить, что простые смертные, во всех странах послушно принимающие известия, которыми их кормят газеты и начальство, поддаются обману, – это непростительно для тех, чье ремесло – отыскивать истину среди заблуждений и помнить о том, чего стоят свидетельства корысти или страсти, одержимой галлюцинациями; их основной долг (долг столько же честности, сколько и здравого смысла) должен бы заключаться в том, чтобы, прежде чем ввязываться в этот ужасный спор, ставкой которого было истребление народов и духовных сокровищ, окружить себя опросными листами обеих сторон. Из слепой лойяльности, движимые преступной доверчивостью, они, очертя голову, бросились в сети, расставленные им империализмом. Они уверовали в то, что первый их долг – с закрытыми глазами защищать от любого обвинения честь своего государства. Они не поняли того, что самым благородным средством его защиты было осудить его ошибки и омыть со своей родины это пятно… Я ждал от самых благородных умов Германии этого мужественного неодобрения, которое могло бы возвеличить ее, а не унизить. Письмо, написанное мною к одному из них на следующий день после того, как грубый голос Агентства Вольфа высокопарно возвестил, что от Лувена осталась только куча пепла, – было враждебно принято всей лучшею частью Германии. Они не поняли того, что я давал им случай высвободить Германию из объятий преступлений, которые ее именем совершала ее Империя. О чем просил я их? О чем просил я всех вас, художники Германии? Я просил выразить хотя бы только мужественное сожаление о содеянном насилии и осмелиться напомнить разнузданной власти, что родина не может быть спасена ценой преступлений и что права человеческого духа стоят выше ее прав. Я просил только об одном голосе, об одном единственном, который был бы независим… Ни один голос не заговорил. И я услышал только крики стада, своры интеллигентов, лающих по следу, на который пускает их охотник, – это наглое обращение, в котором вы, не делая ни малейшей попытки оправдать преступления власти, единодушно объявили, что их вовсе и нет. А ваши богословы, ваши пасторы, ваши придворные проповедники удостоверили сверх того, что вы были вполне правы и что вы благословляете бога зато, что он вас создал такими… Род Фарисеев! Какая кара свыше падет на вашу кощунственную гордыню!.. Ах! вы и не подозреваете того зла, которое вы причинили вашим соотечественникам. Мания величия какого-нибудь Оствальда или какого-нибудь Г.С.Чемберлена,⁴ являющаяся угрозой всему миру, преступное упорство девяноста трех интеллигентов, не желающих видеть истину, будут стоить Германии дороже десяти поражений.

 
Dennder Mensch verkЭmmert im Frieden,
MЭssige Ruh ist das Grab des Muts.
Das Gesetz istderFreunddes Schwachen,
Alles will er nur eben machen,
MЖchtegerndieWeltverflachen,
Aber derKrieglДsstdieKrafterscheinen…
 

(«Ибо человек чахнет в мирном состоянии. Праздный покой – могила мужества. Закон – друг слабого. Он хочет из всего сделать только равнину. Охотно превратил бы он вселенную в плоскость. Но война дает возможность проявиться силе».)

Так на арене обезумевший от бешенства бык бросается, опустив голову, на шпагу, направленную против него матадором, и закалывается.

Как вы неловки! Думаю, что из всех ваших недостатков неловкость – самый худший. С начала этой войны вы не произнесли ни одного слова, которое не было бы для вас более пагубно, чем все слова ваших противников. Вы сами, без всякой надобности, представили улики и доказательства, подтверждающие худшие из обвинений, которые могли бы быть выставлены против вас. Подобно тому, как ваши же официальные агентства, в глупой надежде устрашить нас, первые пустили в ход напыщенные рассказы о самых зловещих опустошениях, произведенных вами, так и сами вы, когда наиболее беспристрастные из ваших противников пытались, по чувству справедливости, возложить ответственность за эти поступки только на некоторых из ваших начальников и на часть ваших армий, неистово потребовали своей доли в них. Это вы на следующий день после разрушения Реймса, которое должно было бы смутить в глубине души лучших из вас, хвастались им из бессмысленной гордости, вместо того чтобы оправдываться.⁵ Это вы, несчастные, вы, представители ума, не переставали прославлять силу и презирать слабых, как будто вы не знаете, что колесо судьбы поворачивается, что когда-нибудь эта сила снова ляжет на вас гнетом, как это уже было в прошедшие века, когда ваши великие люди могли по крайней мере найти утешение в том, что они не отреклись перед нею от верховной власти духа и от священных прав права!..

Какие упреки, какие угрызения совести готовите вы для себя в будущем, галлюцинирующие вожатые, ведущие свой народ в яму, подобно спотыкающимся слепым Брюгеля!

Жалкие доказательства, которые вы в течение двух месяцев выставляете против нас!

1. Война есть война, говорите вы, то есть нечто несоизмеримое с остальными вещами, стоящее по ту сторону морали, разума, за пределами обычной жизни, какое-то сверхъестественное состояние, перед которым остается только преклониться, не вступая в споры.

2. Германия есть Германия, то есть нечто несоизмеримое с остальными народами; законы, распространяющиеся на других, не распространяются на нее, законы, применимые к другим, неприменимы к ней, и присваиваемое ею право насиловать принадлежит только ей. Таким образом она может, не совершая преступления, рвать свои письменные обещания, изменять данной ею присяге, попирать нейтралитет народов, который она клялась защищать. А взамен этого она желает встретить в оскорбляемых ею народах «рыцарственных противников»; и если этого не бывает и они осмеливаются защищаться всеми способами с помощью всего оружия, оставшегося у них, – она объявляет это преступлением.

В этом ясно видны своекорыстные уроки ваших прусских учителей! Художники Германии, я не сомневаюсь в вашей искренности; но вы уже неспособны больше видеть истину; прусский империализм надвинул вам на глаза и даже на вашу совесть свою остроконечную каску.