Kitobni o'qish: «Урожденный дворянин»
Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.
Часть первая
Глава 1
Ночь была теплой и тихой – по-настоящему летней. На черное-черное небо рассыпали золотой горох звезд, и оттого что звезды беспрестанно мигали, казалось, будто они перекатываются с одного края неба на другой.
Прохожих на улицах не было. Совсем. Окраинный Ленинский район Саратова этой ночью полностью оправдывал свой статус «спального».
По совершенно пустой проезжей части проспекта Строителей тащился дряхлый «бобик» – так в просторечие именуются автомобили патрульно-постовой службы полиции. И тарахтенье доживающего свой век двигателя, похожее на старческий прерывистый храп, вполне гармонично вписывалось в уютную тишину этой ночи.
– Кладбище… – зевнув, оценил обстановку управлявший «бобиком» сержант Леха Монахов – здоровый рыжий парень с нагловатыми глазами. – А ведь лето уже, одиннадцатый час. Самая работа, казалось бы… А, Степаныч?
Сидевший рядом с водителем старший прапорщик Николай Степанович Переверзев не ответил. Он курил, отвернувшись к окну.
– Может, тормознем где-нибудь у круглосуточного, перекусим? – помолчав, снова подал голос Монахов.
Прапорщик и на это высказывание сержанта не отреагировал.
– Жрать охота, – сказал Леха, обращаясь уже к самому себе. – А ты как, басурманин? – громче проговорил он, подняв глаза на зеркало заднего вида. – Жрать, говорю, охота!
Сержант Ибрагимов, задремавший было на заднем сиденье, откликнулся с готовностью:
– Жрать очень охота, да.
– Так я сворачиваю, значит, на Антонова? – вопросительно произнес Монахов, покосившись на прапорщика. – К той стекляшке… Ага, Степаныч?
– Продолжаем движение по маршруту, – не повернувшись, сказал Переверзев.
Монахов цокнул языком и хохотнул.
– Мрачный ты тип, Степаныч, – жизнерадостно, безо всякой досады, проговорил он. – По жизни мрачный, а сегодня что-то вообще… Может, случилось у тебя чего? Ты бы поделился с боевыми товарищами… Нет, ну, правда, слов, что ли, жалко?.. Если в натуре проблемы какие, так выговорись, легче станет. Не-ет, он молчать будет, как сыч, все дерьмо в себе держать. А от этого, между прочим, рак бывает…
Прапорщик обернулся к водителю и посмотрел на него так, что тот немедленно замолчал. Переверзев прикурил очередную сигарету от окурка и неглубоко, с отвращением затянулся.
Старший прапорщик взвода ППС Николай Степанович Переверзев был сорокадвухлетним поджарым мужчиной с изрядной «ленинской» лысиной и вислыми седоватыми усами, пожелтевшими под носом от табака. Косматые пегие брови и резко очерченные морщины на сухом лице и впрямь придавали ему вид человека сурового и неразговорчивого.
– Вас понял… – пробормотал Монахов, переводя взгляд на дорогу. – Молчим-с, ваше сиятельство-с. Где уж нам разговаривать-с…
Сержант был не прав. Переверзев сейчас, пожалуй, действительно нуждался в собеседнике. Да только не в таком, как Леха Монахов. Уж кому-кому, а этому рыжему балбесу Николай Степанович душу распахивать не собирался. Недолюбливал товарищ прапорщик Леху Монахова. За многое. За что, что шел тот по жизни как-то… вприпрыжку. Как первоклассник из школы. Закончил Леха одиннадцать классов, сунулся в политехнический институт. Поступил, но через месяц бросил. Потому что, как сам охотно рассказывал, «надоело». Подал документы в школу милиции. И ведь опять поступил! Даже отучился целых два года. А потом бросил, поскольку и на этот раз – надоело. Отслужил срочную, дембельнулся, с год провалял дурака, пьянствуя и случайно подрабатывая, где попало. А потом вдруг взял, да и снова пошел учиться. И не куда-нибудь, а в духовную семинарию, словно желая соответствовать своей фамилии. Полгода обретался там, за все это время не выпив ни стакана пива, не выкурив ни сигареты – чем как-то и похвастался своему духовнику… И случилась с Монаховым история, без пересказа которой теперь не обходилась ни одна пьянка в отделении. Духовник поволок будущего сотрудника полиции к себе домой. Там усадил за стол, положил перед ним пачку сигарет, поставил бутылку водки, стопку и спросил: «Что губит род человеческий»? «Да вот эта вот гадость и губит», – простодушно ответил Монахов. «Врешь, сукин сын! – вскричал тогда духовник. – Гордыня! Гордыня губит человека, низвергая его к диаволу! Говоря мне, что полгода не курил и не пил, не гордился ли ты собой? Гордился! А значит, наливай и пей! И закуривай! Ибо должен ты победить гордыню свою!»
Честно говоря, Переверзев в правдивость этой истории не очень-то и верил, так как трепачом Монахов слыл первостатейным. Не подвергал прапорщик сомнению только то, что с того памятного разговора с духовником Леха не уставал бороться с гордыней, пока его не вышибли из семинарии за «прегрешения, несовместимые с ношением духовного сана». Очутившись за воротами семинарии, Монахов малость подзавязал, а потом подался в полицию… то есть, тогда еще – милицию. И снова каким-то непостижимым образом оказался для тех, кто ведал кадрами, предпочтительнее прочих кандидатов. И переаттестацию пережил спокойно. Более того, в ту эпоху всеобщего милицейско-полицейского волнения биография Монахова пополнилась еще одним славным эпизодом – это именно он, Леха, после вечерних осторожных посиделок бегал по коридорам отделения с эпичным воплем: «Караул, братцы, в меня вселилась бутылка водки!»
Злило Переверзева, что Монахов играючи открывал себе двери в будущее, а потом так же играючи их и захлопывал. Казалось, возжелает Леха избраться в президенты Российской Федерации – и изберется, не особо при этом напрягаясь. А, поцарствовав недельку, плюнет, скажет свое вечное «надоело» и побредет за кремлевские ворота с ленивой мыслью – куда бы еще податься? А еще злило, что Леха, несмотря на замаячивший уже невдалеке тридцатник, до сих пор не обзавелся семьей. То есть, трижды уже обзаводился и трижды оставлял очередную избранницу, да еще и с новорожденным дитем. И ведь треплется об этом встречному-поперечному, да как треплется – хвалится, героем себя расписывает! Вот чего Николай Степанович никак не мог понять, впихнуть в свою голову. Ведь это горе великое, когда семья распадается и дети остаются без отца, это как жизнь пополам разламывается. Для нормальных людей. А для Лехи – все равно что в другой автобус пересесть…
И главное, что вызывало у Переверзева раздражение – отношение окружающих к сержанту Монахову. Его любили, Леху. Как любят второстепенного юмористического персонажа какого-нибудь привычного телесериала. Дня не проходило, чтобы кто-нибудь в процессе первого утреннего перекура не спросил в курилке отделения: «Слыхали, что Монах вчера учудил?..» И жены, Лехой оставленные, нисколько на него не обижались, навещали даже! Каждая в свой, отведенный для нее день. График их посещений Леха на всеобщее обозрение вывесил в дежурке…
– Мистика прямо! – снова громко высказался Монахов, прервав ход мыслей Переверзева. – Никого на улице. Повымерли, что ли, все? Вот каждое дежурство бы так. Да, басурманин?
– Да, – податливо отозвался Ибрагимов.
– А если нет никого, чего тогда зря бензин жечь? Сесть бы сейчас где-нибудь на скамеечке с пивком. Да?
– Да, – подтвердил Ибрагимов.
– Только и знаешь, что «дакать», – невсерьез рассердился Леха. – Нет бы разговор поддержать. Чурка ты с глазами… Сдохнешь тут с вами от скуки к хренам собачьим!
Леха Монахов был, наверное, единственным в отделении, кто мог себе позволить именовать сержанта ППСП Алишера Ибрагимова «басурманином» и «чуркой». Другие с Ибрагимовым общались уважительно и аккуратно, даже старшие по званию. Вернее, старшие по званию – особенно аккуратно. Дело в том, что Алишер был, что называется, «племянником своего дяди». Дядя этот занимал немалый пост в системе областного ГУИН и юных родственников мужеского пола имел столько, что при желании мог укомплектовать ими небольшой поселок городского типа. Верный национальной традиции, дядя принимал в судьбе каждого прибывшего в Саратов члена своей многочисленной семьи самое душевное участие. Очевидно, не без основания полагая, что ему не помешают свои люди на руководящих должностях в различных сферах деятельности. Алишеру было уготовано правовое поприще. Ни для кого в отделении не было секретом, что патрулировать улицы он будет недолго – до следующего лета. И как только вузы распахнут свои двери для абитуриентов, сержант Ибрагимов подаст документы в юридический.
«И поступит, куда он денется… – угрюмо рассуждал Николай Степанович, досасывая сигарету. – Еще бы ему не поступить… А годков через десять станет… прокурором каким-нибудь… Судить нас будет…»
– Не, Степаныч, с тобой точно что-то не то! – перекинулся опять на прапорщика Леха. – Молчишь, будто про нас хрень какую думаешь…
Переверзев внутренне усмехнулся. Надо же, угадал, пес рыжий! И почувствовал прапорщик что-то вроде легкого укола стыда. Чего он в самом деле? Монахов, конечно, балбес, но безвредный, мало ли таких… А прощается ему многое, потому что он с легкостью творит те беспутства и безобразия, которые другие, может, и рады были бы повторить, но не могут себе позволить, ибо – есть что терять. Его, Леху, на самом-то деле пожалеть надо. А Ибрагимов – тот и вовсе парнишка старательный, тихий, воспитанный. Ни табаком, ни водярой проклятой не балуется, не матерится, ко всем, даже к одуревшим от водки и наркоты задержанным, обращается на «вы». А то что взлетит вскоре к самым верхам, заняв место кого-то, возможно, более талантливого и упорного, что ж… Жизнь такая. Ну разве виноваты парни, что на душе у Николая Степановича сейчас такая муть, что выть хочется?
– Степаны-ыч! – назойливо протянул Леха. – Покайся, раб Божий. Внемли словам моим, брат во скорбях и горестях земных! Колись, короче, Степаныч, чего там у тебя? Облегчись, е-мое!
Прапорщик вздохнул. Стрельнул дотлевшей до фильтра сигаретой в приоткрытое окно. Да чего тут долго говорить? Навалилось все сразу… Жена, Тамарка, перевозбудившись от слухов, что полицейским вот-вот начнут поднимать зарплату, да еще едва ли не втрое, взяла в кредит новые холодильник и плиту. Хоть бы посоветовалась, дура! Нет, говорит, сюрприз сделать хотела. А это значит, что ремонт для старенькой «девятки» Переверзева накрылся прочно и надолго. На год, по крайней мере. А за год машина, и так уже на ладан дышащая, точно в гараже сгниет. Только-только с «сюрпризом» улеглось – Ленка, дочь, преподнесла подарок. Два вечера подряд шепталась с матерью, а вчера вот объявила: «Станешь скоро ты, папочка, дедушкой, так уж вышло». Оно бы, конечно, и неплохо, но вот отец этого самого будущего внучка… как говорится, пожелал остаться неизвестным. Ничего на эту новость Николай Степанович не сказал. Спустился в круглосуточную «наливайку» и наклюкался там в одиночестве. А утром выяснилось, что, возвращаясь домой «на развезях», он посеял где-то свой мобильник… А там и Тамарка попала под горячую руку, и Ленка. Наорал на них с утра пораньше… Ну, как вот сейчас это все парням вывалить? Ибрагимов-то, конечно, из вежливости посочувствует, а Монахов точно на смех подымет.
– Телефон потерял, – буркнул он в ответ на очередной призыв настырного Лехи поделиться проблемами.
– Хо?! – удивился сержант Монахов. – Всего-навсего? Да у меня их столько перебывало, на целый салон связи хватит. Хочешь, Степаныч, я тебе завтра подгоню по дешевке?.. А, вообще, нужно делать, как одна моя подруга. Она, короче, купила себе реальный такой «айпад», и на контакт «Папа» поставила фотку нашего начальника криминальной полиции в форме. На контакт «Дядя» – фотку районного прокурора, тоже в форме. А на контакт «Брат» – фотку здоровенного омоновца, при всем параде, естественно. Так у нее этот «айпад» три раза воровали. И три раза обратно подбрасывали. Во как!
«Бобик», пыхтя, проплыл мимо пустой автобусной остановки и свернул к аллее, называемой окрестными жителями района «Пьяной». Излишне говорить, что аллея эта пользовалась дурной славой, более того, она имела репутацию самой настоящей аномальной зоны. Действительно, почему именно это место – узкий, редко обсаженный деревцами тротуар, зажатый двумя автомобильными трассами – облюбовали местные алкаши, наркоманы и гопники? Пьяная аллея свободно просматривалась со всех сторон, и граждане, имеющие намерение спокойно выпить, украдкой ширнуться или почистить карманы зазевавшегося лоха, без труда могли воплотить греховные свои желания в жизнь где-нибудь в более укромном месте… Но почему-то предпочитали все-таки Пьяную аллею, окутанную серыми облаками выхлопных газов автомобилей, проносящихся туда-сюда совсем рядом. Наверное, и вправду каждому, кем бы он ни был, важно ощущать себя в центре кипучей жизни…
Всякий раз, когда старшему прапорщику Переверзеву случалось оказываться поблизости от Пьяной аллеи, у него сами собой сходились на переносице косматые брови. В здешних краях Николай Степанович в свое время служил участковым.
– Ты смотри! – поразился Монахов, сбросив скорость настолько, что «бобик» пополз вдоль Пьяной аллеи совсем по-черепашьи. – И здесь никого! Точно что-то неладное этой ночью творится. Ой, что-то будет – помяните мое слово, мужики!
И словно в ответ на это заявление откуда-то из темной полоски аллеи, от сутуло торчащих безглазых фонарей, от обглоданных автомобильными выхлопами деревьев, от перевернутых урн и остовов скамеек – полетел в ночное небо истошный, какой-то звериный крик. Прапорщик Переверзев встрепенулся. Сержант Ибрагимов вытянул шею.
– Началось в колхозе утро! – с непонятным удовлетворением констатировал Леха Монахов.
Он утопил педаль газа в пол, одновременно вывернув руль. «Бобик», взревев, перевалился через бордюр, вильнул, чтобы проехать между фонарным столбом и деревом, и выкатился на аллею. Свет фар упал на выщербленный асфальт, усеянный окурками, лузгой подсолнечника, битым стеклом и жестяными лепешками раздавленных пивных банок.
– Вон! Вон! – закричал Алишер Ибрагимов, подскочив на сиденье.
– Чума! – хохотнул Леха, тоже увидев то, что заметил коллега.
– Твою мать… – отреагировал в свою очередь и Николай Степанович.
«Бобик», прокатившись еще несколько метров, резко затормозил.
В свете фар посреди аллеи стоял совершенно голый и основательно вымазанный в земле человек. Мужчина. То есть… парень лет шестнадцати-семнадцати. Парень этот не предпринимал попыток убежать или хотя бы прикрыться. Он просто стоял, чуть щурясь от яркого света.
– Чего орем, гражданам спать мешаем?! – весело выкрикнул Монахов, высунувшись по плечи из открытого окна.
Парень посмотрел на него, но ничего не ответил.
– Пойдем, Алишер, – сказал Переверзев и, подхватив автомат, первым выскочил из служебного автомобиля. – В чем дело? – строго спросил он, приближаясь к парню.
Тот снова промолчал. Но когда расстояние между ним и прапорщиком сократилось до трех-четырех шагов, парень вдруг проделал странную вещь. Он приложил правую ладонь к сердцу, отвел левую ногу назад и, чуть согнувшись в пояснице, медленно и отчетливо кивнул. Причем, кивнул, немного повернув голову; так, что на мгновение коснулся подбородком левой ключицы. Поклонился он, что ли? И потом довольно громко и, как показалось Николаю Степановичу, излишне отчетливо проговорил:
– Будь достоин.
– Чего? – не понял Переверзев.
– Во дает! – восторженно взвизгнул Леха с водительского сиденья.
* * *
«Не похож на пьяного, – мелькнуло в голове старшего прапорщика Переверзева, – обдолбанный, скорее… Или в шоке…»
Он не успел додумать эту мысль до конца. Чуть поодаль, в темноте, за скамейкой, на которой уцелела только одна продольная рейка, шевельнулось нечто, что Николай Степанович поначалу принял за опрокинутую набок урну. В тот же миг на другой стороне Пьяной аллеи словно из-под земли опять взметнулся хриплый воющий крик. В этом крике не было ничего угрожающего, зато явственно слышались боль и страх. Поэтому, дернув стволом автомата в направлении, откуда кричали, прапорщик коротко скомандовал: «Алишер, проверь!», а сам кинулся за покалеченную скамейку. Голый парень остался один в свете фар «бобика». Но ненадолго.
Сержант и старший прапорщик вынырнули из темени почти одновременно. Переверзев, придерживая автомат одной рукой, другой волок за шиворот отчаянно упиравшегося коротко стриженного детину лет двадцати-двадцати двух в майке-сеточке и широких белых шортах, испакощенных какой-то гадостью. Ибрагимов вел, поддерживая под локоток, долговязого парня примерно того же возраста, в застиранном спортивном костюме. Долговязый, опираясь на сержанта, подволакивал негнущуюся ногу и жалобно выл. Как только Ибрагимов отпустил его, долговязый перекосил небритую мосластую харю, шлепнулся на зад, обхватил обеими руками явно поврежденную нижнюю конечность и принялся громко стонать, закатывая глаза.
Втащив детину в шортах на свет, Переверзев двинул ему стволом автомата по ребрам, рявкнув:
– Стой ровно!
Детина коротко ойкнул и полуприсел, закрыв голову руками – словно не сомневался в том, что за первым ударом немедленно последует второй. А Николай Степанович вдруг прищурился и крепко уцепил его за подбородок, заставив поднять лицо.
– Р-руки опусти!
Детина поспешно повиновался.
– Крачанов, – проговорил прапорщик несколько удивленно. – Вячеслав Тихонович. Тебя и не узнать. Вон какой вымахал. Я уж думал, больше мы с тобой не встретимся. Давненько не виделись.
Вячеслав Тихонович Крачанов, более известный как Славик Карачун, глянул на Переверзева исподлобья. Над левой бровью Славика красовалась свежая фиолетовая шишка.
– Язык отнялся? – строго осведомился прапорщик.
– Так меня… Николай Степаныч… – забубнил Карачун, – месяц назад только по УДО отпустили…
– Достукался все-таки, придурок, – цокнул языком Переверзев, – сел. Верно говорят, таким, как ты, хоть кол на голове теши. Сколько раз я тебе предупреждал, помнишь?
– Да я… Николай Степаныч…
– Зачем пацана раздели, уроды?
Тут Карачун выпрямился и затараторил сбивчивой скороговоркой:
– Не было такого, Николай Степаныч! Мы его и пальцем не тронули! Мы с пацанами вот тут сидели, курили… А он – как набросится на нас, гнида паскудная!..
– С пацанами? – тут же уцепился за слова Карачуна Переверзев и кивнул на стонущего долговязого. – Из этого твоего дружка можно, конечно, двух поменьше выпилить, но он пока что в единственном числе. Кто еще с тобой был?
Славик досадливо поморщился.
– Давай, давай, – подбодрил его Николай Степанович. – Сам проговорился, чего теперь вертухаться? Я тебя за язык не тянул. Кто с вами еще был?
– Ну… Ну, Серега Бармалей еще…
– Где он?
– Убег, Николай Степаныч! – Славик вытаращил глаза, видимо, стремясь отобразить на лице искреннее возмущение. – Этот псих нас гвоздить стал, а Бармалей, скотина, тут же на лыжи встал. Разве так делают?
Переверзев перевел взгляд на голого. Тот смотрел на прапорщика спокойно. И молчал.
– Крачанов, – снова обратился к Карачуну Николай Степанович, – ты же Крачанов, а не Андерсен. Что ты мне здесь сказки рассказываешь? Ты что, не понял еще, что на новый срок себе заработал? Тем более, говоришь, условно-досрочно тебя освободили. Вот и загремишь по полной программе, с плюсиками. В твоих интересах не запираться сейчас, а рассказывать правду и только правду.
Славик молитвенно сложил руки и несколько раз притопнул:
– Да я и так правду рассказываю! Ей-богу! Вот век воли не видать! Чтоб я сдох! Гадом буду!.. – он бы, наверное, продолжал сыпать клятвами и дальше, но тут из «бобика» раздался насмешливый голос Монахова:
– Чего ты насел на него, Степаныч? Дай ему конфетку, а этого голожопого гаврика вяжи! Неужто не видишь, кто тут терпила, а кто преступник?
Переверзев даже не обернулся к Лехе. Он работал. От былой его мрачной неразговорчивости не осталось и следа.
– Крачанов, потерпевший – вот он, перед тобой стоит, – продолжал он, удивляясь, между тем, что голый даже и не пытается прояснить ситуацию. – Какой смысл тебе отмазываться?
– Да не этот он… не потерпевший! – выкрикнул Славик, с ненавистью косясь на голого. – Говорю же, сидели, курили, никого не трогали, базарили между собой. А он, сука, выскочил откуда-то, не пойми откуда, и начал нам люлей раскидывать! Спортсмен хренов! Одному – на! Второму – на! Третьему – на! Четвертому… – Карачун осекся и втянул голову в плечи.
– Четвертый, товарищ прапорщик, сказал, – обратил внимание Переверзева добросовестный Ибрагимов.
– Слышу, – усмехнулся Николай Степанович. – Так вас четверо было, Крачанов? Один утек, вы двое здесь, где еще один? Только не начинай снова лепить мне, что вы – четверо здоровых лбов – огребли от парнишки. И одежда его где? Он сам, что ли, себя раздел?
– Да он и был голый! Я ж говорю, псих. Извращенец какой-то, без трусов по аллее бегает!
– Где четвертый, Крачанов?! – заревел прапорщик так грозно, что Славик вздрогнул и потухшим голосом сообщил:
– Да вон там… ну, за столбом. Саня Тузик. Этот маньяк ему башку, похоже, проломил.
– Алишер, проверь, – скомандовал Переверзев. – Твоя дылда одноногая никуда не денется… Ну, ты, упырь! – пихнул он ногой долговязого. – Хорош симулировать!
Сержант Ибрагимов побежал туда, куда указывал Крачанов. А Николай Степанович решил, что пришло время поговорить с потерпевшим.
– Тебя как зовут-то? – смягчив голос, спросил он.
– А ну, присядь, раздвинь ягодицы и предъяви документы! – дурашливо строгим голосом присовокупил Монахов.
Голый и не посмотрел на него.
– Да ты не бойся, все уже… Все кончилось, – сказал Переверзев. – Эти гоблины тебя больше не тронут.
По лицу голого и не было заметно, что он боялся. К тому же Николай Степанович сейчас только разглядел, что парень, хоть был перепачкан с ног до головы, но повреждений на теле, вроде бы, никаких не имел. В отличие от Славика Карачуна и его кореша.
– Вперво имею нужду сообщить, – произнес парень, – что не обладаю правом говорить с вами, господин полицейский. До того времени, покуда вы не изволите доставить меня к Предводителю.
Голый как-то странно говорил. Тщательно чеканил каждый слог. Старательно подчеркивал интонацией ключевые слова. Будто стремился к тому, чтобы ни частицы выданной им информации не ускользнуло от внимания собеседника. И это настолько не походило на обычную манеру разговора, что в голову Переверзева тотчас толкнулась мысль: «Иностранец, что ли»
– Чума-а! – выдохнул Монахов.
– Я ж говорил, что он псих! – обрадовался Славик Карачун.
А Николай Степанович кашлянул и спросил:
– Ты кто вообще такой?
– Я есть урожденный дворянин, – сказал голый с таким видом, что эти его слова немедленно все объяснят.
Переверзев во все глаза уставился на голого.
Обычный парень. Невысокий, крепко сбитый. Смугловат. Темные волосы пострижены аккуратно и коротко. «Татуировок и шрамов не имеет», – машинально отметил еще прапорщик. Да не похож он на сумасшедшего! Взгляд ясный и серьезный. Стоит прямо. Ничего такого, за что можно было зацепиться взглядом – парень и парень. Но почему-то чем-то… чужим, чем-то нездешним от него веет.
Тут вернулся сержант Ибрагимов. Тот, кого он вел – коренастый молодой мужик лет уже под тридцать с густо татуированными плечами, в черной майке-«алкоголичке» и потертых джинсах, – ступал нетвердо, снуло мотал головой и имел вид только что проснувшегося с тягчайшего похмелья. Не дойдя нескольких шагов до четверых стоящих у «бобика», он вдруг шатнулся в сторону и присел на корточки, а потом его вырвало.
– Видали, как его этот чумовой уделал? – воскликнул Славик. – Саня, ты как, братан?
Вместо ответа мужик выдал еще один мучительно надрывный «залп».
– В «скорую» звонить надо, товарищ прапорщик? – предположил Алишер. – Очень плохо у него…
Голый парень вдруг тронулся с места – так неожиданно, что Николай Степанович не успел его остановить, и подошел к Тузику, покачивающемуся на корточках над лужей собственной блевотины.
– Э! Э! – предостерегающе завел было Алишер.
– Уберите его от Саньки! – взверещал и Карачун. – Вы ж менты, вы че? Куда смотрите?!
Но и Алишер сделать тоже ничего не успел. Голый, склонившись над страдающим мужиком, запрокинул ему голову, после чего указательным и большим пальцами поочередно надавил куда-то под глазами. Тот крякнул и обмяк. Уложив Тузика на асфальт, парень развернулся к Переверзеву.
– Сюминут у него необходимость спать, – сказал парень, – и убереженным быть от всякого беспокойства.
– Ты врач, что ли? – проговорил Николай Степанович, тут же сообразив, что в силу возраста парень практикующим медиком точно быть не может.
– Сюминут… – хихикнул Монахов. – Это что – сию минуту, что ли?
И тогда в голове старшего прапорщика что-то щелкнуло. Странная речь… Манера четко проговаривать каждый звук в высказывании – это не акцент ли какой?.. И держится как-то не по-нашему. И, наконец, познания в медицине…
Да это ж иностранный студент из этого… СГМУ. То бишь, Саратовского государственного медицинского университета.
По роду своей деятельности Николай Степанович терпеть не мог всего мутного, не поддающегося объяснению. И теперь Переверзев даже вздохнул от облегчения, как вздыхает всякий человек, только что разгадавший трудную загадку.
Действительно, среди представителей среднего класса всяких Марокко, Алжиров, Индий и Танзаний находилось немало охотников отправить своих отпрысков учиться медицинским премудростям именно в Россию; в Москву, Питер, Волгоград и прочие города, где при медуниверситетах функционировали иностранные отделения. Тому имелось, по меньшей мере, три весомых причины. Во-первых, плата за обучение в России в десятки раз ниже, чем в гораздо более престижных США, Германии или Англии. Во-вторых, практика. Одно дело приноровиться щелкать кнопками на хитрых аппаратах и пичкать пациентов эффективными, но жутко дорогостоящими медикаментами, и совсем другое – уметь невооруженным глазом определить причину недуга и назначить лечение, что называется, подручными средствами. Ну и, в-третьих, что бы там не говорили высоколобые европейцы или узколобые американцы, но базовые знания российские медицинские вузы давали основательные. Иностранцам, получившим образование в России, нужно было только подтвердить на родине свою компетентность, сдав экзамены по соответствующим дисциплинам, и получить лицензию, дававшую право на практику по всему миру. Лицензия же Минздрава РФ, естественно, нигде, кроме самой РФ, не котировалась.
Правда, не всем иностранным студентам удавалось успешно закончить российские вузы. И дело тут было вовсе не в языковом барьере (для преодоления коего существовали подготовительные отделения, где иностранцев на протяжении полугода обучали русскому языку по особой программе). Дело было в том, что чужеземные недоросли, вырвавшиеся за пределы родных государств, в большинстве которых алкоголь и прочие греховные радости либо находились под запретом, либо стоили бешеных денег, пускались, как говорится, во все тяжкие. Получая ежемесячно от родителей на карманные расходы суммы, которых любому российскому студенту хватило бы на год безбедной жизни, ребятки быстро становились знатоками и завсегдатаями местных ночных клубов, баров, кафе и ресторанов. К культуре пития юные иностранцы приучены не были, вследствие чего частенько упивались до соплей и становились жертвами обмана, а также и обыкновенного разбоя со стороны таксистов, сотрудников увеселительных заведений да и просто гопников. А бывало – и не так уж и редко – сами будущие медики куролесили так, что попадали в полицию уже не в качестве потерпевших, а в качестве нарушителей общественного порядка. В общем, сотрудникам отдела полиции Октябрьского района (на территории этого района располагались общежития иностранных студентов) скучать не приходилось.
«Эк, его занесло-то, – подумал в тот момент старший прапорщик Переверзев, – наверное, к девке какой поперся. И нарвался на свою голову… А, главное, на русского как похож! Если б рта не раскрыл, не отличить… Дворянин, говорит… А, может, и правда – какой-нибудь принц, десятый сын двенадцатой жены. У папашки бабла не хватило отправить постигать науки туда, куда и старших братьев отправил…»
– Так как дело-то было? – снова спросил Николай Степанович у голого.
Тот покачал головой, упрямо поджав губы.
Переверзев нахмурился:
– Ты это… брось дурить! Тут тебе не твое Лимпопо! Дворянин!.. На родине на своей выкобениваться будешь!..
Говоря это, прапорщик глядел прямо в глаза голому парню. И заметил, что эти его слова будто бы… задели парня. Голый словно что-то хотел спросить… но снова промолчал.
– Одежда где его? – спросил прапорщик у Славика.
– Я ж говорю вам, Николай Степаныч, не было никакой одежды!
– Крачанов, не доводи меня!
– Не было одежды, Николай Степаныч!
– Алишер, проверь, – сказал Переверзев. – Фонарик возьми в бардачке…
Поиск одежды голого не принес никаких результатов.
– Который убег, он унес, – предположил вернувшийся сержант Ибрагимов.
Это было похоже на правду.
– Ладно, – сказал Переверзев Алишеру. – Поехали в отдел, там разберемся. Этих троих назад, терпилу – между собой посадите.
– Степаныч! – запротестовал Леха Монахов. – Я с голым мужиком в одной машине не поеду!
Николай Степанович махнул в его сторону рукой, что, вероятно, должно было означать: «Хватит болтать!», и подтолкнул Славика Карачуна к «бобику».
– Да Николай Степаныч… – загундосил Славик. – Чего разбираться-то?.. И так же все ясно…
– Конечно, ясно, – подтвердил Переверзев. – Банальный гоп-стоп.
* * *
Через час Переверзев курил с дежурным сержантом Комлевым во дворе отделения, у крыльца.
– Н-да… – промычал Комлев, мусоля в пальцах сигарету. – Не получается гоп-стоп-то, а, Степаныч? Преступники есть, потерпевший есть, а дела нет. Эти охламоны в три горла орут, что это пацан их уработал. А пацан молчит, как партизан на допросе у полица… Тьфу ты! Только предводителя какого-то требует.
– Врут они, – сказал Переверзев. – Непонятно, что ли? Крачанов вообще на условном… Думаешь, ему охота обратно на зону?
– Может, врут. А, может, и не врут. Только – если терпила рот не раскроет – они так и соскочат. Неужто они так его запугали-то? Чего он молчит? Хрень какую-то плетет…
– Да не их, наверно, он боится, – проговорил прапорщик. – Он начальство свое университетское боится. Чтоб папашке не сообщили. Надо в деканат ихний звонить, пусть сами разбираются.
– Чего? – поднял брови Комлев. – Какой деканат?
– Ну как? – в свою очередь удивился Переверзев. – Он же этот… иностранный студент, да? Из медуниверситета. Слышал, с каким акцентом говорит?
Комлев покрутил головой и хихикнул.
– Степаныч, а ты вообще иностранцев-то тех видел? – спросил он.
