Kitobni o'qish: «Планета Богов»

Двенадцать лепестков Анахаты

Во тьме кромешной

Расцветет цветок.

Самое наивное существо в Мире Бога – это Бог, причина тому одна – отсутствие у Создателя Эго. Сама программа (эго) возникла при делении (эманациях) Его себя на части для того, чтобы они не «разбежались» под воздействием образовавшегося в связи с этим хаоса, но определяли себя как самостоятельные сути и поддавались обратному притяжению к Единому Целому в силу заложенной в них внутренней гармонии. Бог не хранит секретов. От кого? От самого себя – смешно, от мира, который сам и создал, – глупо, от сутей, что являются частями Его же «плоти», – невозможно. Проси Бога о чем ни пожелаешь – Он не откажет, вопрошай о том, что не дает покоя, – не сокроет, а захочешь «вернуться» – протянет длань Свою и сам шагнет навстречу.

Однажды в одном захолустном городе, единственной достопримечательностью коего служила его равноудаленность от всех столиц, что, в свою очередь, означало непопадание сего населенного пункта ни на один перекресток каких-либо путей сообщения, будь то сухопутные, морские или воздушные виды коммуникаций, совершенно неожиданно, как это и случается в подобных местах, состоялось экстраординарное событие поистине вселенского масштаба, о чем не спеша и пойдет речь ниже.

Как-то утром жители вышеупомянутого города, протерев глаза и очнувшись от дурмана опостылевших своей однообразностью снов, обнаружили на уличных афишах красочный анонс приезда в их родную «дыру» блаженнейшего из блаженных, святейшего из святых и величайшего из всех известных великомучеников преподобного Луки – по крайней мере, именно так гласил текст, добавляя о «небывалом снисхождении», проявленном преподобным по отношению к Богом забытому месту и его несчастным обитателям. Далее сообщалось о чудесах, исцелениях души и тела, снятии порчи, проказы и безболезненном изгнании бесов, захвативших темные углы жилищ, тела животных, а также их хозяев за весьма умеренную плату.

Назначенная дата шоу определяла завтрашний субботний день. Город, веками погруженный в унылую тишину и ленивый покой, загудел, как растревоженный улей; с главной площади убрали эшафот и виселицу, натянули на осиротевший помост праздничное алое покрывало, вдоль улиц выставили вазоны с розами и гортензиями, начисто промыли водой сточные канавы, освободив их от фекалий и расплодившихся без меры скользких крикливых жаб, а трубочистам настрого запретили появляться на люди с немытыми полупьяными рожами в течение всего срока пребывания великого блаженного.

Перевозбужденные предстоящим событием горожане враз изменили своим многолетним привычкам, и отказ от посещения питейных заведений, дешевого, но популярного карточного клуба и, представьте себе, пикантного салона Мадам Ло-ло этим вечером носил массовый характер, что не могло не сказаться на качестве сна взбудораженных жителей города, если быть кратким, до утра никто не сомкнул глаз.

Блаженный великомученик Лука появился на рассвете; упитанный, розовощекий, одетый по неизвестной здесь моде, с накрахмаленным воротничком, венчавшим бархатный камзол, украшенный затейливой вышивкой и начищенными до блеска пуговицами, предположительно, черненого серебра, и… ниже взгляд упирался в торчащие из-под пол камзола худосочные, кривые ноги, шлепающие по местным лужам привыкшими ко всяким дорогам голыми пятками.

Святой, с видимым удовольствием наблюдая, как толпа разинула рты от удивления, прошествовал на главную площадь и, кряхтя, забрался на помост, оставив на красном сукне черные отпечатки ступней. Город умолк, а Лука, выдержав паузу опытного актера, звонко произнес:

– Окажись я сейчас на обратной стороне Луны, в компании безмолвно сияющих звезд, не встретил бы такой тишины.

Кто-то громко чихнул в этот момент, на него зашикали, городская площадь пришла в движение, и вперед выступил сам бургомистр на правах градоначальника и почетного гражданина. Высморкавшись в кусок батистовой ткани, он торжественно провозгласил:

– Приветствую тебя…

Лука, не дав ему закончить, устало махнул рукой:

– Успокойся, мил человек, не до приветствий ныне ни мне, ни вам. Очи мои, видевшие много доселе, зрят впервые подобное уныние, как здесь. Доводилось мне входить в разрушенные крепости, разграбленные дворцы, ступать по черным остовам пепелищ великих храмов, слушать гулкие шаги свои на опустевших улицах городов, чьих обитателей всех до единого забрала чума, но даже там, в ужасе едкого дыма, среди развалин собственных жилищ я не встречал таких лиц, как ваши.

«Святой праведник» обвел взглядом городскую площадь:

– Господь Бог наш, не окружая стены града сего водами, сотворил остров покоя и благости, отвел всяческого ворога и болезни от порогов ваших домов, не застлал черным дымом очей ваших, не забрал в полон детей, пощадил мужей и не обесчестил жен, а вы унылы, словно каждый день испытываете то, о чем толкую.

Каждый стоящий на площади обернулся к соседу, вглядываясь в лик ближнего и безмолвно соглашаясь с речами «святейшего в дорогом камзоле на босу ногу».

Бургомистр нервно сглотнул слюну, ему и самому давным-давно осточертела пухлая физиономия супруги, перекошенная на левую щеку по утрам и косящая обоими глазами к ночи.

– Почтенный и преподобный, – заикаясь сказал он, – так научи, сделай лица наши светлыми, а души чистыми.

– Вообще-то у меня болен ребенок, – послышался голос из толпы, и тут же к нему присоединились другие:

– А я устал жить в нищете.

– Мне нужна удача.

– Скажи, святой, как стать счастливой?

Через минуту отдельные выкрики слились в нестройный хор человеческого отчаяния, боли, страданий и надежд. Святейший из святых поднял руку, площадь затихла.

– Вопросов много, ответ один, – негромко (но услышали все) произнес блаженный Лука.

– Говори же, не томи, – раздраженно выкрикнули из первого ряда нервно колышущегося людского моря.

– Зря утащили виселицу, – шепотом сообщил преподобный гость изумленному градоначальнику, весело подмигнув при этом: – Вы же меня и повесите потом.

А повернувшись на голос, ответил:

– Избавьтесь от уныния и все получите желаемое непременно и тут же. Но как, спросите меня, как осветить потемневшее от заблуждений и ложных маяков сознание? Раскрыть цветок Анахаты, вот мой ответ, все двенадцать лепестков.

– При всем уважении, ваше святейшество, – пробормотал покрасневший бургомистр: – О чем вы?

– Раскрытый Богом при рождении каждой души, лотос Анахаты сворачивается в бутон, и человек должен сделать так, чтобы он раскрылся, – познать себя, в этом Замысел Его и счастье наше, удача, спокойствие и благоденствие.

– О чем замыслил Бог, нам наплевать, – прокричали истошно откуда-то с краю площади: – Может, Ему просто обратить внимание на наши маленькие просьбы?

Босоногий великомученик улыбнулся:

– Начну-ка я с начала времен. Адам, пребывая в Раю, носил в себе полностью раскрытую и цветущую Анахату, но выпустить его за пределы Сада в таком виде было невозможно – вне Рая пространство Познания сжатое, плотное, агрессивное. Сок Яблока, словно яд, свернул лепестки, после чего первый человек был «изгнан» из Эдема.

– Господи Иисусе, – местный священник, старательно прятавшийся доселе за спинами прихожан, не выдержал и подскочил к помосту: – Да ведь это же форменное богохульство, гнусная крамола и мерзкое злословие.

– Распять его, – пискляво завопил преподобный Лука, изображая синодальных святош Иерусалима. – Кстати, – несколько успокоившись, – об Иисусе. Он собрал круг себя двенадцать апостолов неспроста. Каждый из учеников отображал один из пороков, присущих погруженной в плотные планы человеческой душе. Иисус раскрылся, как дух, в окружении двенадцати последователей, дав возможность им высветить их пороки, душе человеческой для раскрытия требуется осветлить дюжину лепестков Анахаты.

– Не слушайте христопродавца, – воздев руки к небу, возопил священник, физиономия его побагровела, как переспелый томат, готовый оторваться от ветки и рухнуть наземь.

– Все очень просто, – не обращая внимания на истерику коллеги, спокойно продолжил Лука: – Петр символизировал вспыльчивость, тянущую за собой страх и отречение, Андрей – «свидетель», то качество, что требовало подтверждения, а не веры, Иоанн – гнев, не бывающий праведным никогда, Иаков – желания, не всегда взвешенные, Филипп – любопытство, тянущее к чудесам беспочвенным, Варфоломей – прямота, граничащая с лукавством, Фома – неверие, сомнения неоправданные, Матфей – мытарство, переосознанное в смирение, Иаков – мытарство, переосознанное в щедроты душевные, Иуда – сребролюбие, несущее на себе предательство и переосмысленное в подвиг, Фаддей – любопытство, переосмысленное в служение, и Симон – ревнитель в духе, но ревность и в телеси. Итак, вам, унылым, начинать с луча Иакова, уравновешивающего желания плотские со степенью трудов, затраченных в духе.

Женский голос, наполненный сомнением, обратился к босоногому святому:

– О лучах и лепестках речь ведешь свою, да непонятны нам слова эти. Можешь ли проще?

– Проще можно о пустой чаше, хотя и та обидится, о Боге – не выйдет, – возразил Лука: – Частица Божья, коей наградил Создатель всякую душу, синтезирует в «Свет» энергию любви, когда находится в ее потоке, оттого-то Он не сводит Очей своих ни от одной душеньки, и только когда она сама отворачивается от Истока, происходит разрушение (развоплощение).

– Да разве не видите, добрые люди, – снова, уже хрипя от негодования, вскричал священник, – он сумасшедший, от слов его несет тиной болот адовых, и не Лука он вовсе, а Лукавый.

– Не гневайся, брат мой, – великомученика в камзоле, казалось, ничто не могло задеть или обидеть. – Ты зришь пути земные, я же глаголю о тропах небесных, энергетических. Искра Божья несет в себе (количественно) энергию звезды, божественную реакцию синтеза на все время жизни души, которая, как известно, бессмертна. Расходование этой энергии, плавное, рачительное или, напротив, взрывное, расточительное, во благо (относительно уровня понимания момента) или во зло (относительно уровня текущего сознания) и есть процесс бытия выделенной Части, или, иными словами, Познания Единого единым в совокупности частей. Уныние же – это энергетический застой, вот о чем предупреждаю я сие многолюдное собрание.

Какой же поднялся после этих слов переполох.

– Заткните ему рот, – вопил священник, стаскивая с себя рясу, надо полагать, в качестве кляпа.

– Нет, дайте святому говорить, – возражал пекарь, человек прогрессивных взглядов: – Зря, что ли, я ночь не спал.

– Вздернуть его, и точка, – бушевала генеральская вдова, женщина грубая и решительная, пришедшая на встречу с блаженным за новым женихом, а не за туманными истинами.

Великомученик, отдадим должное его самообладанию, вытащил из кармана камзола пеньковую веревку:

– Вот, осталась с прошлого раза, – он протянул моток вдове, та густо покраснела и отвела ярко накрашенные глаза.

– Иисус, – начал негромко Лука, когда все успокоилось, – Совокупный образ всех душ, воплощенных в плотных планах, есть подсказка поведения (жития) для возвращения в Рай, в объятия Отца, а также пример того, что ожидает (какие испытания) душу на этом пути. Каждая душа повторит (в самом общем виде) Путь Христа.

Бургомистр мягко опустил трясущуюся руку Луки, в которой святейший держал пеньку:

– Никто не собирается казнить вас, преподобный, только уж больно речи твои отличаются от слов Писания, вот народ и нервничает.

– Нисколько, – великомученик, не торопясь, засунул моток обратно в карман и, пристально взглянув в глаза главе города, прошептал: – Ты, человек, не способный подпрыгнуть выше собственного роста, носишь в своем сердце пылающую Бетельгейзе, но тщательно скрываешь сей факт от самого себя. Именно об этом сказано в Писании: «Имей вы веры с ячменное зернышко, сдвинули бы гору». Веры в себя, понимаешь?

– Хватит шептаться, – снова ожила толпа. – Говори громче, что там с путями Христовыми?

Босоногий святой поднял обе руки, жестом этим собираясь навести тишину на площади, но камзол его задрался, обнажив неприкрытые чресла проповедника. Дамы, закатив глаза, отворотили взоры (кроме вдовы генерала), а мужская половина чинного собрания разразилась диким гоготом, отчего вечно сонные городские вороны подпрыгнули на своих чердаках и распахнули черные глазищи, удивленно дергая из стороны в сторону смолянистыми клювами.

Лука, осознав свою ошибку, быстро опустил руки и стал терпеливо дожидаться окончания этого полубезумного веселья, причиной которому послужил сам. Через некоторое время последние смешки умолкли, и он, гордо задрав подбородок, продекламировал:

– Христов путь, как я уже твержу битый час, да видимо, нет среди вас, тупоголовых, хотя бы одного смышленого, есть раскрытие лотоса Анахаты. Двенадцать лепестков начинают «освещать» двенадцать секторов окружающего душу пространства, она (душа) становится маяком для других, имея при этом возможность выбора для себя двенадцати подсвеченных путей. Если ваше «солнце» засияло, об этом узнает вся Вселенная.

– Какое солнце? – выпучив глаза от непонимания, пробормотал бургомистр и в полном бессилии опустился на ступени помоста, стянув с головы велюровую шляпу, украшенную голубиным пером.

– Тьфу ты, – в отчаянии, что абсолютно не соответствовало человеку, наделенному многочисленными регалиями, указанными в афише, плюнул Лука и попал аккурат на лысину городского главы. Тот, оскорбленный до глубины души столь беспардонным отношением святого, поднялся и молча растворился среди сограждан.

– Какое солнце? – взревела толпа, невольно повторяя вопрос бургомистра. На всех слюны не хватит, подумал про себя Лука, вслух же, подойдя к самому краю помоста, громогласно поведал страждущим истины: – Вифлеемская звезда, что узришь сердцем, будет означать рождение Христа в себе.

Площадь, в который раз за сегодня, умолкла, а святейший из святейших, величайший из великомучеников, чеканя каждое слово, давая время вместить, осознать, запомнить, записать, высечь, выбить золотом на каждой клетке тела, продолжил:

– Вифлеемская звезда есть восьмилучевая энергия, и, коли засияла в тебе, добавь четыре пути духовности, нужные лотосу Анахаты для Вознесения.

Глаза его закатились так, что зрачков видно не стало, все тело тряслось, а на лбу проступили крупные капли пота:

– Первый путь – Служение, основанное на вере, второй – Жертва на аскезе, третий – Просвещение на внутреннем созерцании, и четвертый – Подвиг на кармической отработке.

С последними словами Лука рухнул на алое покрывало и уже не смог пошевелиться. Люди, потупив взоры, разошлись; кто по домам, кто по питейным заведениям, кто в карточный клуб, а кто и в пикантный салон Мадам Ло-ло. Слава богу, невероятное событие вселенского масштаба закончилось, и все вернулось на круги своя, тело чудака оттащили на местное кладбище, виселицу вернули на положенное ей место, а про двенадцатилепестковый лотос какой-то там Анахаты забыли уже к утру.

Не лги

Вы лжете, только Бог судья

Тому, кто предает себя,

А я винить вас не могу,

Поскольку точно так же лгу.

В утренней тишине шуршание скатывающихся камней, тронутых чьей-то неосторожной ногой, прозвучало неожиданно резко и пугающе. Моисей, в силу уже давно преклонного возраста часто присаживающийся на подходящие валуны для отдыха, вздрогнул и раскрыл сомкнутые в задумчивости веки. Чуть выше по склону, локтях в двадцати, в напряженной позе застыл человек, словно бы встреча на склоне Синая в столь ранний час не входила в его планы.

– Не пугайся, добрый путник, – радушно произнес Моисей и поднялся со своего камня. – Нам хватит места разойтись по-мирному, ибо я не преследовал тебя, а просто шел своей дорогой.

Человек расслабленно опустил задранную ногу, и новая порция потревоженных камушков веселым ручейком побежала навстречу старцу.

– Мое имя… – попытался представиться Моисей, но незнакомец, подняв руку, прервал его: – Я знаю, Моисей. Меня же в народе кличут Каменотесом и… – Тут человек, на мгновение задумавшись, добавил: – И я выходил из Египта вместе с тобой.

– Могу я спросить тебя, друг мой, – Моисей, опершись на посох, сделал шаг вперед, – что делаешь ты на горе в то время, когда солнце еще не озарило мир своим благостным светом?

Каменотес, страдающий с некоторых пор бессонницей, стал замечать, как одинокая тень из их общины по ночам бродит у подножия горы, а ближе к восходу поднимается на вершину. По стати и широким одеждам он узнал в неупокоенной душе старца Моисея и, предположив, что тот, весьма вероятно, прячет золото, отчего-то именно эта версия грела его душу более остальных, взялся следить за старейшиной, в надежде докопаться до, увы, не истины, а вожделенного клада.

Надо было отвечать, и он, вспотевший от перенапряжения, выпалил первое, что пришло в голову:

– Во снах я слышу голос Бога, Он говорит мне истины, которые я вот уже неделю выбиваю на каменной плите.

Моисей встрепенулся, лицо его озарила роскошная улыбка:

– Интересно, и где же она?

– Там, – Каменотес неопределенно махнул рукой в сторону вершины Синая.

– Удивительное дело, – старец погладил ладонью окладистую седовласую бороду, – Бог приходит и ко мне в сновидениях с призывом подняться на Синай и забрать истины, выбитые на скрижалях.

Он внимательно посмотрел на собеседника, робкие лучи восходящего солнца позолотили горбатые склоны, силуэт человека напротив проявился яснее, его взволнованность, блуждающий взгляд и подрагивающие руки выдавали с потрохами произнесенную ложь. Моисей не сомневался в этом, ибо и сам подыграл Каменотесу; никаких снов о скрижалях ему не снилось, истинной причиной его ночных бдений были купины, той самой, неопалимой, из коей Бог вещал ему когда-то об Исходе. Нынче же, выполнив Его веление и вернувшись в эти места, Моисей не находил себе покоя, и душа его просила, а то и требовала, слова Божьего.

Два лжеца молча стояли друг против друга, и солнечный диск, теперь во всей своей красе и силе, словно яблоко раздора, занял свое место меж их ликами. Путники зажмурились, а нестерпимо яркое пятно, блеснув белоснежной вспышкой, оставило на склоне куст терновника, разразившегося вдруг небесным гласом:

– Краток Путь лжеца, ибо сворачивает его с широкого тракта и через колючий кустарник мелкого вранья ведет несчастного закончить свое путешествие в зловонном болоте искаженного мира.

– Терн обращается к нам? – выпучив глаза от изумления, Каменотес с подкосившимися ногами опустился на землю. Моисей, однажды имевший подобный опыт, сильно не удивился, скорее, наоборот:

– Я искал Тебя. – Он смахнул слезу с покрасневших глаз и потупил взор: – И вот мой путь закончен.

Терновый куст, поразительным образом материализовавшийся на пустынном доселе склоне, снова озарился светом:

– Путь к Богу – совокупное течение энергии любви в пространствах Его проявления (то есть в моем мире), и Человек не камень в потоке, когда водные струи вынуждены отклоняться от своего направления и огибать препятствие, а существо «прозрачное» для любви, не искривляющее токов Света Господня. Ложь есть сила, коверкающая лучи Очей Его, а ты солгал, как и спутник твой.

Каменотес густо покраснел, проклиная свою бессонницу, тягу к чужому добру и непостижимую проницательность говорящего кустарника, а тот, «полыхая» холодным пламенем, продолжал «жечь» глаголом:

– Что заставляет человека говорить неправду? Его духовное несовершенство, непонимание величия духа в любой оболочке, при любых условиях, самых, казалось бы сознанию, неблагоприятных, хотя нередко именно «трудные» дороги соответствуют «высоким» душам – больший спрос с того, кто может.

– Но откуда… – начал, но, спохватившись, замолчал Моисей, переминаясь с ноги на ногу и щурясь на яркое сияние. Куст, без сомнения, «знал» прерванный вопрос:

– На струнах неверия Богу играет Эго, подпитывая желание казаться лучше, чем есть на самом деле, чего, в свою очередь, быть не может от естества души – все вы, проявленные, есть части Абсолюта, то есть в конечном итоге Боги. Несоответствие внутреннего содержания текущему осознанию себя порождает ложь, нивелирование этого перекоса – процесс познания.

– Я всегда следовал гласу Бога моего, – обиженно отозвался Моисей, ковыряя посохом сухую землю. – Я верил всякому слову Его, полагая за истину каждое, и даже не мог представить себе, что в ответ услышу подобное.

Волосы старика развевались на ветру, глаза, полные влаги, блестели, а тело вытянулось в сторону пылающего куста с нескрываемым вызовом:

– Коли, как говоришь, все мы Боги, в чем тогда винишь?

Глас небесный вырвал из пылающего терна дымящуюся ветку и бросил ее к ногам Моисея:

– Из тысяч нитей сплетается полотно правды, из тысяч мыслеформ, описывающих одно и то же событие, образуется его текущий узор, тысячи сотворцов вносят свою лепту в труды Создателя, таким образом происходит познание Им самого Себя, через отражение Истинной Картины Мира в зеркале, расколотом на мелкие части. Собранная после «склейки» (возвращения в лоно Отца Небесного), она (картина мира) будет обогащена (познана), дополнена (эволюционно развита) и готова к переосмыслению, новому витку спирали Эволюции самого Создателя.

– Стало быть, – быстро-быстро заморгал ошарашенный Каменотес, – нет виноватых, ни среди нас, ни вообще, раз Бог сам позволяет мараться в грязи детям своим, дабы, смыв ее, узреть себя в новом виде.

– Работа с камнями не огрубила твоего сознания, – «вспыхнул» куст. – В этом выражении и правда, и ложь.

– И все же, многоуважаемый негорючий терн, – осмелевший от похвалы Каменотес театрально поклонился пылающей купине, – что есть ложь по сути?

Куст снизил степень воспламенения до уровня спокойного тления и мягко, почти шепотом, произнес:

– Интерпретация мысли первоначальной в вербализированном виде есть ложь. Сознание, породившее определенную мыслеформу, но запустившую при посредничестве Эго ее измененную вариацию, с точки зрения энергий создает две самостоятельные картины мира, что приводит в крайнем случае к раздвоению личности, либо, если по силе превалирует «искаженная копия», человек начинает сам верить в собственное вранье. Это ложь себе, но есть ложь Богу, когда искажается истинный мир, обработке и правке подвергается творение Создателя.

– Я удовлетворен твоим ответом, светящийся терн, – Каменотес снова поклонился кусту, его первоначальный испуг, сменившийся изумлением, теперь перерос в насмешливость.

– Ты, может, и да, но я – нет. – Моисей, недовольно нахмурив лоб, отодвинул в сторону товарища и встал перед купиной: – В речах твоих сплошная неоднозначность. Бог, уже говоривший со мной подобным образом, то есть из-за куста, был более конкретен, и поэтому я смог вывести свой народ из рабства.

В ответ глас небесный легонько колыхнул горячий воздух:

– Уста, с которых льется ложь,

Изъедены червями страха,

И едко-кислый привкус страха

На них, как занесенный нож, —

такой кармический рисунок приобретает эволюционный путь физической оболочки лжеца.

Где глас могучего органа

Звучит, как комариный писк,

Там солнца лучезарный диск

Придавлен толщей океана, —

а вот это уже кармический рисунок эволюционного пути души, погрязшей во лжи.

Не отрывая взора от «пылающего» куста, Моисей, пронзенный словом Божьим, будто копьем, пошатываясь, произнес:

– Каменотес, я обманул тебя, мои ночные бдения не продиктованы сновидениями, я искал встречи с купиной неопалимой, ибо без нее я не пророк, не пастух, а просто человек, овца заблудшая, не знающая, что еще предложить своему народу.

Он сгорбился, безвольно опустил руки, и посох с гулким стуком ударился о камни возле его ног. В ответ старец услышал признание от собеседника:

– Я тоже солгал тебе, Моисей. Бог ничего не диктовал мне и даже не снился, я следил за тобой, думая, что здесь, в каменных складках синайских склонов, ты прячешь свои сокровища.

Терн озарился такой яркой вспышкой, что на миг затмил солнечный свет. Моисей зажмурился, а когда вновь открыл глаза, ни Каменотеса, появившегося на его пути из предрассветной темноты, ни Божественного присутствия в виде говорящего куста, возникшего из ниоткуда, рядом уже не было, пальцы правой ладони, ноющие от напряжения, до боли сжимали заостренный сапфировый обломок, обычный инструмент для работы с камнем. Пораженный старец охнул, сделал непроизвольно шаг вперед, и нога ударилась о тяжелую табличку. Скривившись от боли, Моисей посмотрел вниз – на гранатовой плите аккуратно и четко были выбиты строки, девятая по счету гласила: «Не лги».