Kitobni o'qish: «Паноптикум», sahifa 3

5

Дима прошелся по хаосу, выискивая ту самую тропу, которая могла бы вернуть его в начало двухтысячных, в село Калиновку, где были проведены часы, минуты и секунды его далекого детства, что в конце было завернуто, отброшено и заменено новой реальностью. Этой ночью Дима возвысился над обывательским восприятием мира: он узрел невероятной сложности и красоты структуру – ее ему показал Аркадий; предметом объяснения был ворсяной ковер, висевший на стенке барачной комнатушки. Там же еще были и картины в стиле барокко – они донельзя нелепо смотрелись на грязных замусоленных стенах. Это были изображения людей, закутанных то ли в шторы, то ли в простыни. Они тянули руки, а ноги чуть поджимали.

Снаружи барак был обветрен – в город приходила осень, быстро ступая по еще недавно зеленой траве костлявыми ногами смерти. Косы были заточены уже и скоро принялись реализовываться, исполнять свою функцию. Пошла жатва, и из-под срезанных колосьев стали видны головки детей кукурузы, они прорезались через желтое полотно, показывая миру еще едва очерченные, но уже злые лица.

– Видишь этот ковер? – спрашивал у Димы Аркадий.

– Да, вижу.

Аркадий приближается к ковру и отрывает от него одну красную ворсинку, затем подносит ее на указательном пальце, как блюдо на подносе, к лицу Димы.

– Таких ворсинок на ковре огромное множество, так вот представь, что эта ворсинка – это наша колоссальных размеров вселенная. Затем посмотри на ковер и подумай о том, сколько еще в мире есть разных вселенных. А после представь, что ковер этот не плоский, а объемный, и вовсе и не ковер это даже, а огромная ячеистая структура, похожая на улей.

– Улей?

– Да. Там множество сот.

– А кто же пчелы в этом улье?

– Этого я, брат, не знаю, хотя и слышал пару историй.

– Каких историй?

Аркадий ничего не отвечает. Об этом нельзя говорить вслух.

«Слиться бы с потоком листьев мне», – подумал Дима, ступая по тропке. Нарочито громкий звук вороньего крика ударил его по ушам, прочистил нос, просвежил. Сбоку от тропки покоилась освежеванная туша оленя. Кусочек бы взять, поесть. Да нет же, тут уже полно падальщиков. А еще кресты на деревянных срубах, что раскинулись по холмам, смущали его. Казалось, что нельзя грешить, пока кресты в зоне видимости. Свой крест он тащил на спине, чтобы не видеть его, но быть под охраной его. Это было глупо и как-то связано с его склонностью к обсессиям.

Врач, когда осматривал глаза Димы, сделал вывод, что они смотрят совсем не туда, куда надо. Прописали очки, но те не помогли – стало только хуже. Образы все расплылись, и узоры линий, что очерчивают границы предметов, превратились в ехидные ухмылки безлицых глоток. Он оставил очки здоровому псу, что караулил кого-то у соседнего подъезда уже на протяжении недели. Пес их съел и довольно ухнулся на лавку. Алкашонок, что проползал мимо, разогретый и смазанный небольшой чекушкой, крайне опешил от такого зрелища. Он подумал, что ему это привиделось, и стал молиться. Слова, полившиеся с его губ, были пропитаны терпким и неприятным запахом, спертым водочным амбре – самым страшным запахом, что могут почувствовать маленькие дети, когда их едва волочащие ноги отцы приходят домой спустя много времени после заката солнца.

Калиновка притаилась за цепью холмов, за их выпуклыми звеньями и заборами. Село это было все пожелтевшее, выдержанное в сепии или попросту залитое янтарем. Холодный желтый свет висел в уличном воздухе почти не имеющей плотности субстанцией. Дима пошел через этот свет, вторгаясь в него незваным гостем. Проходя через свет, Дима преломился, произошла рефракция, и он стал немного другим. Но кто стал, кто стал?

Косяк кистеперых рыб проплыл мимо него донельзя вальяжно. Мистика их синеватых тел отдавала глубоководными мифами и эхом некогда живых существ, что даже не знали о существовании суши, ибо не было тогда суши и не было неба. Было море, огромный океан, который являл собой более упорядоченную и компактную предтечу теперешнего мира. Сила хаоса никого не оставляет таким, каким он был. Мир тоже подвластен этому закону. Так и появилась суша – злокачественный нарост, порожденный болезнью энтропии. Рыбы выползли на землю и преломились, мутировали. Их легким пришлось привыкнуть к воздуху, к этой жесткой шершавой атмосфере. Они прошли через мучения. Бессмысленные мучения.

Здание элеватора – ветхого красноватого зернохранилища – было облупцовано и напоминало ствол дряхлого и больного дерева, чья кора облезает, как кожа человека, что получил смертельную дозу радиации. Из куч земли, что раскинулись и расхолмились, возвысились и нахохлились тут и там возле элеватора, торчали пугающие своей крестообразностью пугала. Они были в шляпах и в обрывках матерчатых полотен. Ветошь покачивалась, меняя границы силуэтов, делая их немного живыми.

Когда-то Калиновка была тем местом, где он проводил каждое свое лето, но теперь он знал, что возвращаться сюда можно лишь во снах. Ведь если бы он попробовал приехать сюда в реальности, то не нашел бы здесь ничего, кроме разбитых и выцветших витражей прошлого. Он был здесь уже несколько раз с того самого момента, как нашел ту самую тропку, однако ни разу он еще не проникал внутрь Калиновки, не проходил дальше невидимой, но ощутимой границы.

– Давно тебя не было видно тут, – прогнусавил какой-то голос, выползая из окна маленького деревенского дома.

Дима обернулся и увидел невысокого мужчину с закопченным лицом. Мужчина выглядывал из раскрытого окна.

– Дядя Лейбниц? – спросил он, удивляясь.

– «Дядя Лейбниц», – повторил за ним мужчина, пародируя голос Димы, щуря глаза через линзы небольших аккуратных очков. – Да, это я.

– Сколько же лет я тебя не видел. – Дима двинулся к дому, огибая небольшие кусты перезрелых ягод.

– Да вроде виделись надысь, – пожал плечами мужчина, потирая рукой шею.

– Как ты тут поживаешь? – Дима приблизился к окну и заглянул внутрь. Его глазам открылось квадратное убранство комнаты, в которой находился Лейбниц. Все там было не так, как прежде.

– Очень даже неплохо. Занимаюсь различными экспериментами.

– Экспериментами?

– Да, – Лейбниц чуть кривит свои усы, показывая значимость той работы, которой он занимается. – Я в результате долгого и кропотливого труда, что стоил мне целую ванну пота, создал нечто, работающее по принципу Максвелла.

– Что еще за принцип Максвелла?

– О, это старый добрый парадокс из мира физических экспериментов, разнообразных опытов и некоторых чудных изысканий…

– Ну так, а если ближе к делу? – Дима замечает, что дядя Лейбниц весь как-то уходит в себя, в область воображаемых далей.

– Максвелл предположил, что если создать такой прибор, в котором некто невидимый и бестелесный сможет силой мысли заставлять молекулы разных температур танцевать, то получится что-то вроде нагревательной плиты, которая не будет требовать энергии, понимаешь?

– Вроде бы да…

– Я создал подобное устройство. Оно у меня на кухне стоит. Хочешь посмотреть? Заодно и чаю попьешь.

– В принципе, почему бы и нет, – Дима соглашается, но чувствует какой-то подвох. Ему немного страшно заходить в гости к дяде Лейбницу, ведь он привык навещать его совсем в ином месте. Правда, он давно там не был, но не мог ведь старик переехать оттуда.

Дима обогнул дом и вышел к крыльцу. Старый древесный материал был покрыт плесневелой корочкой, подвержен зеленому гниению и последующему распаду. Связи между молекулами нарушились, точно похерились и проржавели цепи, державшие за ноги рабов, чьи головы были наклонены таким образом, что лица становились параллельны грубой земле, которая впитала уже столько крови, что можно было бы создать целое море, глубокое и просторное, как возведенный в квадрат Байкал.

Дверь, потрепанная шершавыми ветрами, приотворилась, и силуэт дядюшки Лейбница воссиял в проеме, точно это был апостол или пророк. Такие ассоциации, появившиеся в голове у Димы, снова напомнили ему о месте, где он видел дядю Лейбница последний раз.

– Проходи, милый гость, – сказал старичок, делая широкий жест правой рукой.

Дима зашел внутрь дома. Яркость освещения сразу убавилась, все притемнилось и притаилось. Лейбниц провел Диму на кухню и любезно пододвинул к нему стул.

– Спинка у стула откидывается на такой уровень, на какой тебе будет удобно, – сказал ему его дядя, садясь напротив Димы за стол на другой стул. – Там, сбоку, есть специальное колесико, с помощью него можно менять угол наклона спинки.

– Ты сам все это соорудил? – спросил Дима, имея в виду не столько даже стул, сколько другие странные предметы, находившиеся на кухне у Лейбница.

– Мне немного помогли кантовитяне.

– Кантовитяне? – Дима чуть подался вперед, облокотившись локтями на плоский прямоугольник белого стола. – Кто это такие?

– Ты же помнишь, что произошло тогда, одиннадцать лет назад? Ты еще в тот год женился. – Дядя Лейбниц почесал свою черную, с сединою на кончиках волосков бровь, почему-то глядя куда-то вниз. – В том году они явились сюда, и ничего уже не было прежним.

– Я помню тот свет. Зеленый свет. – Дима даже чуть прикрыл глаза. Та вспышка света, что пролился водопадом из огромного космического кувшина, до сих пор стояла у него перед глазами. Порой ночью, когда сон и явь становились так близки друг к другу, что мозг его оказывался сразу и тут и там, он видел, как свет этот проникал сквозь ставни домов, заползал в зазоры меж досок, затекал в дымоходы и прыгал в открытые окна. Свет добирался до людей и менял их. Мало было тех, кто потом проснулся прежним.

– Да, зато теперь тут все порой желтым туманом залито, – заметил старик.

– Да, я видел его. Откуда он?

– Дует с востока.

– А что там, на востоке?

– Заводы там какие-то. Они строят все и строят.

– Кто строит?

– Люди. Наши с тобой соотечественники.

Дима услышал тихий шум, похожий на шелест листьев в воде, и огляделся. На небольшой, похожей на ящик плите грелся чайник.

– Ты включил его еще до того, как я вошел в дом? – спросил Дима, показывая на чайник.

– Нет. Плита сама включилась. Я же говорил тебе, что это такое совершенно новое изобретение.

– Как же оно понимает, когда ему включаться?

– Я могу подавать этой плите мысленные сигналы.

– Огня не видно совсем. Плита электрическая?

– Нет, я бы так не сказал. Там все несколько сложнее. У этой плиты нагревание идет за счет танца молекул, я же тебе говорил.

– И много у тебя тут таких изобретений?

– Ну конечно! – Дядя Лейбниц несколько оживился, грустная пелена исчезла из его глаз, и те засияли из-под маленьких очков вспышками сверхновых. – У меня теперь совершенно новый котел отопления! Он греет воду благодаря индукционному двигателю, который создает локальное магнитное поле. Также в ванной есть два полотенцесушителя со встроенными ионизаторами. А в зале можно расположиться на удобном левитирующем кресле. В общем, тут много всего такого…

– Ты же был обычным фермером, верно?

– Да, но в технике тоже разбирался немного, еще в начале восьмидесятых успел пару лет на комбайне поработать.

– Но ничего подобного ты раньше ведь не изобретал, верно?

– Пожалуй, что так. – Лейбниц поднялся, снял с плиты закипевший чайник и разлил кипяток по кружкам, в которые затем поместил металлические шарики с ручками. В шариках была заварка. – Ты есть хочешь? – спросил он у Димы.

– Да, я бы перекусил немного.

– У меня есть прекрасная лазанья.

Лазанья довольно быстро разогрелась в микроволновке. Та тоже была сделана Лейбницем. Еду она грела быстро, а когда заканчивала свою работу, то говорила веселым и задорным голоском уровень температуры блюда. Удобно, однако.

– А ты один здесь живешь? – спросил Дима, поддевая вилкой лазанью.

– Один, – грустно кивнул Лейбниц.

– Не скучно?

– Временами скучновато бывает, тогда я хожу в гости к Лидии, помнишь ее?

– Да. – Пухлые маленькие пирожки, зелено-синее платье, сканворды на столике в беседке, кот Гриша, загорелые руки, имеющие пигментные пятна, собранные в пучок волосы, серые глаза, забавная внучка Лиза, футболка со Скуби-Ду, игрушечная лягушка. Лягушка была смешной. – А что с Лизой стало?

– Ее родители забрали. Больше я о ней ничего не знаю. Живет теперь где-то там, в Полигоне.

– Полигон?

– Я так называю это место. Ведь это все, по сути своей, экспериментальный полигон, где люди – подопытные зверьки в виварии. Нам дали технологии, нам дали новые руки. Они хотят посмотреть на то, что из этого получится. Это все равно что если бы мы смогли загрузить в головы муравьям или термитам, которые принципиально отличны от нас и имеют коллективный разум, общую и специальные теории относительности Эйнштейна, законы термодинамики, теорию эволюции и естественного отбора… Хотя я в этом плане тоже немного муравей, ведь раньше я ничего такого и знать не знал… разве что в общих чертах.

Лазанья была вкусной, а холодильник немного светился, Дима это только сейчас заметил. В кухне все было на своем месте, плотно зафиксировано и расставлено – границы предметов были выведены большим лекалом.

– Я не заметил на улицах людей, – замечает Дима, – только косяк рыб проплыл, точно мы и не на суше вовсе.

– Большинство перебралось в Полигон, а здесь, в Калиновке, осталось не так много народу. В основном старики вроде меня и еще кое-кто.

– Кто же?

– Те, кому все это не очень по душе, знаешь ли. Они ведь, кантовитяне эти, никого не заставляют работать или еще чем-то таким заниматься. Тут все на добровольной основе, так что есть и те, кто не занят никаким делом.

– Но в Полигоне таким жить нельзя?

– Хах, хороший вопрос. На все сто процентов я не знаю, но вроде бы нет. Да они бы и не смогли там жить. В Полигоне все слишком другое. Не такое, как здесь.

– Не такое, как здесь?

– Да. Я как-то подходил к нему почти что вплотную. Там есть некоторые искривления, да и вообще, этот город не стоит на месте.

– Как это понимать?

– Он крутится.

– Занятно.

– Ага. Я знал, что ты придешь.

– Откуда?

– Я видел сны об этом.

– А где мы сейчас, дядя Лейбниц, не во сне ли? – Дима отодвинул тарелку в сторону, чувствуя, что еда больше не лезет в него. Он разучился глотать.

– Не знаю, Дима, – старичок как-то грустно опустил свой взгляд на тарелку с недоеденной лазаньей, из которой каплями крови проступал красный соус. – Я думаю, что понятие объективной реальности можно попросту выбросить в мусорное ведро. – Лейбниц потер щеку, а затем поднялся и взял кружки с чаем, поставил их на стол.

– Никогда бы не подумал, что ты солипсист, – покачал головой Дима.

– Слышал о парадоксе наблюдателя в квантовой физике? Или о том, что частица, например электрон, может вести себя одновременно и как частица, и как волна и это ее поведение тоже зависит от наблюдателя. Мир существует только тогда, когда кто-то думает о нем и воспринимает его. Я думаю, что наша цивилизация неправильно выстраивала причинно-следственную связь все это время. На самом деле весь так называемый объективный мир есть лишь порождение сознания. Можно сказать, что каждое сознание создает свою реальность, а объективный мир – это усредненный концепт, что-то вроде общей галлюцинации энного количества людей, вот и все. То место, где мы с тобой сейчас находимся – неважно, сон это или нет, – является для нас с тобой объективной реальностью, так к чему вопросы?

– Ты не совсем прав, – качает головой Дима. – В объективной реальности можно умереть по-настоящему, а во сне только понарошку.

– А ты когда-нибудь это проверял? – спросил, наклоняясь над столом, дядя Лейбниц.

– Проверял что? – опешил Дима.

– Каково это – умереть в этой твоей объективной реальности?

– Нет.

– А чего тогда языком мелешь?

Они замолчали. Оба. Дима немного опешил от агрессии в голосе всегда спокойного и дружелюбного дяди Лейбница, а старичок же просто принялся пить чай, осторожно втягивая жидкость в себя сложенными в трубочку губами.

– Ты ведь был на моей могиле, – произнес дядя Лейбниц, кидая на Диму странный, несвойственный ему взгляд.

– Был, – буркнул в ответ Дима, чувствуя, как холодеет кожа на затылке.

– Ну вот тебе и ответ. Я же умер. Умер по-настоящему, причем еще до пришествия кантовитян. Меня похоронили седьмого августа две тысячи одиннадцатого года, за три недели до твоей свадьбы, а теперь я сижу здесь, прямо перед тобой, на своем механическом стуле и попиваю чай. Что ты скажешь мне на это?

– Даже не знаю. Может, ты мне просто снишься, дядя Лейбниц?

– Калиновка была подвержена инопланетному воздействию, и это не первый случай чего-то подобного на нашей планете. Если ты попробуешь вернуться сюда в так называемой реальности, то найдешь это село, будь уверен, но это будет лишь ширма. Они сделали копию всей этой территории где-то в космосе и переместили туда людей, а на Земле оставили двойников прежних жителей. Болванчиков.

– А ты видел этих кантовитян, тех, кто все это устроил? – подался вперед Дима.

– Нет, но боюсь, что ты можешь их увидеть. Это ведь они позвали тебя сюда.

– Никто меня не звал. Я сам хотел тут оказаться. Я здесь все детство провел.

– Теперь ты уже не ребенок. Сколько тебе лет, Дима?

– Больше тридцати.

– Как беспощадно быстро время…

Дима попробовал чай – тот был со вкусом мелиссы и мяты, а еще он отдавал шиповником, бергамотом и экстрактом чего-то невероятно ароматного и вкусного.

– Из тех, кто много жил в Калиновке, но в момент пришествия инопланетян был не здесь, а в другом месте, ты единственный, кто смог сюда вернуться. Понимаешь?

– Да, но ведь я знаю, что тут случилось. По крайней мере – примерно. Я видел сны об этом вторжении. Я видел зеленый свет, что залил Калиновку и ее окрестности.

– Ты видел это во снах, но самого тебя здесь не было. Это все из-за того человека. Он и посылал тебе в голову эти сны. Я знал, что он тебя не забыл.

– О чем ты говоришь, дядя Лейбниц? – виски у Димы холодеют, точно к ним прижали кубики льда.

– О том мужчине, что жил со мной по соседству. Он был одним из них. Он следил за нами. Составлял какие-то графики и таблицы, собирал статистику, проводил анализы…

– О ком ты? – И тут же ответ вспыхивает у Димы в мозгу. Ему становится понятно, о ком говорит дядя.

– Его звали Биллом. Теперь вспомнил? Ты с ним часто болтал, ведь он знал много всяких историй. Он рассказывал тебе про космос, про всю эту физику, разве ты позабыл об этом? Именно с его подачи ты и стал увлекаться астрономией и прочим холодным дерьмом, – дядя начинает закипать и злиться. На уголках его губ собираются пузырьки слюны. – Ах, если бы я знал тогда, что это за человек! Точнее, что это и не человек вовсе. Я бы и близко не подпустил его к тебе! Но я не знал. Я думал, что он и правда физик, переехавший к нам на пенсию из Великобритании, так как имел русские корни и хотел вернуться на родную землю. Каким же я был болваном! Я должен был понять, что он из себя представляет, по крайней мере по тому металлическому блеску в его глазах… Не зря он все время носил очки! Не было у него никаких проблем с глазами, никакой сверхчувствительности к свету, нет, он просто старался скрывать этот блеск, понимаешь?!

– Дядя, мне кажется, тебе стоит отдохнуть, – произносит Дима не своим языком. В голове у него все кружится.

– Я после смерти больше ни разу не спал. Я теперь вообще не сплю, лишь могу просто лежать с закрытыми глазами и вести подсчеты.

– Какие же ты ведешь подсчеты?

– Пытаюсь найти решения разным математическим гипотезам вроде гипотезы Римана или Коллатца… – Лейбниц посмотрел на Диму как-то странно, а потом махнул рукой. – В общем, забудь, не забивай себе голову всей этой ерундой. Моя и так ею забита. Они сделали это со мной. Они!

– Что они сделали с тобой? – Дима подается вперед, задевает рукой кружку и проливает немного жидкости на стол. Вытирать жидкость было не нужно, ибо она тут же впиталась поверхностью стола, точно пористой губкой, собранной из материала.

– Кантовитяне превратили мою голову в компьютер. Они установили туда платы, микросхемы, карты памяти, провода, чипы, всякие аккумуляторы… – чем дольше говорил Лейбниц, тем сильнее разгорались его глаза и повышался голос.

Лейбниц сошел с ума, понял Дмитрий. Он отпил чаю и откинулся на спинку стула. Ему было не слишком уютно.

– Меня достали из-под земли, не успел даже поспать. Больше мне не поспать. Я буду решать задачи. Я человек-калькулятор. Продукт новой эры.

– Не будь так строг к себе.

– У меня есть огород, там, за домом. На нем много чего растет.

– Это здорово.

– Там есть всякие теплицы, оранжереи…

– Сколько еще людей живут тут, в Калиновке? – спрашивает Дима, нащупывая колесико у основания спинки стула и немного прокручивая его так, чтобы спинка слегка откинулась назад.

– Шестьдесят два человека. Все остальные на Полигоне.

– И все старики?

– По-разному, но в основном да.

– Сколько из них были… ну… – Дима вдруг теряется, он не знает, как правильно это сказать.

– Сколько были воскрешены, как я? – ухмыляется дядя Лейбниц, – Со мной вместе всего пара человек. Они воскресили часть людей с калиновского кладбища, но не всех, а только свежие могилы. Старых покойников они трогать не стали, уж не знаю почему. Поэтому зомби, по типу меня, тут практически нет.

– Ты вовсе не зомби, дядя.

– Это как посмотреть.

– Кстати, я тут подумал, что, возможно, вы бы и пошли в Полигон, но они специально сделали все так, чтобы вы туда не шли… – Дима снова сбился, не зная, как лучше сформулировать мысль, что вспыхнула в его мозгу яркой молнией.

– Я думал уже обо всем этом. Да, может быть и так, что это одна из частей эксперимента, почему нет? Но мне приятнее верить в то, что мы сами не захотели стать частью всего этого, понимаешь? Мы не можем отсюда уйти – по краям этой местности забор, невидимый купол. Но мы можем быть максимально далеко от ее центра. Я хочу верить в то, что это наш выбор, что какая-то человеческая часть все еще жива в нас.

– Выходит, что я проник через этот купол? – спрашивает Дима, делая глоток чая.

– Да. Ты прошел сюда через какое-то глубинное измерение. Но выберешься ли ты отсюда – это вопрос, на который у меня нет ответа.

– Я сейчас сплю где-то в Рязани, кажется.

– Это не имеет значения. Ведь твой разум здесь, верно?

– Это просто чудной сон. У меня бывают осознанные сны, дядя Лейбниц. К тому же я сейчас думаю про того мужчину, про Билла. Вроде и было что-то такое, а вроде и нет. Как будто бы это было не со мной и это чужие воспоминания, но как только ты сказал мне об этом, я могу посмотреть эти воспоминания, словно кино.

– Тебе так кажется. Это все было с тобой. Это все действительно было.

– Это все равно лишь сон. Ты же мертв, дядя, – Дима грустно качает головой.

– Умертви себя, чтобы проверить это. – Старик идет к кухонному шкафчику и достает длинный и острый нож, похожий на стручок перца, затем кладет его на стол перед Димой, направив его острием к мужчине.

– Ты, верно, шутишь, дядя… – Диму снова пробирает озноб. Все вдруг делается невероятно четким и контрастным. Резкость настраивается таким образом, что он видит каждую пору на лице Лейбница и каждую микротрещинку на столе.

– Ты же сам говорил мне, что умереть можно только в реальности, так чего ты боишься?

– Не знаю.

– Не знаешь?

– Да.

Дядя приближает свое лицо к лицу Димы так близко, что происходит перенастройка фокуса.

– Пообещай мне кое-что, хорошо? – спрашивает он, заглядывая Диме прямо за экраны глаз.

– Да, конечно, – лопочет Дима. Ему страшно и холодно.

– Если ты увидишь этого человека, то ни в коем случае не разговаривай с ним и не делай то, о чем он тебя попросит. Хорошо? Билл ищет тебя, но ты сам можешь сделать свой выбор. Так я думаю.

– Но зачем я ему, дядя, зачем? – Дима всхлипывает, а потом кое-что добавляет. – Дядя, мне кажется, что я уже говорил с ним. Он звонил мне на телефон. Он говорил что-то про сделку и про э-лек-три-чест-во.

Дядя подается чуть назад, глаза его расширяются, губы подергиваются, и глубокая морщина на лбу превращается в темный разрез каньона.

Тут все исчезает. Дима видит темный занавес инопланетной ночи, который вдруг раздвигается и пропускает обезьянью мордочку. Та крутит глазами и двигает пухлыми губами. Голова у нее вся в светло-серой шерсти.

– Шипа-шипа, – шепчет она, и все потухает.