Kitobni o'qish: «Соловей и халва»

Часть первая. Книга поэтов

.

Глава первая, в которой почтенный купец Рахматулло оказывается в ханском дворце

С чего начать сие повествование, где сладкое оказалось ядом, а соловей обернулся филином? Не с того ли солнечного утра в Бухаре, когда по всему городу раздавались крики глашатаев:

– Именем Аллаха всемилостивейшего и милосердного! В пятницу после хутбы в мечети в ханском дворце состоится состязание поэтов во всех жанрах стихосложения, известных как касыда, газель, рубаи¹. Да усладят поэты музыкой стихов слух великого хана! И дарует великий хан лучшему из лучших золотой слиток размером с верблюжью голову! В пятницу в ханском дворце именем Аллаха всемилостивейшего и милосердного!

Я со скучающим видом собирался прикрыть ставни, но в это время позади меня раздался голос моего господина, купца Рахматулло:

– В пятницу в ханском дворце будет весело! Думаю, нам стоит пойти туда, Мамед…

Купец Рахматулло, мой хозяин, хотя я почёл бы за честь называть его своим другом. Он родился в Бухаре в бедной семье и был взят на воспитание в дом своего дяди. Позже во время путешествия он и его дядя попали в плен к разбойникам в порогах Амударьи. В конце концов, Рахматулло вернулся домой, а его дядя сгинул в пустыне. Вступив в права наследства, полученного от дяди, мой будущий хозяин, проявил недюжинную сметку и вскоре завоевал себе уважение среди купцов Благородной Бухары. В те дни, когда началось наше повествование, было ему лет тридцать пять, носил он средних размеров бороду и был в расцвете мужских сил.

Дом господина стоял в квартале Святой Порог, том квартале, где была келья почившего шейха Бахауддина Накшбанда и где издавна селились торговые люди.

Меня же, Мамеда, мой господин выкупил из плена у хивинцев, когда я сидел в смрадном зиндане, ожидая своей участи. Я родом из персидского города Табриз и в детстве выучился читать и писать у муллы из мечети, прежде чем меня захватили хивинцы во время одного из своих набегов. Моё знание грамоты немало помогает моему нынешнему хозяину. Но уверен, что собственный удел сироты сподвиг купца Рахматулло выкупить меня из плена. Так или иначе, я сделался его верным помощником во всех начинаниях и ныне льщу себя надеждой, что я был ему больше другом, нежели слугой.

– Вы, правда, хотите оправиться в ханский дворец, мой почтенный господин? – с готовностью откликнулся я.– Неужели, вам нравятся все эти поэты? На мой взгляд, – осмелился высказать своё мнение я, – Каждый из них самовлюблён и глуп, словно шакал, свалившейся в бадью с разными красками и после этого вообразивший себя павлином.

– Между прочим, мауляна Руми², поведавший нам историю о шакале, вообразившем себя павлином, тоже был поэтом, – хитро улыбнувшись в бороду, прервал меня Рахматулло. – А ты, как всегда, поспешен и горяч, мой мальчик.

– И всё равно, – продолжал упорствовать я. – Чудные они люди, все эти поэты! Воспевают вино, а сами ходят в рубищах, воспевают женщин, а матери прячут от них своих дочерей, воспевают свободу, а сами нередко корпят над бумагами в убогой канцелярии или смотрят в рот какому-нибудь владыке вроде нашего светлого хана! О розоликая, о луноликая, – не сдержавшись, поддразнил я говор стихотворцев. – Интересно, если бы кто-нибудь из них угодил в зиндан к хивинцам, хватило бы у него духа воспеть вонючие стены, кувшин с тухлой водой и заплесневелую лепёшку?!

Рахматулло ласково потрепал меня по плечу и сказал:

– Я знаю, тебе довелось много пережить, мой мальчик… Но я думаю, нам стоит пойти к хану в пятницу. Туда приглашают и нескольких именитых купцов нашего благородного города, в том числе и меня… Ведь там будут не только поэты…

– Не только поэты? – озадаченно переспросил я. – А кто же ещё?

– Видишь ли, Мамед, – начал издалека свой рассказ мой господин. – В последнее время Константинополь пришёл в упадок, в любой миг турки-османы могут взять его. Вот почему купцы ищут новые пути в Индию и Китай, а тот путь, что вёл туда из Благородной Бухары, приходит в упадок. Дней десять назад к нам прибыло посольство из Китая, дабы заключить с ханом новый торговый договор. Не буду скрывать, по слухам, что дошли до меня, он менее выгоден для нас и более выгоден для властей Поднебесной державы. Но выбора у нас нет…Хан желает убедить послов в блеске нашей державы, собственно для них он и затеял это состязание…

– Если в Китае сейчас правят наши враги? – удивился я, – Тем более не следует нам приходить во дворец!

– Ты не прав, Мамед! – немного осуждающе взглянул на меня Рахматулло. – Нам нужно изучить, что за людей прислал китайский владыка для переговоров с нами. Дошло до меня, что посол Чжан Лао – Железный Чжан, по слухам, весьма бескомпромиссный и своенравный чиновник. – А вот переводчик миссии Ли Ши мой добрый знакомый, весьма способный юноша, такой же, как и ты, – объяснил Рахматулло с теплотой в голосе. – Но совсем не такой горячий и поспешный с выводами. Одним словом – нам стоит пойти в ханский дворец в эту пятницу! – заключил мой хозяин.

Итак, в пятницу после молитвы мы вместе с моим хозяином, купцом Рахматулло, отправились в ханский дворец. Против моих ожиданий поэтов, готовых принять участие в предстоящем состязании, оказалось немного. Как пояснил мне мой господин, каждый сочинитель стихов, желающий предстать перед ханским ликом вместе со своими творениями, должен был перед этим представить на суд комиссии во главе с великим визирем десять рубаи, четыре газели и одну касыду. И только ежели члены комиссии находили предложенные стихи мастерски написанными, врата ханского дворца оказывались открытыми перед их автором.

Вот потому-то мы и встретили в тронном зале не более десяти человек. Наше внимание сразу привлёк рослый, крепкий старик лет шестидесяти пяти в бедном, залатанном халате. Он, размахивая руками, о чём-то спорил с каким-то коротышкой. Коротышка также был одет в бедный халат, но голову его украшала нарядная тюбетейка.

– Будь на то воля Аллаха! – вопил старик. – Я бы подарил тебе слиток золота размером с голову ишака, лишь бы ты больше никогда не написал ни бейта!³ – Всё равно! – мстительно заключил он. – Всё равно тебе, Абдулло, никогда не стать вторым Омаром Хайямом или Рудаки!

– Ты, верно, сказал, мой почтенный друг: «Если будет на, то воля Аллаха», – с притворной вежливостью улыбнулся коротышка. – Пока же воля Аллаха не простирается даже на то, чтобы скрыть все заплаты на твоём халате.

– Да, халат у меня весь в заплатах! – не уступал старик – Но внутри я – богач!

– Ты богач?! – не унимался коротышка. – Да твои стихи на тюркском, подобны вою шакалов или рёву диких верблюдов в пустыне! Только стихи на на фарси достойны звучать в стенах великолепного дворца нашего светлого хана!

– Посмотрим! – ухмыльнулся в ответ старик.

Всё с той же ухмылкой он подошёл к столику, на котором стояли напитки и угощения, щедро плеснул себе в чашу щербета и с наслаждением отпил глоток.

– Знаешь, почтенный, что сказал великий султан Саллах-ад-дин магистру рыцарей франков, подав тому чашу со щербетом, когда магистр попал в плен к султану после битвы при Хаттине?⁴ – едко спросил коротышка.

– И что же? – спокойно поставил чашу на столик старик.

– Великий султан Салах-ад-дин сказал: «Пей, ибо это твой последний глоток»– со значением продекламировал коротышка. – Затем великий султан приказал отрубить голову магистру франков, – закончил он с затаённой угрозой.

– Кто эти люди? – не удержался я и спросил у своего хозяина. – И почему они спорят с такой яростью?

– Поэты, – спокойно ответил мне купец Рахматулло и принялся охотно объяснять дальше:

– Тот высокий старик – Али Ахмад. Он пишет стихи на тюркском языке под тахаллусом⁵ Бухари – Бухарский. А коротышка по имени Абдулло пишет стихи на фарси, потому что считает, что только на этом языке достойны звенеть созвучия рубаи и газелей. Его тахаллус…

Но купец Рахматулло не успел познакомить меня с тахаллусом коротышки, потому что сзади раздался насмешливый голос, говоривший на нашем языке, но в то же время как-то иначе:

– О, теперь, я знаю, в чём разница между стихотворцами в моей стране и в вашей! У нас стихи пишут чиновники, верно служащие Сыну неба и законам Поднебесной, а у вас склочники и бездельники, не просыхающие в самом дешёвом кабаке!

Мы обернулись, дабы взглянуть на того, кто осмелился нарушить мир ханского дворца такими дерзкими словами, и увидели китайца невысокого роста в ярком халате. На голове у китайца была маленькая шапочка, украшенная коралловым шариком.

– Наши поэты воспевают разлуку с родными местами, а ваши разлуку с продажными девками! – продолжил он тем же насмешливым тоном.

– О, безусловно, досточтимый посол, – подскочила тут к китайцу какая-то дама лет сорока пяти в роскошных одеждах. – Безусловно, ваши чиновники очень любят свою службу и своего государя. Быть может, потому что им очень сложно найти причину, чтобы отказаться от неё! Слыхала я, что когда-то вами правил император Чжу-Юань-чжан⁶. Так вот один чинуша до того не хотел идти с докладом к вашему императору, что предпочёл претвориться сумасшедшим! А как, вы спросите меня, доказать, будто ты сошёл с ума?! – расхохоталась женщина прямо нам в лицо. – Не знаете… вот этот чинуша, к примеру, начал на глазах посланцев императора пожирать траву, росшую у его дома, словно скот! Так что я не знаю, досточтимый посол Чжан, или ваши чиновники так не любят службу или так любят траву!

Я заметил, что лицо посла Чжана приняло землистый оттенок. Он немного помолчал прежде, чем, наконец, нашёлся с ответом:

– Что ж, почтенная ханша, когда над нами царствовал император Хунъу вашими землями правил хромой амир Тимур. Насколько мне известно, он любил строить башни из человеческих тел и голов…Зачем? Неужели хотел по отрубленным головам и изуродованным трупам подняться на вечное синее небо?

– Не знаю, как до неба, а до ваших голов наш великий амир не успел дотянуться своим мечом, – процедила сквозь зубы женщина.

Затем она подошла близко к поэтам, которые в это время приумолкли, и отчитала их:

– А вы тоже хороши! Позорите наш дворец перед иностранными гостями своей перепалкой. Расшумелись, словно крикливые вороны! Далеко же вам до удода царя Сулеймана!

– Вы знаете, почтенная Гюльбахар-ханым, ваших уколов я не боюсь! – осмелился возразить женщине Али Ахмад по прозвищу Бухари.

Глава вторая, в которой поэт Бухари вкушает сладость почестей и горечь смерти

Меня порядком утомила вся эта перепалка, поэтому я едва ли не с радостью услышал трубы глашатаев, давших сигнал о приходе великого хана. Войдя в зал в сопровождении пышной свиты, хан уселся на трон. Это был молодой ещё человек лет двадцати пяти с редкой, клочковатой бородкой. Его голова казалась слишком маленькой для сидевшего на ней зелёного тюрбана с изумрудом и павлиньим пером. Женщина, столь разумно поставившая на место китайского посла, и отчитавшая поэтов, заняла место по правую руку от хана на маленьком троне. Также по правую руку от владыки Бухары, чуть поодаль расположился человек с жёстким, волевым лицом лет сорока. Мы все, не исключая и китайских послов, пали ниц перед троном:

– Мы рады приветствовать великого хана и его благородную тётушку Гюльбахар-ханым! Пусть здравствует и верная тень хана – почтенный визирь Ибрагим-бек! – раздалось сразу несколько голосов.

– Вот та женщина по правую руку от хана его тётушка? – удивлённо шепнул я на ухо своему господину.

– Да, – ещё более тихим голосом ответил он. – Мать светлого хана умерла при родах, отец умер, поранившись на охоте, старший брат утонул при переправе через реку, когда его караван направлялся в Мекку. Так что кроме тётушки Гюльбахар-ханым, сестры его покойного отца, у него никого и нет!

Я потрясённо поднял глаза на великого хана. Может быть в жизни, он испытал такое же одиночество как я или купец Рахматулло?

А хан тем временем заговорил:

– Султан Хуссейн Байкара в Герате окружил себя жемчужинами из числа стихотворцев, наиярчайшая из которых несравненный Алишер-бек, чей тахаллус Навои, Мелодичный, – начал хан. – А чем мы хуже? И в нашей Благородной Бухаре отыщутся стихотворцы под стать Лутфи или Навои⁷, – продолжил повелитель, и в голосе его можно было различить нотки неудовольствия, будто бы поэты нашего города скрывали свои таланты назло самому великому хану. – Но сегодня мы отобрали лучших, дабы стихи их прозвучали во всей красе в нашем райском дворце.

– Лучших из лучших, – вставил визирь Ибрагим-бек. Он говорил, словно бы шёпотом, но так, чтобы его голос услышали все.

Но великий хан, казалось, пропустил слова визиря мимо своих царственных ушей и заговорил дальше:

– А самому сладкозвучному из соловьёв Бухары даруем мы по окончании состязания слиток золота размером с верблюжью голову! Почему с верблюжью голову спросите вы, о, великие стихотворцы? – осведомился хан, усмехнувшись в бородёнку. – Почему же так мало? Да потому что вам, о искатели желанного, пьяницы истины, завсегдатаи кабака отрешения, безумные влюблённые – вам то, большего и не нужно! Зачем золото тем, чей язык рождает перлы! – закончил владыка Бухары, а окружавшие его трон поэты подобострастно устремили глаза долу, будто бы сочли решение хана верхом справедливости.

Выдержав небольшую паузу, владыка Бухары откашлялся и произнёс:

–Пожалуй, начнём наше состязание! Для начала посмотрим, кто из вас превзошёл иных в жанре четверостишия – рубаи. Ну же, кто начнёт?

– Я, – откликнулся на призыв хана дюжий молодец, больше похожий на водоноса, чем на поэта и продекламировал:

Над соловьём цветник гордых роз хохочет!

Мир над потоком безумца грёз хохочет.

Не вино, смеясь, пригубила та дивная пери, -

А над чашей кровавых твоих слёз хохочет!

– Однако же, звучит недурно! – живо отозвался на четверостишие хан. – Только вот рифма какая-то избитая, розы, грёзы, слёзы… И что ж за грёзы такие у безумца? Может быть, захватить трон в Благородной Бухаре? Послушаем-ка мы следующего…

Поэт, похожий на водоноса, пристыжено смолк и отошёл в сторону. На его место встал юноша в роскошном тюрбане с женоподобными чертами лица – ни дать, ни взять ученик медресе. Он продекламировал:

Ловцом жемчужин в бездне вод хотел я стать,

Потом решил безумцу дна морского не достать.

Но слёзы, пролитые им пучине злой разлуки,

Не жемчуг ли? Иной влюблённым не под стать!

– Мило, очень мило, – заметил владыка Бухары, поглаживая свою жиденькую бородку рукой, сверкающей перстнями. – Но, всё же, нам любопытно, что же значит: «Безумцу дна морского не достать»? Нам кажется, любой способен достичь морского дна, особенно если привязать ему к ногам камень, а самого упрятать в мешок. Послушай, юнец, ведь вы, поэты, вроде бы, все безумцы? Не так ли? Даже пророка Мухаммада, да пребудет с ним мир, спрашивали поначалу, не поэт ли он, когда хотели понять в своём ли тот уме? Так вот, повелю-ка я после состязания зашить вас всех в мешки, привязать к вашим ногам по камню, а после бросить на дно канала Шахруд⁸. Вот тут мы и поглядим, кто из вас быстрее достигнет его дна!

С удовольствием наблюдая за тем, как побледнели лица поэтов, хан с самым серьёзным видом продолжал:

– А победителю сегодняшнего состязания, по моему повелению, привяжут к ногам вместо камня слиток золота размером с верблюжью голову! – расхохотался он.

– Позвольте заметить, великий хан, – вставил тут стихотворец Али Ахмад по прозвищу Бухари. – Коли топить поэтов, так уж всех! А всех поэтов в нашем благородном городе так много, что, окажись они разом вместе в канале Шахруд, их тела попросту запрудят канал! Тот выйдет из берегов и затопит всю Бухару! – поддержал он смех хана с таким видом, будто сейчас услышал лучшую остроту в своей жизни.

– А ведь и в самом деле, Бухари! – окинул его милостивым взглядом хан, не переставая хихикать. – Ну, коли так, то я передумал! Пусть кто-нибудь прочитает следующее рубаи!

Побледневшего юнца сменил полный человек, страдающий одышкой. Всем своим видом она напоминал купца, утомлённого в лавке за целый день. Усталый толстяк прочёл:

Вот беда! Я с другом своим ветерком разругался!

Пока я в разлуке с любимой вином утешался,

Он, негодник, тёмных кудрей, рубиновых губ

И белой груди моей милой шаловливо касался!

– Прекрасно, мой друг! – заключил хан, выслушав четверостишие. – Просто прекрасно! – Да, сдаётся мне, слишком ты тяжёл для дружбы с ветерком! Может быть, потому он и упорхнул от тебя…. Впрочем, я слышал, и жена твоя уже года два живёт с торговцем сандаловым деревом, – едва раздвинул губы в усмешке хан, не отрывая взгляд от тяжело дышавшего стихотворца. – Ну, а мы перейдём к чему-нибудь более серьёзному, – добавил владыка Бухары, и улыбка тотчас же исчезла с его лица. – Почему бы нам не послушать теперь газели? И, – чуть прищурился великий хан – думаю, это было бы слишком просто для вас сложить газель о розоликих красавицах или о мальчиках-виночерпиях. А вы попробуйте-ка сложить газель о чём-нибудь будничном, повседневном… Ну, же, кто прочтёт нам такую газель? Бухари, ты не хочешь попробовать?

– Я готов, повелитель, – отозвался старик в залатанном халате, утирая пот со лба. – Готов усладить твой слух чтением газели, о мой владыка! Я прочту тебе газель о халве.

– Ну, что ж, мой возлюбленный соловей, – приободрил того хан. – Начинай!

Бухари подошёл поближе к трону и прочёл нараспев:

Льстецам у трона одна награда – халва.

Бродяге-поэту из рук владыки горше яда халва.

В кругу друзей – иное дело! Там ждут его

Душистый чай, гроздь винограда, халва!

Жаль, только розы нет на том пиру бедняцком,

Без неё ж горька услада – халва.

В тоске жду казни, палач уж меч заносит,

А ты и смерти моей рада, халва!

В разлуке с милой же, о Бухари, бери калам, пиши газели!

Да будет стих страдальцам, будто сладкая отрада – халва!

Читая газель, Али Ахмад принялся легонько кружиться на месте, притопывая ногами, словно дервиш, совершающий зикр⁹, и глаза его загорелись огоньком безумия. Когда он окончил, в тронном зале воцарилась напряжённая тишина. Все ждали, что скажет владыка Бухары. А тот, пожевав губами, произнёс тоном знатока:

– Какой необычный редиф¹⁰ – «халва»! Никогда нам не доводилось слышать газель с таким необычным редифом!

По залу прошёл ропот, в котором смешивались, и зависть, и облегчение, – казалось, ханский гнев миновал голову поэта.

– Что ж, – немного задумчиво проговорил хан. – Почтенный Али Ахмад, подойди к столику с угощениями и возьми себе халвы, сколько пожелаешь!

Чуть пошатываясь и облизывая пересохшие губы, старик сделал так, как повелел хан, набив себе полный рот халвой.

– Ну, вот, ты видишь, – наставительно молвил тот. – В моём доме халва не горчит, подобно яду, стало быть, я – мудр и справедлив, и ты без боязни берешь из моих рук угощение! Твоя газель хороша, поэт Бухари! Скажи нам, только, что значит предпоследний бейт в газели, там, где сказано о казни и палаче?

Тут повелитель запнулся и пристально, с удивлением взглянул на Али Ахмада, а тот, разинув рот и схватившись за горло, медленно осел на пол.

– В чём дело? – недовольно перевёл взгляд на визиря Ибрагим-бека владыка Бухары. – Наш поэт переутомился и лишился чувств, упоённый великой милостью? Вели немедленно позвать моего врача…этого, который принадлежит к племени яхуди¹¹ … доктора Иакова бен Захарию.

– Несомненно, великий хан, солнце вашего милосердия затмило взор этому безумному рифмоплёту Али Ахмаду, – поспешно согласился визирь. – Сейчас сюда придёт врач, а вы пока может продолжать празднество, – закончил он зычно, взглянув на остальных присутствующих.

Но никто не двинулся с места и не заговорил, – все в молчании смотрели на безучастно лежавшего на полу Али Ахмада. Вскоре появился и доктор Иаков-бен-Захариа, ещё не старый, красивый яхуди, чей безупречный внешний вид, правда несколько портила начавшаяся расти на голове лысина. Врач потрогал пульс лежавшего поэта и обернулся к хану с искажённым лицом:

– Он мёртв!