Kitobni o'qish: «Демон ветра»

ПРОЛОГ

Он так быстр, что даже ветер не поспевает за ним. Он так стремителен, что промелькнет, и даже молния не успеет блеснуть.

Такуан Сохо. «Хроники меча тайа»

– Что дрожишь? – поинтересовался у подчиненного Гильермо, заметив, что тот перестал наблюдать за округой и, повесив арбалет на плечо, в задумчивости прислонился к стене. – Нахохлился, прямо как ворона под дождем.

– Ветрено сегодня, – зябко поежился Драгомир, кутаясь в плащ. – Знобит. Продуло, наверное.

Драгомир отвечал с неохотой, поскольку знал: если зубоскал Гильермо завел с ним беседу, то только с целью прогнать собственную дремоту, а для Гильермо лучшим средством от дремоты было найти подходящую жертву для насмешек и отвести на ней свою переполненную сарказма душу. И не важно, что, кроме них, на этом участке стены оборонительного периметра больше никого не было, – Гильермо мог изгаляться над своими жертвами без свидетелей. Драгомир подозревал, что даже одиночество не мешает Гильермо зубоскалить, правда смеяться над собственной тенью ему скорее всего не особо нравилось – тень не обижалась.

А Драгомир обижался, причем обижался сильнее других Добровольцев Креста, что служили в гарнизоне Сарагосского епископа. Объяснялось это просто: Драгомир – вспыльчивый серб, переведенный в Сарагосу из Ватикана за многочисленные дисциплинарные нарушения, – еще не успел привыкнуть к бесцеремонности нового командира и поэтому реагировал на его нападки столь болезненно, в то время как остальные его новые сослуживцы уже давно игнорировали докучливого задиру. Гильермо же знал, что заступаться за чужака-серба никто не станет, и потешался над ним при каждом удобном случае.

И сегодняшний случай становиться исключением не собирался.

– Ну-ну, заливай больше: «знобит, продуло»! – расхохотался Гильермо так, что Драгомир начал опасаться, как бы он не разбудил весь епископат, в том числе и строгого Сарагосского епископа. – Мне давно рассказывали, что сербы трусливы, а сейчас я в этом лишний раз убеждаюсь! Глядите-ка: ветром его продуло! Нет бы взять да честно признаться, что боишься, так ведь даже на это духу не хватает! Разве не видел я в своей жизни, как люди боятся? Видел, и не раз!

– Отстань! – буркнул Драгомир, которого и впрямь знобило от легкой хандры (все еще сказывалась перемена климата), но убеждать в этом Гильермо у него отсутствовало всякое желание. Было лишь одно желание – заехать дешевому хохмачу по зубам. Однако такой справедливый, по мнению Драгомира, но в действительности опрометчивый поступок мог вылиться для него в месяц карцера: не только бить старшего караула, а даже перечить ему запрещал устав.

«Может быть, потом, – лениво подумал серб, потерев костяшки. – Если будет настроение…»

Гильермо, разумеется, просьбе Драгомира не внял. С тем же успехом «отстань» можно было сказать голодной акуле.

– Уж кому-кому, но тебе, юноша, меня точно не провести! – продолжал Гильермо в своей обычной унижающей манере. – Да от тебя за километр страхом воняет! Перетрусил, аж поджилки трясутся!

– Пусть лучше страхом воняет, чем той тухлятиной, что от тебя несет! – огрызнулся Драгомир, который из юношеского возраста давно вырос и вообще был ненамного младше самого Гильермо. – И кого я, по-твоему, испугался? Не тебя ли случайно?

И презрительно сплюнул, не в сторону старшего караула, конечно, но так, чтобы он догадался: этот плевок не случаен и предназначается ему.

– Меня ты, сербская морда, не боишься потому, что я тебя еще не наказывал, но учти, этот день не за горами, – пообещал Гильермо, после чего вдруг притих и полушепотом проговорил: – Я знаю, кого ты боишься. Ты боишься демона Ветра!

– Кого-кого? – недопонял Драгомир. Как следует расслышать Гильермо ему помешал шелест листвы. – Я боюсь ветра?

– Не ветра, кретин, а демона Ветра! – раздраженно, однако все так же не повышая голоса, ответил старший караула. Похоже, что боялся здесь все-таки он, а не Драгомир. – Не придуривайся; хочешь сказать, что за месяц, который ты у меня служишь, ни разу не слышал о демоне Ветра?

– За месяц в Сарагосе я только и слышу твое лошадиное ржание! – не преминул взять небольшой реванш Драгомир. – И вы еще смеете называть сербов трусами! А сами-то лучше? В штаны накладываете, как только ветер сильнее подует! Демоны, видите ли, у них по ветру носятся! Единственные демоны, в которых я верю, поскольку видел их собственными глазами, – это те, которых русские укротили: огромные стальные твари с крыльями, ревущие в полете так, что земля содрогается…

– Заткнись! – взвизгнул вскипевший от такой беспардонности Гильермо, после чего осекся и начал испуганно озираться по сторонам. – Заткнись, безбожник! – продолжил он уже на полтона тише. – У русских не демоны, а машины – это у нас в Сарагосе даже дети знают! А демон Ветра действительно существует!

– Ты его видел? – скептически хмыкнул Драгомир.

– Его никто не видел! Я имею в виду: никто из живых! Все, кому не посчастливилось с ним столкнуться, погибли! Демон разодрал их когтями, как ястреб цыплят!

– Люди кровожаднее всяких демонов, – заметил серб. – Некоторым что свинью выпотрошить, что человека. Говорят, их кровожадность – врожденная болезнь, что-то с головой не в порядке.

– Похоже, ты и впрямь ничего не знаешь, иначе не спорил бы как упрямый протестант, – проворчал старший караула, первый раз в присутствии Драгомира признавшийся, что ошибался. Факт был из ряда вон выходящий, и серб счел это собственной победой. Пусть маленькой, но победой. И потому с присущим победителю великодушием временно забыл о неприязни к Гильермо и попытался вызвать зубоскала на простой человеческий разговор, благо до конца смены было еще долго, а тема для беседы вырисовывалась хоть и «не к ночи будет помянута», однако все равно достаточно интригующая.

– Почему же ваш потрошитель объявлен демоном? – нарочито дружелюбно полюбопытствовал Драгомир, для удобства слушания даже сняв с головы капюшон плаща. – И почему именно демоном Ветра?

Гильермо посмотрел на Драгомира, как педагог на глупого ученика, задавшего вопрос «почему люди не летают?», но до разъяснений милостиво снизошел:

– А разве обычный человек способен становиться невидимым и проходить сквозь стены? Демон Ветра делает это шутя. А почему именно «Ветра»? Да потому, что появляется он лишь тогда, когда непогода и ветер. Не было еще случая, чтобы он появился при безветрии и безоблачном небе.

– И что, ваш демон Ветра летает при каждой непогоде?

– Не знаю, как в других епархиях, – признался Гильермо, кажется, уже забывший, что пришел сюда с целью позубоскалить, а не заниматься просветительством, – а в Испании его видели уже не однажды. Последний раз – месяц назад, аккурат перед твоим приездом. Только не говори, что ты и об убийстве главного казначея епархии Марко ди Гарсиа ничего не слышал.

– А, это тот, чью отрезанную голову до сих пор не нашли, – припомнил Драгомир. О жестоком убийстве одного из богатейших граждан Мадридской епархии он был наслышан сполна. – И с каких пор его убийство стали приписывать демону Ветра? До меня доходили слухи, что это сделал кто-то из слуг казначея.

– Мой старший брат служит Защитником Веры в Мадриде! – с гордостью заявил Гильермо, тем самым как бы пресекая любые сомнения серба в правдивости своих слов. – Так вот, брат сказал, что версия о причастности слуг отпала сразу, как только были расследованы все детали этого дела…

– Чертовски любопытно.

– Не перебивай, невоспитанный серб!.. Так вот, врагов у Марко ди Гарсиа имелось много, и охрана у него, само собой, была натаскана не хуже охотничьих псов. А в последнее время он явно опасался за свою жизнь сильнее обычного, поэтому несколько бойцов охраны дежурили даже у него в спальне.

– Ему угрожали?

– Этого так и не выяснили, но незадолго до своей гибели казначей стал шарахаться от каждой тени: значит, все же что-то предчувствовал… Дом у него гораздо неприступнее, чем этот… – Гильермо обвел рукой вверенную ему под охрану резиденцию Сарагосского епископа, – поэтому сначала и решили, что проникнуть туда извне никто не мог в принципе. Но по выяснении обстоятельств пришли к выводу: убийство совершил чужак.

– Демон Ветра! – не сдержавшись, усмехнулся Драгомир.

– Слушай, будешь перебивать – оставлю на вторую вахту! – пригрозил Гильермо.

– Извини, больше не буду, – ответил Драгомир. Извиняться перед Гильермо абсолютно не хотелось, но, во-первых, этот мерзавец мог и впрямь организовать Драгомиру бессрочное патрулирование на продуваемой холодным ветром стене, а во-вторых, очень уж хотелось дослушать историю до конца.

– Мерзнешь тут вместе с ними за компанию, и никакой благодарности, – буркнул Гильермо, немного посопел в обиде, но к рассказу все-таки вернулся. – …В общем, на чужака указывало всего одно доказательство, зато бесспорное: не было среди слуг ди Гарсиа такого, который мог бы хладнокровно разделаться одновременно с тремя охранниками и самим Марко, причем разделаться так, что из его спальни не раздалось ни звука! Ты только представь своей тупой башкой: убить четверых вооруженных людей за считаные секунды не то что без автомата или дробовика, а даже без обычного пистолета!

Драгомир промолчал, но мысленно с Гильермо согласился: действительно, в голове подобное не укладывалось.

– …Словно сама Смерть по спальне казначея косой прошлась, – продолжал старший караула. – Четыре истерзанных чем-то острым тела, а у ди Гарсиа и вовсе голова отрезана. Но это еще не все. – Гильермо драматично понизил голос, готовясь сообщить самую сногсшибательную, на его взгляд, новость. – По оставленному на полу кровавому следу удалось выяснить, что голову Марко унесли на крышу, откуда она в свою очередь также исчезла! След оборвался с концом. Будто тот, кто нес голову, просто взял да улетел. И кто, по-твоему, кроме крылатого демона, мог такое сотворить?

– Следует понимать, что в ту ночь на дворе стояли непогода и ветер? – попросил уточнения Драгомир, которому рассказанная история все равно показалась больше чем наполовину придуманной небылицей, даже несмотря на клятвенные уверения рассказчика в ее правдивости.

– Ветер в ночь убийства ди Гарсиа завывал будь здоров! – подтвердил тот. – Я тоже помню ту ночь: в Сарагосе тогда с церкви Санта-Марии Магдалены крест сорвало. Чуешь, что к чему: демон Ветра резвился, не иначе! И в предыдущих случаях все происходило примерно тем же образом: никакие стены, никакая охрана не помогала; ночью лишь вой ветра, а поутру изувеченные тела да кровь повсюду.

– Этот демон, он что – убивает одних богачей, а крестьянами и искателями брезгует? – поинтересовался Драгомир. Подобная странность демона Ветра показалась ему любопытной.

– Ты груб и неотесан, как любой серб! – фыркнул Гильермо. – Если бы ты хоть немного напряг свои жалкие мозги, то догадался бы, что ближайшие слуги Дьявола никогда не будут питаться кровью черни! Кровь благородных сеньоров – вот их насущная пища! Души благородных сеньоров – вот то, за чем они охотятся! А кровью и душами черни прельщаются в основном вампиры да ведьмы, которых – хвала Инквизиционному Корпусу! – последнее время стало гораздо меньше.

– Ну хорошо, пусть это сделал демон Ветра, – согласился Драгомир, давно уяснивший своими «жалкими мозгами», что спорить с упрямым и злопамятным Гильермо будет себе дороже. – А тебе никогда не приходила мысль о том, что демон не мог появиться здесь сам по себе?

– Ты хочешь сказать, что кто-то из смертных способен регулярно вызывать из Ада это чудовище и мало того – заставлять его подчиняться? – переспросил Гильермо. Драгомир кивнул. – Это каким же специалистом по черной магии надо для этого быть!.. Нет, серб, ты, как всегда, не прав. Всех крупных колдунов давно рассекретили и предали Очищению, а оставшимся на свободе их подмастерьям-недоучкам такое серьезное дело точно не по зубам. Ты опять говоришь свои обычные глупости!

– Ну, не знаю… – пожал плечами Драгомир. – Может быть, кто-то из еще не пойманных гениев магии продолжает бегать по округе от инквизиторов. Всегда можно вычислить, кому была выгодна та или иная смерть, и схватить этого человека. Понятное дело, что среди ваших благородных донов это сделать достаточно сложно. Они веками грызутся между собой, и найти в Испании двух друзей среди представителей высших сословий просто нереально. И все же, чем сразу пасовать перед всемогущим демоном Ветра, следовало бы для начала поискать заинтересованного в его появлении человека.

– Экий ты, я гляжу, самоуверенный! – как и ожидалось, все, казалось бы, разумные доводы Драгомира были восприняты Гильермо в штыки. – Неужели думаешь, что среди Защитников Веры и магистров Ордена Инквизиции никто этим вопросом не задавался? А там служат люди не чета нам с тобой… тебе – в особенности. Так что, если бы к появлению демона был причастен смертный, его бы давно схватили. Однако демон продолжает свои кровавые пиршества до сих пор.

«Сказочник! – подумал Драгомир о Гильермо. – Небось наврал с три короба, а казначея и прочих на самом деле прикончили наследнички и не признаются. Сколько слышал на своем веку о загадочных убийствах всяких толстосумов, все случились из-за денег или наследства. И никуда жирным ублюдкам от этого не деться – чем больше имеешь, тем больше желающих это у тебя отнять».

А вслух добавил:

– Ерунда, выловят вашего демона Ветра не сегодня, так завтра. Охотники Инквизиционного Корпуса и не таких чертей-невидимок на свет божий за рога извлекали.

– Как же, надейся: «выловят», – мрачно усмехнулся Гильермо. – Разве можно поймать ветер?..

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЧЕЛОВЕК ИЗ ДАЛЕКОЙ ЗЕМЛИ

Одного из молодых господ как-то наставляли, что «сейчас» – это и есть «то самое время», а «то самое время» – это и есть «сейчас».

Человек ничего не стоит, если он не понимает, что «сейчас» и «то самое время» – это одно и то же… Если же человеку удается свести «сейчас» и «то самое время» воедино, он – настоящий слуга…

О достоинствах людей прошлого можно судить по тому, как поступают их потомки.

Ямамото Цунэтомо. «Хагакурэ»

Сото Мара просыпался рано, задолго до того, как в асьенде дона Диего ди Алмейдо начинала кипеть жизнь. Повара и дворники – слуги, что обычно приступали к своим обязанностям раньше других, – еще видели предрассветные сны, когда приземистый байк Сото уже урчал мотором перед воротами асьенды, а стражник с недовольным лицом отпирал многочисленные засовы. Привратникам, да и прочим tiradores mercenarios¹ из охраны дона ди Алмейдо такие ранние поездки их старшего тирадора казались странными, однако спрашивать о целях этих поездок у Мара они не пытались – все равно не ответит.

Поговаривали, что немногословный наемник ездит на свидания с дочерью пастора ближайшей деревеньки. Но даже те, кто выдвигал подобные версии, не могли объяснить, почему Сото отправляется в путь перед рассветом и возвращается аккурат к завтраку слуг – отрезок суток для романтических встреч, мягко говоря, не самый подходящий. Тирадоры, служившие у дона ди Алмейдо с давних пор, утверждали, что Мара совершает свой ежеутренний мотомоцион уже много лет и лишь дождливая погода заставляет его отступать от подобной традиции. Вряд ли какая из местных сеньорит, а тем паче дочь пастора, сумела бы придерживаться столь жесткого графика свиданий такое продолжительное время.

Между тем никакого секрета в поездках Сото Мара не было, и уезжал он от асьенды ди Алмейдо совсем недалеко (сеньор просто не одобрил бы большой расход горючего на личные нужды слуг, хотя и относился к своему старшему тирадору с благосклонностью). Сото выезжал на проходившую мимо асьенды дорогу, двигался по ней чуть больше километра, а затем сворачивал на узкую тропку, которую за все эти годы сам и прокатал. Тропка, пропетляв по заросшему дикими лимонными деревьями склону, выводила мотоциклиста на берег Эбро – самой крупной из рек Мадридской епархии, что текли на восток.

Мимо облюбованного Мара местечка редко кто хаживал даже днем – что интересного может быть на каменистой береговой полоске, к которой следовало продираться через заросли лимонных деревьев и шафрана? А в утренние часы здесь и вовсе царила полная безмятежность, нарушаемая лишь плеском речных волн да ленивым шелестом листьев. Окружающая обстановка идеально подходила для ценителя уединения, каким являлся старший тирадор дона ди Алмейдо Сото Мара, в церковной метрике которого, однако, значилось совершенно другое имя: Луис Морильо…

Когда Сото обычно прибывал на берег, предрассветные сумерки только-только начинали рассеиваться, а ранние птицы заводили свои песни. Время это выбиралось Мара не случайно. Он появлялся здесь затем, чтобы насладиться единственным природным явлением, которое потрясало его до глубины души с раннего детства – именно тогда Сото впервые сумел оценить величие этого явления и с тех пор не мог прожить и недели, чтобы не увидеть его снова.

Сото восхищался восходом солнца. Восхищался изо дня в день, из года в год. Он приезжал именно сюда, где небесное светило появлялось не из-за гор, уже ослепительно-яркое, – а медленно и величаво, подобно омывающему тело в речных водах божеству, выплывало на небосклон прямиком из Эбро. Мутный Эбро единственный раз за весь день озарялся пурпурными бликами и обретал жизнерадостный вид, словно он вместе с Сото восторгался восходом, чтобы затем вернуться к обыденной жизни и продолжать угрюмо катить волны к Средиземному морю.

Воистину прав был древний поэт, предок Сото Мара, когда писал об этих мгновениях:

 
Когда белые облака собираются вместе,
Утренняя краса уже поблекла.
 

На своем веку тирадор успел повидать немало картин (кстати, сеньор ди Алмейдо обожал живопись и держал у себя небольшую картинную галерею) и послушать различную музыку – от искрометного фламенко до унылых песнопений скандинавов, – но ни одно творение человеческой фантазии не смогло потрясти его так, как потрясало природное великолепие обыкновенного восхода. Бесспорно, Сото много раз наблюдал и закат, но в уходящем за горизонт гаснущем солнце было что-то траурное, а траура Мара насмотрелся и в жизни. Светлую же радость, которая наполняла его при любовании восходом, он ощущал лишь здесь, на каменистом берегу Эбро, и нигде больше. Именно ради этих мгновений Сото вставал в несусветную рань, и именно они регулярно наполняли его удивительно мощным зарядом внутренней энергии, способной вернуть к жизни даже мертвеца. И если любовь, голод, гнев, усталость и прочие человеческие чувства Сото мог описать простыми словами, то это чувство было необъяснимо даже ему самому, как порой бывают необъяснимы сновидения. Ибо как внятно растолковать кому-то другому, что творится лишь в бездонной глубине твоего сознания?

Сото пытался разобраться в причинах своего неудержимого стремления видеть то, на чем окружающие его люди не заостряли ни малейшего внимания. Наемник чувствовал, что истинная разгадка его страсти не так уж и сложна, поскольку наверняка лежит где-то на поверхности, однако по каким признакам выделить ее из множества прочих разгадок, он понятия не имел. Поэтому довольно длительный период – все детство и первую половину юности – Сото (вернее, тогда еще не Сото Мара, а Луис Морильо) просто глядел на восход солнца, ни о чем не задумывался и с детской беззаботностью ликовал над тем, что видел, ни на йоту не вникая в суть этого ликования.

Юность давно миновала, и сегодня Сото утолял свою страсть с каменным выражением лица, без тени улыбки. Где-то на дне его души продолжал трепетать ребяческий восторг, но прорваться сквозь вселенскую невозмутимость, что обуревала Мара при созерцании восхода, восторгу было не дано так же, как не дано лишенной крыльев птице подняться в воздух.

Не дано уже никогда.

Луис Морильо вырос в церковном приюте вместе с сотней подобных ему сирот. О своих родителях он знал немногое: они являлись членами какой-то незаконной секты, угодили в руки Божественных Судей – Экзекуторов и были преданы Очищению Огнем, тем самым перепоручив заботу о годовалом Луисе приютским наставникам. Не такая уж удивительная судьба для жителя Святой Европы, если задуматься.

Детство Луиса нельзя было назвать счастливым и по другой причине. Казалось бы, мальчуган был довольно смышлен и неплохо развит физически, однако сверстники очень быстро дали ему понять, что он не такой, как все, и потому принимать равноправное участие в общих играх не может. И если даже кто-то из сверстников был бы не прочь дружить с Луисом, не делал он этого из элементарного соображения – дабы самому не стать таким же изгоем.

Так уж заложено в детской природе, а тем более в природе детей, растущих в приютах: кто выделяется из остальных, не важно чем – избыточным весом, дефектом внешности или речи, хилостью тела, слабовольным характером, – тот всегда служит объектом насмешек и издевательств. И маленький Луис Морильо исключением из правил не был, хотя ожирением не страдал, не заикался, от драк не бегал и никаких ярко выраженных уродств не имел.

Точнее, это Луис считал, что не имел уродств. К несчастью, мнение Луиса по этому поводу не учитывалось не только сверстниками, но и воспитателями, убежденными в том, будто необычная внешность мальчугана – не что иное, как неизбежное отмщение Господа за тяжкие грехи его родителей. Действительно, лицо Луиса настолько сильно выделялось на фоне лиц прочих воспитанников, что его донельзя широкие скулы, маленький приплюснутый нос и в особенности чрезмерно узкий разрез глаз считать нормальными не желал никто. А когда вдобавок к этому мальчик злобным волчонком исподлобья глядел на окружающих…

– Дьявольские глаза! Дьявольский ребенок! – так отзывался о Луисе настоятель приюта, при этом всякий раз осеняя себя крестным знамением.

Нелегкая судьба: родиться в стране, где властвует Глас Господень, он же Великий Пророк, и свирепствует Инквизиция, быть сыном родителей-отступников и благодаря необычной, а для многих отталкивающей, внешности прослыть в церковном приюте «дьяволенком»… Понятное дело, что одиночество Луису было предопределено еще в детстве.

На «дьяволенка» Луис не обижался, но крайне унизительное, на его взгляд, прозвище «узкоглазый» задевало его и заставляло остервенело кидаться на обидчиков с кулаками. Такие всплески ярости демонстрировали очень странную черту характера немногословного мальчика, способного буквально за долю секунды выйти из себя и столь же стремительно вернуться к прежнему спокойному состоянию.

Благодаря этой неестественной для ребенка взрывной и быстро затухающей агрессии, помимо «дьяволенка» и «узкоглазого», к десяти годам Луис обзавелся третьим прозвищем – «бешеный». Мальчик даже не знал, обижаться на него или нет, поскольку, когда тебя дразнят «бешеным», а ты тут же впадаешь в бешенство, этим ты невольно подтверждаешь правоту обидчика. И Луис принял на этот счет соломоново решение: обижался на «бешеного» лишь тогда, когда его действительно хотели оскорбить; в противном случае он просто не откликался.

Несмотря на достойную взрослого драчуна ярость, редко когда «дьяволенок» выходил из драк победителем, пусть и был он при этом крепким и подвижным ребенком. Луиса били нещадно, обычно группой и до тех пор, пока не вмешивался кто-либо из воспитателей. После таких стычек мальчик уединялся в укромном уголке на чердаке и предавался горестным размышлениям. Думал он о том, что раз в этом мире все устроено по божьей справедливости (так из года в год учили Луиса его наставники), то, видимо, он – Луис – и впрямь расплачивается за родительские грехи, поскольку обидчики его за свои поступки не расплачивались никогда, ну разве что воспитатель накричит на них, и только. И если сверстники частенько отождествляли себя в играх с добрыми и сильными сказочными героями, то, глядя на них, Луис невольно относил себя к героям отрицательным, на которых в конце концов и обрушивается заслуженная кара.

Именно тогда, скрываясь в одно прекрасное утро на чердаке от обидчиков, Луис открыл для себя всю красоту восходящего солнца.

Солнце поднималось из-за гор, и казалось Луису, что оно единственное в мире, кто улыбается ему – бешеному узкоглазому «дьяволенку». Улыбается искренне и по-доброму, как улыбаются своим детям любящие матери и как никто из людей еще никогда не улыбался мальчугану.

С той поры он полюбил cолнце и старался встречать рассвет каждое утро, если, конечно, на дворе не стояла пасмурная погода. Маленький Луис видел в cолнце живое существо, что появлялось на Земле из высшего мира. Оно было намного реальнее и добрее того Бога, о котором талдычили наставники и который так жестоко спрашивал с мальчика за ошибки его родителей…

Пребывая в умиротворенном настроении, какое он всегда испытывал после утренних прогулок, Сото Мара загнал байк в гараж и направился к своему флигелю. Там он проживал с того дня, как сеньор ди Алмейдо назначил его старшим тирадором. Прочие наемники, охранявшие асьенду и сопровождающие дона в его поездках – лично отобранные Сото из лучших своих подчиненных, – жили на казарменных условиях в полуподвальном помещении под главным зданием.

Путь к флигелю, что стоял на холме у самой оборонительной стены, пролегал под сенью платановой аллеи. Сото всегда старался ходить здесь неторопливо – ему нравилось это место. Ветви платанов сходились над головой, и Мара чудилось, что он идет не по аллее, а по живому коридору с движущимися в такт порывам ветра стенами. Сплетенные кроны деревьев создавали причудливые арки, какие не воспроизводил в камне еще ни один архитектор.

Однако сегодня маленькая пешая прогулка перед завтраком не получилась. Едва ступив под тень платанов, Сото тут же припустил по аллее бегом, поскольку обнаружил, что оставленный им перед поездкой к реке привычный порядок вещей нарушен – дверь в его флигель была распахнута настежь. И хоть Сото никогда не запирал ее – ценных вещей он не имел и воровать у него было абсолютно нечего, – дверь не могла открыться от обычного сквозняка, поскольку имела пружинную защелку.

Стараясь держаться в тени и не скрипеть половицами, Сото беззвучно переступил порог флигеля и сразу понял, что нечистые на руку слуги сеньора (к сожалению, попадались и такие) тут ни при чем.

– Прошу прощения, сеньор, за долгое отсутствие. Меня не известили о вашем приходе, – проговорил Сото, отпуская учтивый полупоклон. – Простите, что заставил вас ждать.

Дон Диего – а именно он пришел во флигель во время отлучки Сото – вздрогнул и уронил на пол книгу, которую в это время листал.

– Напугал! – обернувшись, укоризненно покачал головой дон и собрался поднять оброненную книгу, но тирадор опередил его. Не успел еще хозяин асьенды сделать и шага, как Мара уже протягивал ему книгу.

– Простите, что напугал… – начал было Сото снова извиняться, однако дон ди Алмейдо перебил его:

– Прекрати, Сото. Это я должен просить у тебя прощение за незаконное вторжение.

– Ну что вы, сеньор, – смутился Мара. – Как можно! Вы же знаете: мой дом – ваш дом.

Дон Диего усмехнулся и кряхтя опустился на заскрипевший под ним стул. Книгу он положил на колени, открыв ее, очевидно, на той странице, где прервал чтение. Вслед за сеньором присел на краешек кровати и Сото – негоже почтительному слуге разговаривать с сидящим господином стоя; так диктовал кодекс чести предков Мара; предков, представителей той нации, которой Сото принадлежал в действительности, а не той, среди которой ему суждено было родиться и жить…

Мара молчал, поскольку сеньор тоже молчал. В данной ситуации воспитанному слуге не пристало задавать вопросы господину. Дон ди Алмейдо соблаговолит обратиться к старшему тирадору тогда, когда сам сочтет нужным.

Прежде чем завести разговор, дон счел нужным немного поиспытывать терпение слуги: несколько минут он в молчании перелистывал страницы книги. (Сказать по правде, дон Диего в жизни не смог бы изобрести воистину суровое испытание для выдержки Сото Мара, как не сумел бы он вплавь пересечь море. Наверняка ди Алмейдо догадывался об этом.)

– Занятные вещи ты читаешь, – заметил сеньор, зевая. В отличие от Сото, он проснулся совсем недавно. – Я не силен в английском и потому почти ничего не понял. Скажи: вот эти люди – кто они?

И, развернув книгу, дон ди Алмейдо указал на иллюстрацию в ней. Картинка представляла собой черно-белую фотографию, довольно качественную, поскольку сделал ее неизвестный фотограф Древних (в Святой Европе фотография только-только начинала возрождаться; ученые дьяконы лишь недавно раскрыли секрет фотоэмульсии на основе солей серебра).

На фотографии были запечатлены люди с белыми повязками на голове, построенные в шеренгу на фоне небольших крылатых конструкций с пропеллерами. Не нужно было обладать острым зрением, чтобы определить: люди эти чертами лица, а особенно узким разрезом глаз, очень похожи на Сото Мара. Не будь книга выпущена Древними, дон ди Алмейдо мог бы с полной уверенностью подумать, что на фото изображены не просто ближайшие родственники Сото, а даже его родные братья. Книга была написана на английском языке, которым в Святой Европе пользовались лишь выходцы из Лондонской епархии да дьяконы всевозможных Академий при переводах найденной искателями литературы.

– Это мои древние предки. Именно этих людей называли камикадзе, что на их языке означало «божественный ветер». Камикадзе садились в начиненные взрывчаткой машины, которые вы видите на заднем плане, поднимались на этих машинах в воздух, а затем направляли их на корабли врага.

– Как же они спасались? – недоуменно вздернул брови дон Диего. – Прыгали в море?

– Они не спасались, – покачал головой Мара. – Они взрывались вместе со своими машинами и вражескими кораблями.

Ответ тирадора вогнал дона в еще большее недоумение.

– Какие странные у тебя предки, – пробормотал он, почесав макушку. – И как странно они воевали… Да на такую армию солдат не напасешься.

– Так поступали далеко не все солдаты их армии, сеньор, – уточнил Сото. – Причисление себя к камикадзе являлось показателем высшей доблести. Ими становились лишь лучшие из воинов.

– Их к этому принуждали?

– Вовсе нет. Все они – добровольцы, следующие кодексу чести воина. Пожертвовать собой во имя человека или страны, которым служишь, – это главный принцип их воинского кодекса. Пренебречь им – значит навести позор на себя и на весь свой род.

– Я вижу, в понятиях чести твои предки были сродни моим, – уважительно кивнул дон ди Алмейдо. – Собственная жизнь – ничто. Честь рода, честь господина, честь страны – вот истинная ценность. Это хороший принцип, правильный принцип… Жаль, что сегодня он практически забыт… Твои предки победили в той войне?