Kitobni o'qish: «Майская свадьба»

Глава первая

«Маленькая беседка»

1

Сен-Пьер, столица Мартиники, был обыкновенным городком с населением не больше двух тысяч жителей. Впрочем, в уюте и добротности ему нельзя было отказать: он был почти полностью построен из камня, его узкие улицы были аккуратно вымощены булыжниками, а дома с красными черепичными крышами и цинковыми навесами выглядели нарядно, даже кокетливо. Женщины носили здесь яркие платья и причудливые головные уборы, порт был полон загорелых матросов, негры в закатанных до колен полотняных штанах грузили в шлюпки огромные бочки рома – все это было причиной тому, что город казался невероятно пестрым, разношерстным.

Пока Маргарита уводила меня из порта, где можно было оглохнуть от непрерывного гомона, в котором сплетались французская, испанская и английская речь, я изумленно оглядывалась по сторонам. Несмотря ни на что, настроение у меня было хорошее. Я радовалась тому, что наконец после шести недель морского путешествия чувствую под ногами твердую почву, что закончились мои тревоги, а главное – что нет вокруг меня расстилающегося на многие мили океана.

К сожалению, нас никто не встречал. Офицер, которому было поручено сопровождать и охранять меня, отправился на поиски проводника, а я тем временем отдыхала на террасе губернаторского дома. Здесь было тихо и спокойно, а высокие эвкалипты давали густую тень. Губернатора дома не оказалось, но он оставил экономке распоряжение насчет меня. Я приехала на Мартинику под именем мадам де Бер, но можно было не сомневаться, что губернатор, как человек опытный, догадывается, кто я на самом деле.

Экономка угостила меня чашкой местного шоколада, невероятного пахучего и густого, как патока, но я успела сделать только два глотка, как вернулся офицер.

– Я нашел одного негра, мадам. Он берется сопровождать нас до фермы. Я полагаю, это будет лучше, чем ночевать здесь, у губернатора.

– Вы нашли карету?

– Карету? Боже мой, какая может быть карета… Я нашел повозку, мадам. Кареты остались в Париже.

– Довольно! – сказала я в ярости. – С меня достаточно ваших насмешек. На ферму я поеду сама. Надеюсь, вам не приказано стеречь меня до самой усадьбы?

Офицер пожал плечами. Ему самому наверняка хотелось остаться в Сен-Пьере, повеселиться в кабаке за пинтой вина, пообнимать девушек. Я была рада, что избавилась от него. Он верно служил моему отцу и надоел мне до смерти.

Час спустя деревянная повозка раскачивалась во все стороны, трясясь по ухабистой дороге. Путь наш сначала пролегал по берегу, вдоль которого вытянулись длинные песчаные пляжи, потом тропа повернула в лес, чему я была очень рада: наконец-то исчезла из виду эта изумрудная океанская вода, на которую я уже без тошноты и смотреть не могла. Но дорога, к сожалению, стала еще хуже, и я даже стала переживать по поводу того, что будет с моим ребенком.

– Осторожнее! Нам некуда спешить!

Маргарита обмахивала меня веером. Хотя над повозкой был натянут полотняный тент, от жары у меня взмокла и отяжелела не только одежда, но и волосы.

– Неужели здесь, на Мартинике, всегда так жарко? – спросила я у нашего проводника.

– Да, молодая госпожа! Но не волнуйтесь! Сейчас дожди идут каждый день.

Он улыбнулся. Неожиданно белоснежные зубы сверкнули на его черном лице. Маргарита вздрогнула и, перекрестившись, сжала мою руку. Она много слышала о негритянском колдовстве и до сих пор панически боялась чернокожих, хоть прежде ей и доводилось видеть негритят, отданных в услужение версальским дамам.

– Мы в самый ад угодили, мадемуазель. Это плохое место! Такого решения я от вашего отца никак не ожидала.

Я оглядывалась по сторонам. Только сейчас мне стало понятно, что то, что я приняла поначалу за спутанный лианами лес, – на самом деле, должно быть, плантация: мы ехали между двумя рядами деревьев с широкими блестящими листьями, между которыми свисали длинные, похожие на тонкие трубки, темные бархатные плоды, от которых исходил довольно приятный аромат.

–– Это ваниль, – на ломаном французском пояснил мне проводник. – Но она еще не созрела. Ее будут собирать в сентябре.

Ванильные плантации закончились, и мы, миновав небольшую рощу, в которой бамбук перемежался с папоротниками, бальзамином и еще какими-то зарослями, показавшимся мне кустами дикой акации, выехали на бескрайние поля сахарного тростника. Он был такой высокий, что мы ехали, словно между двумя стенами леса. Наконец, вдалеке замаячили какие-то желтые лачуги, крытые пальмовыми листьями, над которыми вился голубоватый дымок. По дороге нам стали попадаться негритянки: в пестрых платьях, в причудливых тюрбанах, они шли танцующей походкой, покачивая бедрами, и бросали на нас цепкие взгляды. Появление этих женщин означало близость какого-то селения.

– Остановитесь-ка! – раздался сзади крик и топот нескольких лошадей. Четверо всадников обогнали нас и преградили нам путь. – Назад! Назад!

– Что это значит? – спросила я, обращаясь к негру-проводнику.

Он пожал плечами. Вид у него был озадаченный.

– Что вам угодно? – спросила я, поднимая голову. Соломенная шляпа слетела у меня с головы, белокурые влажные волосы рассыпались по плечам.

– Это земля Пьомбино, – сказал один из всадников и указал в сторону, где виднелась крыша какого-то дома. – А это – ферма Пьомбино. Сворачивайте с этой земли!

Что-то знакомое странно укололо меня. Пьомбино? Наша деревня в Тоскане располагалась недалеко от Пьомбино… Кому пришло в голову назвать именем этого тосканского города плантации и ферму?

– Почему сворачивать? – спросила я, закрываясь рукой от солнца.

– Это земля Антуана Пьомбино.

– А далеко ли до усадьбы Шароле?

– Нет, – всадник махнул кнутом, указывая направление. – Не более мили. Это возле Гран-Ривьер.

– Но ведь это по соседству! – возмутилась я. – Зачем же нам сворачивать, если через вашу землю наш путь будет вдвое короче?

– Я не хочу с вами спорить, мадам. – Всадник спешился и подошел ко мне. – Но вы не имеете никакого права ездить по чужой земле, если ее хозяин не хочет этого.

– Это вы – Антуан Пьомбино?

– Нет. Среди нас его нет. Мы – его помощники.

– Давайте я заплачу вам пошлину за то, что проеду, – раздраженно ответила я. – Неужели ваш хозяин так скуп? В таком случае ему нужно воздвигнуть вокруг своей земли крепостную стену.

– Мы не возьмем ваших денег. Сворачивайте!

Я в бешенстве приказала проводнику развернуть лошадь.

– Передайте своему хозяину, – крикнула я напоследок, – что если ему вздумается проехать через земли и ферму Шароле, с ним поступят таким же образом.

Я гневно покусывала платок, удивляясь дикости здешних обычаев. Какой-то Антуан Пьомбино запрещает мне ездить по его земле! Да он, наверно, простой негоциант, у которого нет ни одного поколения предков-дворян. И он смеет преграждать дорогу принцессе де Тальмон!

Я чуть не прокусила себе губу от злости. Помимо задетого честолюбия была и другая причина: усталость. Беременность я переносила не слишком легко, и сейчас моей заветной мечтой было добраться до места и отдохнуть. Эта тошнота, это тело, ставшее таким неуклюжим…

– Ладно уж, мадемуазель, – примиряющим тоном сказала Маргарита, – поедем другой дорогой. Нужно было еще в Сен-Пьере узнать, нет ли в здешних местах чудаков вроде господина Пьомбино.

– И он, скорее всего, итальянец! – воскликнула я разгневанно. – Пьомбино!

– Думаю, тут хватает людей из любых уголков света. Но за их добродетель я не поручусь. Только проходимец может выжить на этих островах, я так полагаю…

Мы ехали еще примерно полчаса, прежде чем ферма Шароле, называемая еще «Маленькой беседкой», показалась из-за густых деревьев.

Но это не была маленькая беседка в буквальном понимании: это был большой, сложенный из крупного местного камня дом, похожий на крепость, – темный, с мощными, выкрашенными светлой охрой деревянными ставнями и крышей из массивной коричневой черепицы. Два цветника, в которых благоухали огромные розы, были разбиты перед домом. Но на этом вся куртуазность поместья и заканчивалось: оно выглядело как хозяйственная усадьба, центр большого рабочего поселения. Сразу за домом выстроились хозяйственные постройки: сушильни, конюшни, амбары. В загонах мычали козы. Индюшата важно разгуливали по двору. И над всем этим хозяйством витал крепкий спиртной дух, свежий и слегка сладкий, более сильный, чем даже в Сент-Пьере: была как раз та пора, когда сок сахарного тростника на винокурнях Мартиники перегоняют в ром.

Я прошла по широким, утопленным в землю, каменным плитам, которыми была вымощена дорога к дому, и остановилась. Мне навстречу спешил высокий мужчина, большой, грузный, в мятой рубахе и кожаной безрукавке. Толстые штаны его были стянуты широким поясом. На вид ему было лет сорок. Будто по случаю большого приема, он напялил на себя завитой парик, изрядно потрепанный и весьма обременительный в такую жару, и его полное отекшее лицо с толстыми губами блестело от пота. Мне он не слишком понравился.

– Вы господин Воклер? – спросила я, с трудом припомнив имя управляющего.

– Да, конечно! А вы, видно, дочь принца. Хозяйка…

Он сделал жест, приглашая меня в дом.

Я шла по дому, убеждаясь, что его обстановка очень отличается от того, к чему я привыкла во Франции. Каменная кладка стен, не прикрытая штукатуркой, придавала здешним помещениям суровости; мебель была либо тяжелая и грубая, либо – откровенно местная, кустарная, плетенная из стеблей сахарного тростника. Все комнаты были небольшие, окна, распахнутые настежь, пропускали мало света.

– Два часа назад я получил известие о вашем приезде, – нехотя пояснил Воклер, заметив мое замешательство. – Мы хорошо потрудились для вашей встречи и приготовили вам лучшую комнату. Эй, Селина!

Стройная темноволосая девушка остановилась на пороге.

– Это хорошая рабыня, – сказал управляющий, – ее учили в Сен-Пьере ухаживать за знатными дамами… Она будет вам хорошей горничной.

– Это рабыня? – переспросила я. – Она же совсем белая.

– Селина? Да, она рабыня. Но это вы только сперва ею брезгуете, потом привыкнете. Она квартеронка¹… К тому же крещеная.

Мне казалось странным, как светлокожая женщина, внешне ничем не отличающаяся от француженки, может считаться рабыней. Впрочем, сейчас было не время вникать в такие подробности.

–– Заберите мои вещи из повозки, – сказала я, обращаясь к Селине, – я хочу переодеться.

Маргарита, не доверяя новой служанке, отправилась выполнять поручение вместе с ней. Воклер проводил меня в комнату, которую он называл «самой лучшей». Ничего хорошего я, впрочем, не ожидала, потому что уже осознала: мой отец, отправляя меня на край света, желал не только скрыть то, что со мной случилось, но и некоторым образом проучить меня, дисциплинировать. Обстановка этой усадьбы явно должна была напомнить мне тот дом в Тоскане, где прошли мои ранние годы; это я уяснила хорошо.

Но комната оказалась лучше, чем я в своем унынии предвидела. Здесь была добротная кровать из темного дерева с плотными муслиновыми занавесками – очевидно, для защиты от насекомых, шкаф, несколько ларей для вещей и одежды, начищенное до блеска серебряное зеркало. А главное – окно этой комнаты выходило в тенистый сад. Прямо перед окном росло дерево, усыпанное десятками огромных, величиной с мою ладонь, пурпурных цветов. Эти цветы свешивались на подоконник, он был весь покрыт золотистой цветочной пыльцой. Обилие цветов, фиолетовых, оранжевых, алых, самых причудливых форм и оттенков, было и на других деревьях. Среди ветвей порхали, попискивали и испускали тонкие крики птицы с прозрачными лиловыми крыльями.

– Это рай какой-то, – проговорила я, приятно удивленная. – Как здесь все ново, необычно…

Но в целом, конечно, в этой комнате я чувствовала себя подавленно. И одиноко, что уж скрывать… Путешествие закончилось, я очутилась в том месте, куда меня отослали, и должна была здесь ожидать рождения ребенка. Место оказалось не таким уж плохим для пребывания, но… на душе у меня снова стало тоскливо. Я хотела ребенка, конечно, и за время долгого морского плавания смогла хорошо это осознать, однако меня очень угнетало отсутствие какой-либо родной души рядом. Анри де Крессэ стал ошибкой легкомысленной юности, графа д’Артуа я так и не полюбила, да и он, прямо скажем, любил меня очень своеобразно, если даже не защитил от отцовской воли. В общем, все было так пусто и глупо…

Пришла Маргарита – единственная родная душа, заметила мое состояние и принесла стакан воды с несколькими каплями успокоительного средства. Спустя некоторое время мне действительно стало легче. Слезы отступили. Сидя в плетеном кресле перед окном, я подумала, что Мартиника – в целом, интересное место, здесь стоит побывать хотя бы из любопытства… так, чтобы в старости похвалиться внукам, что видел Вест-Индию. И, раз уж меня занесло сюда, надо это как-то перетерпеть.

–– Все изменится, – сказала Маргарита, будто угадав мои мысли. – Вы слишком молоды, мадемуазель, чтобы всерьез печалиться. И потом, кто знает, может, Мартиника принесет что-то новое в вашу судьбу?

«Если бы не только новое, но и хорошее», – подумала я и взялась вместе с ней пересматривать привезенные вещи.

2

«Если родится девочка, я назову ее Жанной, а если мальчик – Жаном. Ведь этот ребенок появится на свет летом, как святой Жан Батист². И если подумать, то это даже хорошо, что он никому, кроме меня, не нужен и никто им не интересуется, – если бы он был законный, была бы целая церемония с крещением и именами. А так все будет просто. Кроме того, он будет мой, только мой… Моя родная душа».

Я часто думала на подобные темы по утрам, нежась в постели, пока ставни еще не были распахнуты и в комнате царствовал полумрак. Так было и в это утро. Прошел уже месяц с той поры, как я приехала на остров, до родов мне оставалось, по нашим с Маргаритой подсчетам, семь или восемь недель, поэтому мысли о ребенке посещали меня все чаще.

Я дернула веревку звонка. Маргарита вошла так быстро, словно всю ночь стояла под дверью.

– Что ни говорите, мадемуазель, – сказала она, помогая мне подняться, – а ночи здесь ужасны. Едва семь часов вечера – будто кто-то свечи гасит одним махом. И так мало белых вокруг…

Она налила воды в медный таз и подала мне салфетку из тонкого полотна, чтобы я вытерла руки и лицо.

Я начала умываться и вдруг замерла, вспомнив кое-что неприятное.

– А что, – спросила я, – мадемуазель Дюран уже встала?

Маргарита кивнула.

– Уже встала,  – проговорила она, понижая голос, – уже даже завтракала.

Я поморщилась.

Две недели назад по приказу моего отца на ферму Шароле прибыла мадемуазель Дюран – высокая, сухая, бесцветная дама неопределенного возраста. Скорее всего, ей было около сорока лет. В письме, которое эта особа передала мне, отец сообщал, что она – известная в Париже сиделка со множеством рекомендаций и что ее обязанностью будет помогать мне ухаживать за ребенком на первых порах. И хотя я не понимала, какой помощи и советов можно ожидать от женщины, которая сама никогда не имела своих детей и даже не была замужем, мне пришлось смириться с ее присутствием. Она делала вид, что следит за моим режимом и питанием и под этим предлогом вмешивалась во все дела, и всюду делала замечания.

– Ее нужно как-нибудь устранить на сегодняшний день, – сказала я. – Она мне надоела. Мы с Воклером собирались ехать в Сен-Пьер покупать рабов. Ты же знаешь, мне давно пора развеяться.

– Мадемуазель Дюран явно это не одобрит. Да и на пользу ли вам пойдет эта поездка?

– Ах, я вовсе не такая слабая, как ты представляешь.

Я закончила умываться и, выпрямившись, вдруг замерла на месте. Радостно-испуганная улыбка тронула мои губы. Я медленно поднесла руки к животу.

– Господи, что это с вами? – воскликнула Маргарита, бросаясь ко мне. – Больно, да?

Я покачала головой.

– Нет, совсем не больно… просто он ворочается! Ой! Боже! Маргарита, он двигается, да еще как!

Я ухватилась за ее плечо и рассмеялась до слез. Маргарита провела рукой по моим волосам.

– Ну-ну, успокойтесь! Разве можно так смеяться? Вы еще не знаете, что вас ждет два месяца спустя…

– Ах, наоборот, я хочу, чтобы это случилось поскорее. Я так устала ждать!

Дверь отворилась и бесцеремонно, даже не постучав, вошла мадемуазель Дюран.

– Хорошо ли вы себя чувствуете? – спросила она. – Завтрак уже ждет вас.

– Оставьте меня в покое! – приказала я раздраженно. – Вы разве не видите, что я еще не готова!

– Поторопитесь, говорю вам, поторопитесь.

Я была вне себя от подобной наглости. С чего мне торопиться? Ни король, ни королева, ни даже граф д'Артуа не говорили со мной в таком тоне.

– О, дайте мне вернуться в Париж, – пообещала я гневно, – вот там вы, мадемуазель Дюран, узнаете, что я с вами сделаю!

При такой угрозе она обычно удалялась. Так случилось и теперь. Едва за ней закрылась дверь, я повернулась к Маргарите.

– Быстрее! Давай-ка одеваться!

Я теперь носила только широкие – даже очень широкие – шелковые платья преимущественно ярких расцветок; волосы прикрывала белыми муслиновыми чепчиками. Правда, эта вест-индская мода после вычурных мод Парижа казалась мне немного смешной.

Я завтракала поспешно, потому что в Сен-Пьер действительно надо было приехать как можно раньше. На Мартинике была пора тропических ливней; чуть ли не каждый день после полудня на землю изливался такой поток воды, какого в Париже и ждать было нельзя. Воклер предупредил меня, что вернемся мы только завтра к вечеру: составление купчих требовало много времени.

Я вышла из столовой в коридор, размышляя, куда же девался Воклер. Странное сопение и возня доносились из одной из комнат. Я прислушалась. Нечто подобное слышалось и в версальских закоулках, когда какая-нибудь парочка решала уединиться.

– Господин Воклер, оставьте меня, я умоляю вас!

Не задумываясь, я распахнула дверь. Толстый грузный Воклер, обхватив за талию какую-то девушку, обнимал ее так грубо, будто пытался свалить на пол. Она отбивалась и плакала.

– Селина! – возмутилась я. – Немедленно отпустите ее, вы слышите?

Она вырвалась из его рук и выбежала из комнаты, украдкой бросив на меня благодарный взгляд. Я топнула ногой.

– Воклер, мне все это надоело. Я жду вас уже полчаса. Может быть, вы все-таки вспомните о своем обещании?

Я пыталась замять случившееся, но управляющий был разъярен и едва скрывал это. Возможно, если бы я не была дочерью принца, он бы набросился на меня с кулаками.

– Черт возьми… вечно вы появляетесь не вовремя!

– Я появилась как раз вовремя, да! И не трогайте больше Селину. Она ведь моя горничная, не так ли?

Воклер дышал тяжело, с надрывом, бросая на меня ненавидящие взгляды.

– Какое вам дело до Селины? Она рабыня. Я ведь деньги вашему отцу высылаю в Париж исправно и в срок, правда? Так чего же вы мешаете мне жить, как мне хочется?

– Я не потерплю, чтобы в моем присутствии насиловали девушек.

– Каких еще девушек? Она рабыня. Черт возьми, неужели вы не понимаете этого?

Я ушла, сознавая, что мои возражения ничего не изменят.

Всю дорогу Воклер ворчал и дулся на меня, но лошадь вел осторожно, и мне не на что было пожаловаться. Я быстро забыла о случившемся. Я была так далека от дел фермы, условий жизни рабов, их страданий и горестей. Я лелеяла только одну мечту – родить ребенка, стать стройной и красивой и как можно скорее вернуться в Париж. Жаркая, яркая Мартиника мне по-своему нравилась, конечно, но оставаться здесь надолго я не собиралась.

В Сен-Пьер мы прибыли около часу дня, когда вот-вот должен был начаться ливень: небо отяжелело, воздух был влажен и душен. В скудной тени высоких пальм расположился маленький аукцион: продавалась собственность разорившихся негоциантов – несколько десятков рабов и четыре рабыни.

– Вы займетесь этим, Воклер, правда?

Соглашаясь, он кивнул головой, и я отошла к рыночным лоткам и лавкам. Многоголосый гомон стоял над площадью и исчезал среди густой листвы тропических деревьев.

– Цена на сахар снова падает, – жаловался один негоциант другому, – стало быть, и на черную патоку тоже.

– Слава Богу, большинство моих плантаций – ванильные, и я не понесу больших убытков.

– Э-э, сударь, не обольщайтесь! Ваниль тоже может не удержать позиций… да и что такое эта ваниль по сравнению с сахаром? А вот рабы вздорожают, ведь в нынешнем году их завезено из Гвианы намного меньше, чем в прошлом, да и работорговля внутри острова несколько приуныла – вы не находите?

– Ваша правда, сударь, да и как же ей не приуныть? Доходы падают, тут не до работорговли. Все права – у дворян, у аристократов. Им и льготы, и привилегии. А они все равно разоряются и только мешают другим.

– Да-да, – подхватил его собеседник, – разоряются и ведут королевство к катастрофе. Вы слышали, недавно состоялось собрание нотаблей³? Они снова обсуждали положение страны и нехватку денег в казне.

– Я читал об этом и, признаться, был возмущен. Собрались и не придумали ничего нового! Осудили Калонна⁴ за растраты, не согласились на перемены и дали согласие на заем размером в семьдесят миллионов ливров! Глупость какая! И это при нынешних государственных долгах!

– Уверяю вас, сударь, они падут под тяжестью всего этого, – шепотом произнес негоциант, – под тяжестью долгов и собственной глупости. Во Франции бурлит весь Париж. Я чувствую, что вот-вот что-то случится…

– Поделом им, если и случится! Кто берется управлять государством, тот должен делать это в интересах всех подданных, а не только маленькой кучки аристократов.

– Тише, сударь, тише!

– А что такое?

– А рядом с нами… взгляните-ка! Вы разве не слышали? Она как раз из тех, из «гран-блан»⁵.

– Вот как? Я думал, она креолка.

Они имели в виду меня, и я быстро отошла в сторону, нечаянно задев локтем молодую женщину лет двадцати пяти в белоснежном батистовом платье, кружевных митенках и шляпе из рисовой соломки.

– Рада познакомиться с вами, мадам де Бер! – воскликнула она, всем своим видом выражая радость от того, что видит меня.

Это стало для меня сюрпризом. Я и не собиралась знакомиться с ней, поэтому приходилось предположить, что она нарочно находилась рядом, изыскивая способ знакомства. Удивленная, я пробормотала извинения за то, что толкнула ее, но дама не хотела отпускать меня так просто.

– Оставьте, оставьте, это все сущие пустяки. Я давно хотела увидеть вас. Наш маленький остров так и гудит о приезде юной дамы из Парижа… И конечно, сочувствует вам.

– Сочувствует? – недоуменно переспросила я. – Но почему?

– По поводу смерти мужа, мадам. Вы так молоды и уже вдова.

Я посмотрела на нее с удивлением. Кто она, такая наивная, чтобы поверить легенде, сочиненной моим отцом и переданной в письменном виде губернатору? Дама не отличалась особой красотой, но у нее был мягкий взгляд глубоких черных глаз, нежный маленький рот, красивые каштановые волосы, а еще, что куда важнее, – ласковая кошачья грация, странное, обволакивающее обаяние. Малопривлекательной чертой ее облика были разве что испорченные зубы – на Мартинике многих женщин постигала эта беда.

Словно угадывая мои мысли, она представилась:

– Мое имя – Жозефина де Богарнэ, урожденная Таше де ла Пажери. Может быть, вы слышали обо мне?

Она говорила громко, но пыталась приглушать голос – видимо, ей указывали на этот недостаток, и она всячески старалась его исправить. Я улыбнулась. Откуда же я могла слышать о ней? Ее имя украшалось частицей «де», но по ее облику я видела, что происхождение этой дамы не слишком высокое.

– От своего управляющего я знаю, что усадьба Ла Пажери находится неподалеку от Сент-Пьера. Это так?

– Возле Труаз-Иле, – уточнила она. – Не так уж близко от вашего поместья, но мы вполне могли бы встретиться за чашкой чая.

      Я улыбнулась с некоторым сомнением, но ответила как можно приветливее:

– О да, разумеется. Я сама хотела пригласить вас.

– Как я благодарна вам! Здесь жизнь так скучна. И, сказать по правде, Мартиника – не слишком веселый остров. Чего стоят только эти       ураганы, способные разметать даже колокольню.

–– Тут бывают такие ураганы?

–– Постоянно! Когда мне было тринадцать, наш дом совершенно уничтожила буря, – уцелела только кухня и печная труба. А этот кошмарный вулкан? Разве вы не слышите, как он урчит по ночам?

Мне пришлось проглотить комок, подступивший к горлу.

–– Здесь есть вулкан?

–– Еще какой! – Она указала веером на север, где возвышалась гряда гор, и, проследив ее жест, я со страхом уяснила, что, оказывается, живу как раз возле вулкана. Сделав большие глаза, Жозефина добавила: – Он называется Монтань-Пеле. Представляете, ровно пять лет назад, когда с острова выгнали отца Лавалетта, он проснулся и начал клокотать по ночам. Иногда можно даже видеть языки пламени, вырывающиеся из его адского жерла!

–– Кто такой отец Лавалетт? – выговорила я с усилием.

–– Это был такой священник, знаменитость здешних мест. Он запутался в долгах и в отчаянии уехал во Францию. Именно в год его отъезда вулкан и ожил.

Сама она, впрочем, не выглядела очень испуганной. Кажется, ее весьма окрыляла перспектива завести со мной дружбу и болтать о чем попало.

–– Да что там говорить? Мартиника скучна. Раньше, до развода, я жила веселее.

– Вы разведены? – пораженно спросила я, не веря своим ушам. Ведь это неслыханное дело – развод! Оказывается, эта Жозефина, или как там ее, отнюдь не тривиальная особа, она, как говорили в Версале, особа со скандальной репутацией!

– Да, я разведена. Виконт де Богарнэ бросил меня. Знаете, он так любил парижанок. Наша семейная жизнь в столице совсем не задалась. А после развода мои дела оказались в таком расстроенном состоянии, что я вынуждена была вернуться на остров.

– Не представляю, как можно было вас бросить, – сказала я вполне искренне. – Я уверена, он сделал ошибку. Вы интересная женщина, сударыня.

Действительно, в этой бойкой креолке было что-то притягательное. Даже ее постоянные претензии на хорошие манеры, ее жеманство не казались отталкивающими из-за ее странного, броского обаяния. Я невольно подумала, что эта женщина, вероятно, нравится мужчинам.

– Вы счастливы, – вдруг сказала она, – у вас будет ребенок. Это утешит вас в трауре.

– А у вас разве нет детей?

– Нет-нет, что вы! Какая жизнь без детей? Взгляните! – Она указала пальцем на двух не слишком нарядных детей, игравших в сторонке. – Дочь и сын. Не правда ли, они прелестны!

Я неуверенно качнула головой, чувствуя, что от солнца и ее болтовни у меня начинается головокружение.

– Простите, мадам, – сказала я креолке, – меня ждут.

– О, я обязательно заеду к вам, если позволите, – сказала она, удерживая меня и сжимая мне руку. – Обязательно заеду! Мы с вами смастерим выкройки парижских мод… вы же мне поможете? Мне это крайне необходимо. К концу лета я собираюсь с детьми в Париж. И не могу же я поехать туда, совершенно не зная мод! Конечно, я понимаю, что ко двору меня не представят, но все-таки… ведь это Париж! Я, к сожалению, провинциалка. Большую часть жизни провела на ферме. Ах да! Я еще хотела попросить вас…

– Прощайте, мадам де Богарнэ, – сказала я, не вытерпев, – вы выскажете мне вашу просьбу после. Когда заедете.

Я очень устала, лицо у меня покрылось испариной, как часто случалось в последнее время. Воздух был невыносимо душен, и я даже в своем легком платье чувствовала себя отвратительно. Приближался дождь – один из тех коротких, но необыкновенно мощных тропических ливней, которые в мае обрушивались на Карибы почти каждый день, и рынок поспешно свертывался, торговля прекращалась. Коммерсанты торопились в гостиницу, работорговцы забивали негров в колодки и уводили в тюрьму, крыша которой виднелась из-за пальмовой рощи.

– Сколько вы заплатили, Воклер? – спросила я, подойдя к управляющему.

– Почти тысячу экю, мадемуазель. За семерых крепких рабов. Наши плантации получат отличную подмогу.

На площадь налетел сильный вихрь, взметнул обрывки бумаг, швырнул мне в лицо мелкий песок. Не начнется ли сейчас ураган? От рассказа мадам де Богарнэ о здешних штормах, сметающих дома, мне было немного страшно, поэтому я, не дослушав Воклера, быстро, насколько позволяло состояние, пошла через площадь к гостинице. Мне пришлось идти мимо шеренги рабов – и новых, вывезенных из Гвианы, и вест-индских. Громко зазвенела цепь. Раздались встревоженные возгласы работорговцев, засвистела плеть, и я, обернувшись, вскрикнула от испуга. Светлокожий стройный мулат, вырвавшись из рук надсмотрщиков, бросился ко мне, схватил за подол платья. Он был закован в железо, разъевшее ему руки и ноги, одет в лохмотья, сквозь которые проглядывала окровавленная спина.

– Что такое? – спросила я испуганно. – Оставь меня!

– Мадам, ради Бога! Я умоляю вас!

– О чем?

– Купите меня! Ради Христа, купите! Иначе они убьют меня, уже сегодня убьют!

К мулату подбежали надсмотрщики, схватили за руки, пытаясь оттащить от меня. К месту происшествия приближался и сам работорговец – в черном сюртуке, с завитыми и напудренными волосами. В руках у него был кнут. Такими кнутами бретонские пастухи собирают свои стада.

– Мадам, я могу быть секретарем. Я крещеный и, кроме французского, знаю еще два языка – английский и испанский. Мой бывший хозяин научил меня… Я могу составить любую бумагу, могу писать стихи…

– Сударыня, извините меня, – любезно обратился ко мне работорговец. – Будьте уверены, с этого черномазого спустят шкуру.

– Спустят шкуру? Не слишком ли это? Он не сделал ничего плохого.

Ребенок шевельнулся у меня под сердцем, и я невольно поднесла руку к животу. Я не должна совершать злых поступков. Я не должна делать того, о чем позже пожалела бы… И почему бы мне, собственно, не помочь человеку, который просит о спасении?

– Воклер, – произнесла я громко. – Воклер, идите сюда.

Мулат смотрел на меня умоляющими глазами, и я невольно чувствовала смущение, смешанное с состраданием. У него были правильные черты лица, близкие к европейским, умный взгляд глубоких черных глаз. Впрочем, я ошиблась, приняв его за мулата; он скорее напоминал индейца-полукровку, потомка племени карибов, что когда-то населяли Мартинику.

– Воклер, я хочу, чтобы вы купили этого раба.

Управляющий уставился на меня с полнейшим изумлением.

– Купил? Но какая же от него польза? На плантациях он не протянет больше одного сезона.

– Он не для плантаций.

– Может быть, – ехидно произнес Воклер, – он будет давать вам уроки танцев?

Краска бросилась мне в лицо.

– Замолчите! Мне надоели ваши насмешки… Если только вы откажетесь исполнить мою просьбу, я все расскажу отцу… я пожалуюсь, что вы дурно со мной обращались, что вы нарочно все делали мне назло. Да, именно так я и скажу!

Воклер смотрел на меня с яростью, но больше не ехидничал. Возможно, он догадывался, что у меня с отцом не слишком хорошие отношения, но он знал и то, что мой отец не потерпит, чтобы его управляющий невежливо обращался со мной, мадемуазель де ла Тремуйль де Тальмон.