Kitobni o'qish: «Остров мертвых. Умереть в Италбаре»
Остров мертвых
Посвящается Бэнксу Мибейну
I
Жизнь – да простится мне это небольшое философское отступление перед тем, как вы поймете, что за картину я рисую, – немало напоминает мне пляжи Токийского залива.
Конечно, с тех пор как я видел этот залив и эти пляжи, минули столетия, так что я могу быть немного неточен. Но мне говорили, что, если не считать презервативов, все там осталось примерно таким же, как в моих воспоминаниях.
Я помню чудовищную ширь грязной воды, вдалеке становящейся прозрачнее и, возможно, чище, но у берега вонючей, хлюпающей и холодной, подобной Времени в том, как оно истачивает вещи, приносит их и уносит. Каждый день Токийский залив может выбросить на пляж что угодно. Вообразите себе любой предмет, и рано или поздно залив его выплюнет: труп мужчины; раковину, словно сделанную из алебастра, розовую и тыквенно-оранжевую, c закрученной влево спиралью, неизбежно сужающейся в рог, невинный, как у единорога; бутылку, содержащую или не содержащую в себе записку, которую вы сможете или не сможете прочесть; человеческий зародыш; гладчайшую деревяшку с дыркой от гвоздя – быть может, часть Креста Господня, я не знаю, – а также черные камешки и белые камешки, рыбок, пустые плоскодонки, мотки кабеля, кораллы, водоросли и два перла, в которых некогда взор сиял. Вот так. Оставьте эту штуку лежать – и немного погодя залив заберет ее обратно. Так уж заведено. Ах да – а еще раньше он просто-таки кишел презервативами: обмякшими полупрозрачными свидетельствами инстинкта продолжить род, но не сегодня; порой они были расписаны броскими рисунками или слоганами, порой у них на конце было перышко. Я слышал, теперь презервативов почти не осталось; они ушли той же дорогой, что и автомобили «Эдсел», клепсидры и крючки для застегивания пуговиц, их разгромили и повергли в прах противозачаточные таблетки, которые заодно еще и грудь увеличивают, так что кто станет жаловаться? Порой, исхлестанным солнечными лучами утром, прогуливаясь на пляже под свежим бризом, помогавшим мне забыть, что я нахожусь в реабилитационном отпуске с маленькой и тщательно локализованной войны в Азии, лишившей меня младшего брата, я слышал резкие птичьи крики, хоть и не видел никаких птиц. Они вносили элемент тайны, которая делала сравнение неизбежным: жизнь немало напоминает мне пляжи Токийского залива. Случиться может что угодно. На берег то и дело выбрасывает странные и неповторимые вещи. Я – одна из них, и вы тоже. Какое-то время мы проводим на пляже, возможно, даже бок о бок, а потом эта хлюпающая, вонючая, холодная тварь проводит по нему жидкими пальцами распадающейся руки и снова утаскивает кое-какие из вещей. Таинственные крики птиц – это загадка человеческого существования. Голоса богов? Быть может. Наконец – давайте уж зафиксируем это сравнение на стене как следует, прежде чем покинуть комнату, – есть две причины, по которым я его вообще туда повесил: иногда, полагаю, волей какого-нибудь капризного течения унесенные вещи могут возвратиться на пляж. Я ни разу не видел, чтобы такое случалось, но, возможно, я просто недостаточно долго ждал. А еще какой-нибудь прохожий может подобрать одну из них и унести прочь от залива. Узнав, что первое из этих событий, возможно, случилось в реальности, для начала я проблевался. Предыдущие три дня я развлекался тем, что выпивал и вдыхал испарения экзотического растения. Затем я выгнал из дома всех гостей. Шок – великолепный отрезвитель; я знал, что второе из этих событий – унос выброшенной на берег вещи прочь от залива – возможен, потому что именно это случилось со мной, но никогда не думал, что и первое воплотится в жизнь. Поэтому я принял таблетку, которая с гарантией должна была привести меня в норму за три часа, засел в сауну, а после растянулся на огромной кровати, в то время как слуги – механические и иные – занимались уборкой. Потом меня начала бить дрожь. Мне было страшно.
Я – трус.
Есть множество вещей, которые меня пугают, и все они – из тех, над которыми у меня нет никакой или почти никакой власти, вроде Большого Древа.
Я приподнялся на локте, взял с прикроватной тумбочки конверт и еще раз взглянул на его содержимое.
Ошибка исключалась, особенно когда подобное послание адресовалось мне.
Я принял доставленный экспресс-почтой конверт, положил в карман пиджака и открыл, когда нашлась свободная минутка.
А потом я увидел, что это шестой снимок, и проблевался, и прервал вечеринку.
Это была три-дэ фотография Кэти, одетой в белое, и, судя по дате, сделали ее месяц назад.
Кэти была моей первой женой – быть может, единственной женщиной, которую я любил, – и с тех пор, как она умерла, прошло больше пятисот лет. Этот последний момент я объясню чуть позже.
Я внимательно изучил снимок. Шестой из тех, которые я получил за такое же количество месяцев. На них были запечатлены разные люди, но все они были мертвы. Уже несколько веков.
За спиной у Кэти виднелись скалы и синее небо – вот и все.
Эту фотографию могли сделать в любом из мест, где есть скалы и синее небо. И она с легкостью могла оказаться фальшивкой – теперь есть люди, способные подделать что угодно.
Но есть ли теперь кто-то, знающий достаточно, чтобы отправить ее мне, и зачем ему это делать? Никакого письма в конверте не обнаружилось, лишь фотография, и так же было со всеми предыдущими – снимками моих друзей, моих врагов.
И все это заставило меня вспомнить о пляжах Токийского залива, да еще, пожалуй, об Откровении Иоанна Богослова.
Я укрылся одеялом и лежал в искусственных сумерках, которые включил в полдень. Мне было спокойно все эти годы, так спокойно. А теперь рана, которую я считал затянувшейся, зажившей, аккуратно зарубцевавшейся и забытой, вскрылась, и я истекал кровью.
Если был хоть малейший шанс, что в своей трясущейся руке я сжимаю правду…
Я отложил ее в сторону. А потом задремал, и теперь не могу вспомнить, какая такая тварь, выбредшая из безумных коридоров сна, заставила меня так вспотеть. Уверен, что это к лучшему.
Проснувшись, я принял душ, натянул свежую одежду, торопливо поел и, прихватив кувшинчик кофе, отправился в свой кабинет. Когда я еще работал, то называл его офисом, но лет тридцать пять назад изжил эту привычку. Я прошерстил отобранную и отсортированную почту за последний месяц и нашел то, что искал, посреди просьб о деньгах от каких-то странных благотворительных фондов и каких-то странных личностей, которые намекали, что, если я не отреагирую, они меня взорвут, четырех предложений прочитать лекции, одного – выполнить работу, которая когда-то показалась бы мне интересной, кучи периодических изданий, письма от давно потерянного потомка надоедливой сестренки моей третьей жены, который напрашивался ко мне в гости, трех обращений от художников, ищущих мецената, тридцати одного извещения о поданных против меня исках, а также писем от различных моих адвокатов, сообщавших, что они разгромили тридцать один поданный против меня иск.
Первое из важных писем было от Марлинга с Мегапея. В переводе оно звучало приблизительно так:
«Земной сын мой, я приветствую тебя двадцатью семью Именами, что остаются в этом мире, и уповаю на то, что ты продолжаешь сеять во тьме драгоценности, наделяя их сиянием красок жизни.
Боюсь, что срок, отпущенный тому древнему и темно-зеленому телу, которое я имею честь носить, подойдет к концу в начале следующего года. Много времени утекло с тех пор, как эти слепнущие желтые глаза видели моего приемного сына. Да придет он ко мне до окончания пятого сезона, ибо все мои заботы тогда будут со мной, и его рука на моем плече облегчит их бремя. Мое почтение».
Второе послание было от горнопромышленной компании «Глубокая Шахта», которая, как всем известно, служит фасадом для Центрального разведывательного департамента Земли, и в нем мне предлагалось приобрести подержанное – но в хорошем состоянии – оборудование для внепланетной добычи руды, установленное в местах, транспортировка из которых была бы слишком затратна для его нынешних владельцев.
На самом же деле за шифром, которому меня обучили много лет назад, когда я работал по контракту на федеральное правительство Земли, скрывалось, если перевести с канцелярского, примерно следующее:
«В чем дело? Разве ты не верен своей родине? Мы уже почти двадцать лет просим тебя посетить Землю и обсудить с нами вопрос, касающийся безопасности планеты. Ты упорно игнорируешь эти просьбы. Это неотложная проблема, и она требует твоего немедленного сотрудничества по вопросу огромной важности. Надеемся, что – и т. д.»
Третье, написанное по-английски, гласило:
«Не хочу, чтобы тебе показалось, будто я злоупотребляю тем, что осталось в далеком прошлом, но у меня серьезные проблемы, а ты – единственный, кто, как мне кажется, может помочь. Если в ближайшее время тебе представится такая возможность, пожалуйста, прилетай ко мне на Альдебаран-V. Я до сих пор живу по старому адресу, хотя дом сильно изменился. Искренне твоя, Рут».
Три воззвания к человечности Фрэнсиса Сэндоу. Какое из них связано – если хоть какое-то вообще связано – с фотографиями в моем кармане?
Оргия, которую я прервал, была своего рода прощальной вечеринкой. Все гости уже успели разлететься с моей планеты. Затевая эту вечеринку в качестве эффективного способа напоить их и разослать по домам, я знал, куда именно полечу сам. Но появление фотографии Кэти заставило меня задуматься.
Каждый из отправителей этих трех писем знал, кто такая Кэти. У Рут когда-то была возможность добыть ее фотографию, над которой мог поработать кто-нибудь талантливый. Марлинг способен был этот снимок попросту создать. Центральный разведывательный департамент мог раскопать старые документы и сфабриковать его в своих лабораториях. А может, все они не имели к этому отношения. Странно, что к фотографии не прилагалось никакого послания, если уж кто-то чего-то от меня хотел.
Я обязан был почтить просьбу Марлинга, иначе никогда не смог бы себя простить. Это был первый пункт в моем списке дел, однако теперь… меня просили прибыть в северное полушарие Мегапея до окончания пятого сезона, а до этого оставалось еще больше года. Значит, я мог позволить себе несколько промежуточных остановок.
Но каких?
У Центрального разведывательного департамента не было права требовать моих услуг, а Земля не имела надо мной власти. Хоть я и готов был помогать ей по мере возможностей, эта проблема не могла быть такой уж жизненно важной, если меня из-за нее допекали уже два десятка лет. Планета, в конце концов, до сих пор существовала и, судя по той информации, что до меня доходила, функционировала так же стабильно и так же плохо, как и всегда. И, раз уж на то пошло, если я им так нужен, как они пишут, могли бы и сами прилететь и повидаться со мной.
А вот Рут…
Рут – это другое дело. Мы прожили вместе почти год, прежде чем поняли, что разрываем друг друга в клочья и ничего хорошего из этого не выйдет. Мы расстались друзьями и остались друзьями. Она не была для меня пустым звуком. Я удивился, узнав, что она до сих пор жива, ведь прошло столько времени. Но если Рут нуждается в моей помощи – она ее получит.
Итак, решение было принято. Я по-быстрому слетаю повидать Рут и вызволить ее из переделки, в которую она угодила. А потом отправлюсь на Мегапей. А где-нибудь по пути, возможно, отыщу зацепку, которая поможет ответить на вопросы «кто», «что», «когда», «где», «почему» и «как ко мне попали эти фотографии». А если нет – посещу Землю и попробую заручиться помощью ЦРД. Быть может, они отплатят мне услугой за услугу.
Я пил кофе и курил. А потом, впервые за почти пять лет, позвонил в свой порт и приказал подготовить «Модель Т», мой джамп-багги для прыжков на дальние расстояния. Подготовка должна была занять остаток дня и большую часть ночи и закончиться к рассвету.
Потом я сверился со своим автоматическим Секретарем-Референтом, чтобы уточнить, кто сейчас владеет «Т». С-Р сказал, что она принадлежит Лоуренсу Д. Коннеру с Лошера – «Д» означало «Джон». Так что я заказал все необходимые документы, и примерно пятнадцать секунд спустя труба выплюнула их в мою мягкую корзину для входящих сообщений. Я внимательно изучил описание внешности Коннера и призвал своего парикмахера на колесах, чтобы тот превратил меня из шатена в блондина, осветлил мой загар, добавил чуток веснушек, сделал глаза на три оттенка темнее и сменил мне отпечатки пальцев.
У меня есть целый штат вымышленных людей с полноценными и легко подтверждаемыми – если ты вдалеке от их родины – биографиями; людей, которые на протяжении многих лет перекупают друг у друга «Т» и продолжат делать это в будущем. У всех у них рост примерно пять футов десять дюймов, а вес – около ста шестидесяти фунтов. И всеми ими я могу стать, пройдя небольшую косметическую процедуру и зазубрив несколько фактов. Мне не нравится путешествовать на судне, зарегистрированном на имя Фрэнсиса Сэндоу с Покоя – или, как его называют некоторые, Планеты Сэндоу. Это один из главных – пусть я и готов с ним жить – недостатков нахождения в списке ста богатейших персон в галактике (кажется, по последним данным я был восемьдесят седьмым – а может быть, восемьдесят восьмым или восемьдесят шестым): кому-то вечно от тебя что-то нужно, и это либо кровь, либо деньги, а я не слишком охотно расстаюсь и с тем, и с другим. Я ленив, легко пугаюсь и хочу, чтобы и денег, и крови у меня оставалось ровно столько, сколько есть. Если бы я был склонен к соперничеству, то, наверное, активно пытался бы стать восемьдесят седьмым, или шестым, или пятым – неважно. Но мне все равно. По правде говоря, я никогда не прилагал к этому особых усилий, разве что поначалу, но очень быстро заскучал. После первого миллиарда все остальное – чистая метафизика. Когда-то я размышлял о том, сколько ужасных вещей, должно быть, финансирую, не подозревая об этом. Но потом придумал свою философскую теорию Большого Древа и решил послать все это к черту.
Существует Большое Древо, такое же старое, как человеческое общество, потому что оно и есть человеческое общество, и если сосчитать все листья, растущие на его ветках и сучьях, получится общая сумма всех денег на свете. На этих листьях написаны имена, и некоторые из них опадают, а на их месте вырастают новые, и за несколько сезонов все имена сменяются. Но Древо остается почти таким же, хоть и продолжает расти; все те же жизненные процессы протекают в нем примерно тем же образом. Было в моей жизни время, когда я пытался отсечь всю гниль, которую находил на Древе. Но оказалось, что как только я устраняю ее в одном месте, она тут же возникает в другом, а мне ведь нужно когда-нибудь спать. Черт возьми, в современном мире даже раздать деньги как следует не получается, а Древо слишком велико, чтобы его можно было согнуть, как бонсай в кадке, и изменить тем самым направление роста. Поэтому я позволил ему расти как заблагорассудится, оставил свое имя на всех этих листьях – где-то увядших и пожелтевших, а где-то по-весеннему зеленых – и стараюсь наслаждаться жизнью, перескакивая с ветки на ветку и скрываясь под именем, которое не глядит на меня с каждого сучка. Вот и все мои отношения с Большим Древом. История о том, как мне досталось столько зелени, могла бы обернуться еще более смешной и сложной, но менее ботанической метафорой. Поэтому давайте оставим ее на потом. Не будем с ними перебарщивать – вы только посмотрите, куда это завело бедолагу Джонни Донна: он возомнил, будто он – не остров, и лежит теперь на дне Токийского залива, а мне от того ни жарко, ни холодно.
Я надиктовал С-Р все, что полагалось делать – и не делать – подчиненным в мое отсутствие. Несколько раз прослушал запись, долго думал и наконец решил, что учел все. Просмотрел свое завещание и понял, что ничего не хочу в нем менять. Сложил кое-какие документы в самоуничтожающиеся ящики и оставил приказ активировать их в случае тех или иных событий. Сообщил одному из своих представителей на Альдебаране-V, что если к нему заглянет некто Лоуренс Д-значит-Джон Коннер и о чем-нибудь попросит, его просьбу необходимо будет выполнить, и условился о пароле на случай, если потребуется доказывать, что я – это я. А потом оказалось, что прошло уже почти четыре часа и я голоден.
– Сколько времени осталось до заката, с точностью до минуты? – спросил я у С-Р.
– Сорок три минуты, – донесся из скрытого динамика его бесполый голос.
– Я буду ужинать на Восточной террасе ровно через тридцать три минуты, – сказал я, взглянув на часы. – Пусть подадут омара с жареным картофелем и шинкованной капустой, корзину с хлебным ассорти, полбутылки шампанского с моих виноградников, кофе, лимонный шербет, самый старый коньяк из запасов и две сигары. Спроси Мартина Бремена, не окажет ли он мне честь обслужить меня лично.
– Слушаюсь, – сказал С-Р. – Салат не нужен?
– Салат не нужен.
Я вернулся в свои апартаменты, побросал в чемодан кое-какие вещи и начал переодеваться. А потом, хоть у меня и крутило от этого живот, а по шее бежал холодок, связался с С-Р по установленному в спальне прямому каналу и отдал приказ, который откладывал весь день, но больше откладывать не мог.
– Ровно через два часа одиннадцать минут, – сказал я, взглянув на часы, – позвони Лизе и спроси, не хочет ли она выпить со мной на Западной террасе… через полчаса. Прямо сейчас подготовь для нее два чека, каждый на пятьдесят тысяч долларов. И еще копию рекомендательного письма А. Доставь их сюда, ко мне, в отдельных незапечатанных конвертах.
– Слушаюсь, – ответил С-Р, и пока я поправлял запонки, конверты выскользнули из трубы и улеглись в корзину на комоде.
Я проверил содержимое всех трех конвертов, запечатал их, убрал во внутренний карман пиджака и вышел в коридор, ведущий к Восточной террасе.
Снаружи на солнце, обернувшееся янтарным великаном, набросилась легкая дымка, но, не продержавшись и минуты, уплыла прочь. Полчища облаков носили желто-золотую раскраску, постепенно розовевшую по мере того, как великан спускался по безжалостной синей дороге, пролегавшей между Уримом и Туммимом, пиками-близнецами, которые я поставил там, чтобы пленять и четвертовать его в конце каждого дня. В последние минуты его радужная кровь омоет их туманные склоны.
Я сел за столик под сенью вяза. Как только стул ощутил тяжесть моего тела, сверху включился генератор силового поля, защищающего меня от листьев, насекомых, птичьего помета и пыли. Через несколько секунд показался Мартин Бремен, толкающий перед собой накрытую тканью тележку.
– Допрый фечер, сэр.
– Добрый вечер, Мартин. Как твои дела?
– Префосходно, мистер Сэндоу. А фаши?
– Я улетаю, – сказал я.
– Фот как?
Он разложил передо мной столовые приборы, откинул ткань с тележки и стал подавать блюда.
– Да, – ответил я, – и не исключено, что надолго.
Я попробовал шампанское и одобрительно кивнул.
– …Поэтому я хотел перед отлетом признаться тебе в том, что ты и так, должно быть, уже знаешь. А именно – ты готовишь лучшую еду, какую я пробовал в своей жизни…
– Плагодарю фас, мистер Сэндоу. – Его красное от природы лицо сделалось на пару тонов темнее, и он с трудом заставил губы остаться прямыми, опустив взгляд темных глаз. – Я наслашдался нашим сотрудничестфом.
– …поэтому, если ты захочешь взять годичный отпуск – полностью оплаченный заранее, разумеется, и с предоставлением резервного фонда на покупку любых блюд, которые тебе захочется попробовать, – перед отлетом я свяжусь с бухгалтерией и все устрою.
– А когда фы улетаете, сэр?
– Завтра, рано утром.
– Понятно, сэр. Да. Спасипо. Это очень приятное предлошение.
– …И заодно подыщи какие-нибудь новые рецепты.
– Пуду дершать один глаз открытым, сэр.
– Странное, должно быть, ощущение – готовить блюда, вкус которых не можешь себе даже представить.
– О нет, сэр, – возразил он, – дегустаторы апсолютно надешны, и хотя, признаюсь, я часто пытался фоопразить сепе фкус некоторых фаших плюд, плишайшим аналогом пудет, я полагаю, химик, которому фофсе не хочется пропофать на фкус кашдый из его экспериментоф, если фы понимаете, о чем я, сэр.
В одной руке он держал корзину с хлебом, в другой – кофейник, в третьей – блюдо с шинкованной капустой, а четвертая покоилась на ручке тележки. Он был ригелийцем, и имя его звучало примерно как Мммрт’н Бррм’н. Английскому его научил повар-немец, и он же помог подобрать английский эквивалент имени Мммрт’н Бррм’н. Ригелийский повар с помощью одного-двух дегустаторов, принадлежащих к тому же виду, что и клиент, способен приготовить величайший обед в галактике. К работе своей они относятся весьма невозмутимо. Этот разговор между нами уже происходил, и много раз, и Мартин знал, что я подшучиваю над ним, когда завожу об этом речь, пытаясь заставить его проговориться, что человеческая еда напоминает ему навоз, мусор или промышленные отходы. Судя по всему, профессиональная этика запрещает им об этом упоминать. Обычно Мартин защищался, становясь мучительно формальным. Но время от времени, слегка перебрав лимонного, апельсинового или грейпфрутового сока, он чуть ли не открытым текстом признавал, что готовка для homo sapiens считается самым низменным занятием, до которого только может опуститься ригелийский шеф-повар. Я, как могу, пытаюсь возместить ему этот репутационный ущерб, потому что сам Мартин нравится мне точно так же, как его блюда, а нанять ригелийского повара очень трудно, сколько бы ты ни был готов заплатить.
– Мартин, – сказал я, – если со мной что-нибудь случится, я хотел бы, чтобы ты знал: я упомянул тебя в своем завещании.
– Я… я не знаю, что и сказать, сэр.
– Значит, ничего не говори, – посоветовал я. – Признаться, я эгоистично надеюсь, что тебе ничего не достанется. Я намереваюсь вернуться.
Мартин был одним из тех немногих, кому я мог без последствий рассказать о чем-то подобном. Он проработал у меня тридцать два года и давно уже обеспечил себе приличную пожизненную пенсию. Однако его бесстрастной страстью была готовка, а еще, кажется, он почему-то мне симпатизировал. Да, он стал бы куда богаче, если бы я скончался в ту же минуту, но не настолько, чтобы ради этого сбрызгивать мою капусту ядом мертанийской бабочки.
– Ты только взгляни на этот закат! – воскликнул я.
Мартин пару минут посозерцал его, а потом заметил:
– Вы делаете их очень оснофательно, сэр.
– Спасибо. Можешь оставить коньяк и сигары и идти отдыхать. Я тут еще посижу.
Он оставил их на столе, выпрямился во весь свой восьмифутовый рост, поклонился и сказал:
– Удачи фам ф фашем путешестфии, сэр, и допрого фечера.
– Приятных снов тебе, – отозвался я.
– Плагодарю, – и он узмеился в сумерки.
Когда вокруг меня заструились прохладные вечерние ветерки, а соложабы в своих далеких омутах затянули кантату Баха, оттуда, где скрылось солнце, выглянула Флорида – моя оранжевая луна. Ночные розодуванчики изливали свои ароматы в воздух цвета индиго, звезды усыпа́ли небо, точно алюминиевое конфетти, рубиновое пламя свечи дрожало на моем столике, омар у меня во рту был теплым и мягким, а шампанское – холодным, как сердце айсберга. Мной овладела печаль и желание пообещать этому мгновению: «Я вернусь».
Поэтому я прикончил омара, шампанское, шербет и зажег сигару, прежде чем налить себе бокал коньяка, – что, как мне говорили, считается варварством. Во искупление своего греха я провозгласил тост за все, что видел вокруг, а потом наполнил чашку кофе.
Закончив ужин, я встал и отправился на прогулку по большому и сложному зданию, которое было мне домом. Добравшись до бара на Западной террасе, я сел за стойку, поставив перед собой коньяк. Чуть погодя я снова закурил. А потом она появилась в дверях, привычно приняв позу из рекламы духов.
Лизу окутывало нечто мягкое, шелковистое и голубое, пенившееся вокруг нее в свете фонарей террасы – сплошь искры и дымка. Она надела белые перчатки и бриллиантовое колье; волосы у нее были пепельные, углы и линии бледно-розовых губ изгибались, образуя круг, а голову Лиза склонила набок, закрыв один глаз и прищурив другой.
– К добру ли эта встреча при луне? – сказала она, и круг обернулся улыбкой, внезапной и свежей; я подгадал время так, что вторая луна, чисто белая, как раз всходила на западе. Голос Лизы напоминал мне запись, которую заело на ноте «до» первой октавы. Теперь музыку больше не записывают на заедающие пластинки, и никто их не помнит – но я помню.
– Привет, – сказал я. – Что будешь пить?
– Виски с содовой, – как всегда ответила она. – Прекрасная ночь!
Я заглянул в ее чересчур синие глаза и улыбнулся.
– Да, – я набрал ее заказ, и напиток был немедленно смешан и доставлен, – это так.
– Ты изменился. Стал светлее.
– Да.
– Надеюсь, ничего хорошего ты не задумал.
– Скорее всего. – Я вручил ей стакан. – Сколько времени прошло?.. Пять месяцев?
– Чуть больше.
– Твой контракт заключен на год.
– Да.
Я передал ей конверт и сказал:
– С этого момента он разорван.
– Что ты имеешь в виду? – спросила Лиза; ее улыбка застыла, истаяла, пропала.
– Ровно то, о чем говорю, как и всегда, – ответил я.
– Ты хочешь сказать, что больше не нуждаешься в моих услугах?
– Боюсь, что так, – сказал я, – и вот аналогичная сумма, чтобы доказать тебе, что дело не в том, о чем ты думаешь.
Я отдал ей второй конверт.
– А в чем тогда? – спросила она.
– Я должен улететь. Тебе незачем чахнуть здесь все это время. Меня может не быть очень долго.
– Я дождусь.
– Нет.
– Тогда я полечу с тобой.
– Даже зная, что можешь погибнуть вместе со мной, если дела обернутся плохо?
Я надеялся, что она скажет «да». Но после стольких лет, думаю, я научился немного разбираться в людях. Поэтому и подготовил рекомендательное письмо А.
– На этот раз такая возможность существует, – сказал я. – Иногда людям вроде меня приходится идти на риск.
– Ты дашь мне рекомендацию? – спросила она.
– Она у меня с собой.
Лиза глотнула виски.
– Хорошо, – сказала она.
Я вручил ей рекомендацию.
– Ты меня ненавидишь? – спросила Лиза.
– Нет.
– Почему?
– А почему я должен?
– Потому что я слабая и ценю свою жизнь.
– Я тоже ее ценю, хоть и не могу гарантировать ее сохранность.
– Поэтому я и приняла рекомендацию.
– Поэтому я ее и подготовил.
– Ты думаешь, будто все знаешь, да?
– Нет.
– Как мы проведем эту ночь? – спросила она, допивая виски.
– Я не знаю всего.
– А вот я кое-что знаю. Ты хорошо со мной обращался.
– Спасибо.
– Я хотела бы остаться с тобой.
– Но я тебя напугал?
– Да.
– Слишком сильно?
– Слишком сильно.
Я допил коньяк и, попыхивая сигарой, принялся изучать Флориду и мою белую луну, Биток.
– Сегодня ночью, – сказала Лиза, взяв меня за руку, – ты по крайней мере забудешь меня ненавидеть.
Конверты оставались закрытыми. Лиза потягивала вторую порцию виски и тоже созерцала Флориду и Биток.
– Когда ты улетаешь?
– На заре, – сказал я.
– Боже, как ты поэтичен.
– Нет, я просто таков, каков я есть.
– Это я и имела в виду.
– Мне так не кажется, но я рад был нашему знакомству.
Она допила виски и отставила стакан.
– Холодает.
– Да.
– Давай же удалимся в дом.
– С удовольствием.
Я отложил сигару, мы встали, и Лиза поцеловала меня. Я обнял ее стройную и сверкающую голубую талию, и мы направились от бара к двери, и сквозь дверь, и дальше, в дом, который покидали.
Давайте поставим здесь три звездочки:
* * *
Быть может, богатство, накопленное мною на пути к тому, кем я стал, было одной из тех вещей, что сделали меня таким, каким я стал – то есть в чем-то параноиком. Хотя нет.
Слишком просто.
Я мог бы оправдать сомнения, гложущие меня каждый раз, когда я покидаю Покой, именно этой причиной. После чего мог бы, развернувшись на сто восемьдесят градусов, оправдать и ее, сказав, что, когда у тебя действительно есть враги, это никакая не паранойя. А враги у меня есть, и в том числе поэтому я обустроил все так, что могу, оставаясь на Покое в полном одиночестве, противостоять любому человеку или правительству, решившему меня захватить. Им придется меня убить, а это окажется весьма дорогой затеей, потому что потребует уничтожения всей планеты. И даже на этот случай у меня есть выход, который, как мне кажется, может сработать, хотя в полевых условиях мне его опробовать еще не доводилось.
Нет, настоящая причина моих сомнений – это самый обычный страх гибели и небытия, знакомый всем людям, но увеличенный многократно – хотя однажды я видел отблеск света, который не могу объяснить… Забудем. Из тех, кто вышел на сцену в двадцатом веке, до нынешнего, тридцать второго, добрались лишь я да еще, может, несколько секвой. Не обладая свойственной царству растений пассивностью, я в конце концов усвоил, что чем дольше ты живешь, тем сильнее тобой завладевает ощущение смертности. Как следствие, стремление выжить – о котором я когда-то думал исключительно в дарвиновском контексте, как о времяпрепровождении для низших классов и филумов – грозит превратиться в одержимость. Нынешние джунгли куда коварнее тех, что были во времена моей юности; в них есть что-то около полутора тысяч населенных планет – каждая со своими способами убийства людей, способами, которые очень легко экспортировать, когда перемещение между мирами почти не отнимает у тебя времени; есть семнадцать других разумных видов, четыре из которых, по моему мнению, гораздо умнее человека, а семь или восемь столь же глупы, – каждый со своими способами убийства людей; есть орды прислуживающих нам машин, столь же бесчисленных и вездесущих, как автомобили моего детства, – каждая со своими способами убийства людей; есть новые болезни, новое оружие, новые яды и новые жестокие хищники, новые объекты ненависти, алчности, похоти и одержимости, – каждые со своими способами убийства людей; и есть множество, множество, множество новых мест, где можно умереть. Многие из этих вещей я видел и встречал, а поскольку профессия моя довольно необычна, в галактике можно насчитать всего двадцать шесть индивидуумов, знающих о них больше моего.
И поэтому я боюсь, хотя прямо сейчас в меня никто не стреляет, как стреляли за пару недель до того, как я был отправлен в Японию для отдыха и восстановления и нашел там Токийский залив – ну, скажем, тысячу двести лет назад. Это довольно близко. Это жизнь.
* * *
Я оставил дом под покровом предрассветной ночи, намеренно ни с кем не попрощавшись, потому что мне кажется, что я должен себя вести именно так. Я, однако, помахал в ответ смутной тени в здании контроля, помахавшей мне, когда я припарковал свой электрокар и двинулся через поле. Но для нее я тоже был смутной тенью. Я подошел к доку, где припала к земле «Модель Т», взошел на борт, оставил багаж и потратил полчаса на проверку систем. Потом вышел наружу осмотреть фазовые излучатели. И зажег сигарету.
