Kitobni o'qish: «Не думай о секундах свысока»

Shrift:

Начало

«Я родился…»

Я родился —
          нескладным и длинным —
в одну из влажных ночей.
Грибные июньские ливни
          звенели,
как связки ключей.
Приоткрыли огромный мир они,
зайчиками прошлись по стене.
«Ребенок
          удивительно смирный…» —
врач сказал обо мне.
…А соседка достала карты,
и они сообщили, что
буду я не слишком богатым,
но очень спокойным зато.
Не пойду ни в какие бури,
неудачи
          смогу обойти
и что дальних дорог
          не будет
на моем пути.
Что судьбою,
          мне богом данной
(на ладони вся жизнь моя!),
познакомлюсь
          с бубновой дамой,
такой же смирной,

          как я…
Было дождливо и рано.
Жить сто лет
          кукушка звала.
Но глупые карты
                    врали!
                    А за ними соседка
                              врала!
Наврала она про дорогу.
Наврала она про покой…
Карты врали!..

И слава богу,
слава людям,
          что я не такой!
Что по жилам бунтует сила,
недовольство собой храня.
Слава жизни!
Большое спасибо
ей
за то, что мяла меня!
Наделила мечтой богатой,
опалила ветром сквозным,
не поверила
бабьим картам,
а поверила
ливням грибным.

Сын Веры

Я —
          сын Веры…
Я давно не писал тебе писем,
          Вера Павловна.
Унесли меня ветры,
напевали мне ветры
          то нахально,
                    то грозно,
                              то жалобно.
Я – сын Веры.
О, как помогла ты мне, мама!
Мама Вера…
Ты меня на вокзалах пустых обнимала,
мама Вера.
Я —
          сын Веры.
Непутевого сына
          ждала обратно
мама Вера…
И просила в письмах
          писать только правду
мама Вера…
Я —
сын Веры!
Веры не в бога,
          не в ангелов, не в загробные штуки!
Я —
          сын веры в солнце,

которое хлещет
          сквозь рваные тучи!
Я —
          сын веры в труд человека.
В цветы на земле обгорелой.
Я —
          сын веры!
Веры в молчанье
          под пыткой!
И в песню перед расстрелом!
Я —
          сын веры в земную любовь,
ослепительную, как чудо.
Я —
          сын веры в Завтра —
такое, какое хочу я!
И в людей,
как дорога, широких!
Откровенных.
          Стоящих…
Я —
          сын Веры,
презираю хлюпиков!
Ненавижу плаксивых и стонущих!..
Я пишу тебе правду,
          мама Вера.
Пишу только правду…
Дел – по горло!
Прости,
я не скоро
          вернусь обратно.

Утро

Владимиру Соколову

Есть граница между ночью и утром,
между тьмою
          и зыбким рассветом,
между призрачной тишью
и мудрым
ветром…
Вот осиновый лист трясется,
до прожилок за ночь промокнув.
Ждет,
          когда появится солнце…
В доме стали заметней окна.
Спит,
          раскинув улицы,
                    город,
все в нем —
          от проводов антенных
до замков,
          до афиш на стенах, —
все полно ожиданием:
скоро,
скоро!
          скоро!! —
вы слышите? —
          скоро
птицы грянут звонким обвалом,
растворятся,
сгинут туманы…
Темнота заползает
          в подвалы,
в подворотни,
          в пустые карманы,
наклоняется над часами,
смотрит выцветшими глазами
(ей уже не поможет это), —
и она говорит голосами
тех,
          кто не переносит
                    света.
Говорит спокойно вначале,
а потом клокоча от гнева:

– Люди!
Что ж это
Ведь при мне вы
тоже кое-что
          различали.
Шли,
          с моею правдой не ссорясь,
хоть и медленно,
          да осторожно…
Я темней становилась нарочно,
чтобы вас не мучила совесть,
чтобы вы не видели грязи,
чтобы вы себя
          не корили…
Разве было плохо вам?
Разве
вы об этом тогда
          говорили?
Разве вы тогда понимали
в беспокойных красках рассвета?
Вы за солнце
          луну принимали.
Разве я
          виновата в этом?
Ночь, молчи!
Все равно не перекричать
разрастающейся в полнеба зари.
Замолчи!
Будет утро тебе отвечать.
Будет утро с тобой говорить.
Ты себя оставь
          для своих льстецов,
а с такими советами к нам
          не лезь —
человек погибает в конце концов,
если он скрывает
          свою болезнь.
…Мы хотим оглядеться
          и вспомнить теперь
тех,
          кто песен своих не допел до утра…

Говоришь,
          что грязь не видна при тебе?
Мы хотим ее видеть!
Ты слышишь?
Пора
знать,
          в каких притаилась она углах,
в искаженные лица врагов взглянуть,
чтобы руки скрутить им!
Чтоб шеи свернуть!
…Зазвенели будильники на столах.
А за ними
          нехотя, как всегда,
коридор наполняется скрипом дверей,
в трубах
          с клекотом гулким проснулась вода.
С добрым утром!
Ты спишь еще?
Встань скорей!
Ты сегодня веселое платье надень.
Встань!
Я птицам петь для тебя велю,
Начинается день.
Начинается
          день!
Я люблю это время.
Я
жизнь люблю!

Да, мальчики!

Мы – виноваты.
Виноваты очень:
Не мы
          с десантом
                    падали во мглу.
И в ту —
          войной затоптанную —
                    осень
мы были не на фронте,
          а в тылу.
На стук ночной
          не вздрагивали боязно.
Не видели
          ни плена,
                    ни тюрьмы!
Мы виноваты,
что родились поздно.
Прощенья просим:
виноваты мы.
Но вот уже
          и наши судьбы
                    начаты.
Шаг первый сделан —
          сказаны слова.
Мы начаты —
          то накрепко,
                    то начерно.

Как песни,
          как апрельская трава…

Мы входим в жизнь.
Мы презираем блеянье.
И вдруг я слышу разговор о том,
что вот, мол, подрастает поколение.
Некстати… непонятное…
          Не то…
И некто —
          суетливо и запальчиво, —
непостижимо злобой
увлечен,
уже кричит,
          в лицо нам
                    тыча пальцем:
«Нет, мальчики!»
Позвольте,
          он – о чем?
О чем?
Нам снисхождения не надо!
О чем?
И я оглядываю их:
строителей,
поэтов,
космонавтов —
великолепных мальчиков моих.
Не нам брюзжать,
Не нам копить обиды:

И все ж таки
          во имя
                    всей земли:
«Да, мальчики!»
Которые с орбиты
          космической
в герои
          снизошли!
Да, мальчики,
веселые искатели,
отбившиеся
от холодных рук:
Я говорю об этом
          не напрасно
и повторять готов
          на все лады:
Да, мальчики в сухих морозах Братска!
Да, мальчики, в совхозах Кулунды!
Да,
          дерзновенно
                    умные
                              очкарики —
грядущее
          неслыханных наук!
Да, мальчики,
в учениях тяжелых,
          окованные
                    строгостью
                              брони.

Пижоны?
Ладно.
Дело
не в пижонах.
И наше поколенье —
          не они.
Пусть голосят
          о непослушных детях
в клубящемся
          искусственном дыму
лихие спекулянты
          на идеях,
                    не научившиеся
                              ничему.
А нам смешны
пророки
неуклюжие.
Ведь им ответить сможем мы сполна.
В любом из нас клокочет революция
Единственная.
Верная.
Одна.
Да, мальчики!
Со мною рядом встаньте
          над немощью
                    придуманной
                              возни.
Да, мальчики!
Работайте, мечтайте.

И ошибайтесь, —
Дьявол вас возьми!
Да, мальчики,
          выходим в путь негладкий!
Боритесь
          с ложью!
Стойте на своем!
Ведь вы не ошибетесь
          в самом главном.
В том флаге, под которым мы живем!

Друг

Мы цапаемся жестко,
Мы яростно молчим.
Порою —
          из пижонства,
порою —
          без причин.
На клятвы в дружбе крупные
глядим, как на чуму.
Завидуем друг другу мы,
не знаю почему…
Взираем незнакомо
с придуманных высот,
считая,
          что другому
отчаянно везет.
Ошибок не прощаем,
себя во всем виним.
Звонить не обещаем.
И все ж таки звоним!
Бывает:
в полдень хрупкий
мне злость моя нужна.
Я поднимаю трубку:
«Ты дома,
          старина?..»
Он отвечает:

«Дома…
Спасибо – рад бы…
Но…»
И продолжает томно,
и вяло,
и темно:
«Дела…
          Прости…
                    Жму руку…»
А я молчу, взбешен.
Потом швыряю трубку
и говорю:
«Пижон!!»
Но будоражит в полночь
звонок из темноты…
А я обиду помню.
Я спрашиваю:
«Ты?»
И отвечаю вяло.
Уныло.
Свысока.
И тут же оловянно
бубню ему:
«Пока…»
Так мы живем и можем,
ругаемся зазря.
И лоб в раздумьях морщим,
тоскуя и остря.

Пусть это все мальчишеством
          иные назовут.
Листы бумаги
          чистыми
четвертый день живут, —
боюсь я слов истертых,
как в булочной ножи…
Я знаю:
он прочтет их
и не простит мне
          лжи!

«Родных разыскиваю…»

Родных разыскиваю,
          родных…
Веселый хруст
сухарей ржаных.
Два слова,
          сказанных невзначай.
В горячих кружках
бесцветный чай.
Родных разыскиваю,
          родных…
Детдом вспоил меня,
как родник.
Ребята
          с временем обнялись.
(Имен не помню.
Не помню лиц…)
Родных разыскиваю,
          родных…
Курящих
в тамбурах ледяных.
Солдат
          небритых, как будто лес.
«Не дрейфь, малец!
Победим,
          малец!..»

Родных разыскиваю,
          родных…
Не смог бы я ничего без них.
Зову:
откликнись,
          моя родня…
О, если б кто-то
искал меня!

«Мы…»

Мы
          в ревущих колоннах,
как в газетных
          колонках.
Однозначные
          буквы
от Амура
до Буга.
По-крестьянски
          корявы,
по-боярски
          нарядны —
станем рядом,
и сразу
образуется
          фраза!
Та, что с громом
          на равных.
Та, что мир
          осветила.
Это – мы!
От заглавных
до слепого
          петита.
Продолженье сказаний
на ветру
          ошалелом…

Кто нас пишет?
Мы сами!
Чем нас пишут?
Железом!
Сквозь разводы подпалин
мы, как пот,
          проступаем.
И Гераклы.
И Будды.
И бессмертье.
И злоба…
Мы в Истории —
          буквы.
Лишь немногие —
          слово.

Ксении

Вырастешь, Ксения,
          строки эти прочти…
Водосточные трубы
уже устали трубить!
Целый час ты живешь на земле.
Прими ее.
          И прости,
что земля еще не такая,
какою ей надо
          быть…
На земле умирают и плачут.
По земле ручьи бегут нараспев.
Задыхаются пальмы.
Чавкает тундровый мох…
Я хотел ее сделать
          самой праздничной!
И не успел.
Я хотел ее сделать
          самой улыбчивой!
И не смог.
Я над нею трясся.
          Я ее так просил!
Я земле открывался.
Понял ее язык…
Ты прости отца.
У него не хватило сил

накормить голодных,
          оживить убитых,
                    обуть босых,
Мы —
всегда продолженье.
И я
          не начал с нуля.
Мы —
всегда продолженье!
Распахнута настежь дверь,
Будет самой счастливой
          твоя и моя земля.
В это верит отец!
И ты —
          непременно —
                    верь!

Ты пока что не знаешь,
          как пронзителен шар земной.
Что такое «светло» —
          не знаешь.
Что такое «темно».
Что такое «весна».
(Хотя родилась ты —
          весной.)
Что такое «снег».
(Хотя снега
полным-полно.)

Целый час
          ты живешь на планете…
Привыкай дышать.
Продолжай сопеть.
Начинай басить
          с номерком на руке…
Даже имя свое
еще не можешь ты удержать
в малюсеньком,
почти невзаправдашнем
          кулачке.

Крик родившихся завтра

Все казалось обычным.
Простым…
          Но внезапно,
зовя и звеня,
крик
          родившихся завтра,
родившихся завтра,
ворвался в меня!
Слышу я:
          по Земле,
                    качаясь, как в зыбке,
не боясь ни черта,
краснощеко и весело
          горланят язычники —
нам
          не чета!
Я их вижу —
          мне время тех дней не застит,
не прячет во мгле.

Я их вижу:
          широких,
                    красивых,
                              глазастых
на мудрой Земле!..

Я их вижу,
          порою таких же усталых,
как в мои времена.
Но они
          даже звездам поклоняться не станут
(а не то что чинам!)…
Крик
          родившихся завтра,
                    как сигнал на поверку,
          сердцем ловлю…
Кройте!
Кройте,
          родные мои Человеки.
Я вас очень люблю.
Матерям не давайте покоя!
          Кричите!
                    Кричите!
Все простится потом…
Я вас так люблю,
          как любят мальчишки
          босиком
          бродить под дождем!
Я вас так люблю,
          как влюбленные любят
          сумрак лесов…
Я вас так понимаю,
          как усталые люди
          понимают сон…

Я мечтаю о вас.
Ожидаю вас жадно
ночи
          и дни.
Крик
          родившихся завтра,
родившихся завтра,
          поскорей зазвени!

День

И опять он рождается
          в зябком окне.
Барабанит в стекло,
будто просит помочь.
В нем —
          коротком,
                    еще не потерянном дне —
непрерывная боль,
          сумасшедшая мощь!..
«Суета!» – говоришь?
          «Принесет – унесет?»
Говоришь, что поэту
          гораздо важней
о бессмертии думать
и с этих высот
обращаться к векам
          через головы дней?..
Я не ведаю,
чем тебя встретят
          века…
Для спешащего дня
          я кричу и шепчу.
И останется после
          хотя бы строка —
          я не знаю.
Я знаю.
Я знать не хочу.

Баллада о молчании

Был ноябрь
          по-январски угрюм и зловещ.
Над горами метель завывала.
Егерей
          из дивизии «Эдельвейс»
наши
          сдвинули с перевала…
Командир
          поредевшую роту собрал
и сказал тяжело и спокойно:
«Час назад
          меня вызвал к себе генерал.
Вот, товарищи,
          дело какое:
Там – фашисты.
Позиция немцев ясна.
Укрепились надежно и мощно.
С трех сторон – пулеметы,
          с четвертой – стена.
Влезть на стену
почти невозможно…
Остается надежда
          на это «почти».

Мы должны —
понимаете, братцы? —

нынче ночью
          на чертову гору
                    вползти.
На зубах —
но до верха добраться!..»
А солдаты глядели на дальний карниз,
и один —
          словно так, между прочим, —
вдруг спросил:
Командир,
может, вы – альпинист?.. —
Тот плечами пожал:
Да не очень…
Я родился и вырос в Рязани,
          а там
горы встанут,
наверно, не скоро…
В детстве
          лазал я лишь по соседским садам.
Вот и вся «альпинистская школа»…
А еще
          (он сказал, как поставил печать!)
там у них —
          патрули!
Это значит:
если кто-то сорвется,
          он должен молчать.

До конца.
И никак не иначе…
…Как восходящие капли дождя,
как молчаливый вызов,
лезли,
          наитием находя
          трещинку,
          выемку,
          выступ.
Лезли,
          почти сроднясь со стеной, —
камень
          светлел под пальцами.
Пар
          поднимался над каждой спиной
и становился
панцирем.
Молча
          тянули наверх свои
каски,
гранаты,
судьбы.
Только дыхание слышалось
и
стон
          сквозь сжатые зубы…
Дышат друзья.
          Терпят друзья.

В гору
ползет молчание.
Охнуть – нельзя.
          Крикнуть – нельзя.
Даже —
          слова прощания.
Даже —
          когда в озноб темноты,
в черную прорву
          ночи,
все понимая,
рушишься ты,
напрочь
          срывая
                    ногти!
Душу твою ослепит на миг
жалость,
          что прожил мало…
Крик твой истошный,
          неслышный крик
мама услышит.
Мама…
…Лезли
          те,
                    кому повезло.
Мышцы в комок сводило, —
          лезли!

(Такого
          быть не могло!!
Быть не могло.
Но – было…)

Лезли,
          забыв навсегда слова,
глаза напрягая
          до рези…
Сколько прошло?
Час или два?
Жизнь или две?
Лезли!!
Будто на самую
          крышу войны…
И вот,
почти как виденье,
из пропасти
          на краю стены
молча
          выросли
                    тени.
И так же молча —
сквозь круговерть
и колыханье мрака —
          шагнули!
Была
          безмолвной, как смерть,

страшная их атака!..
Через минуту
          растаял чад
и грохот
          короткого боя…
Давайте и мы
          иногда
                    молчать,
об их молчании
          помня.