Kitobni o'qish: «Несусветный багаж»

© В. Свиньин – перевод, предисловие 2004

© Свиньин и сыновья 2004

Предисловие переводчика

Имя Роберта Луиса Стивенсона не нуждается в представлении российскому читателю. Как, впрочем, и любому другому в мире. Это один из тех писателей, при упоминании о которых принято добавлять эпитет «знаменитый» или даже «великий». Почти все его произведения давно переведены на русский язык. За немногими исключениями. Одно из таких исключений и составляет предлагаемая вниманию читателей повесть. Она впервые была опубликована в Лондоне под названием «The Wrong Box», что в дословном переводе означает «неправильный (или ошибочный, или не тот) ящик». Переводчик взял на себя смелость дать повести другое название, не меняющее его сути, но стилистически более точно отражающее содержимое указанного ящика – «Несусветный багаж». Более того, мне показалось уместным дать специальное определение жанру этого произведения – «злоключенческая повесть», ибо это наилучшим образом характеризует события, происходящие с персонажами. В оправдание свое могу сказать, что, на мой взгляд, к этому жанру относятся и многие другие известные произведения мировой литературы: «Дон Кихот», например, или оба знаменитых романа Ильфа и Петрова об Остапе Бендере, или «Записки Пиквикского клуба» Ч. Диккенса и «Трое в одной лодке» Джерома К. Джерома. Мне могут возразить, что в большей степени эти книги объединяет насыщенность юмором, но что поделаешь, если именно безобидные злоключения героев и являются чуть ли не единственным благодатным поводом для вдохновения писателей-юмористов. В данной повести юмор тоже присутствует в большом количестве и вполне английского качества. Вот еще одна особенность, которая выделяет эту книгу из других произведений Р. Л. Стивенсона.

Главное же отличие – в наличии соавтора. Таких книг у Стивенсона немного – пять или шесть (из более чем сорока) – и в трех из них соавтор – Сэмюэль Ллойд Осборн. История их знакомства и последующей многолетней дружбы заслуживает отдельного рассказа. Когда они впервые встретились, Роберту Луису было двадцать девять лет, а его будущему приемному сыну – только девять, и он был американским подданным (как, впрочем, и всю жизнь им оставался). Вскоре Р. Л. и мать Ллойда, Фанни Осборн (до первого замужества – Фанни Вандергрифт), поженились, и все семейство (в него входила также старшая сестра Ллойда Айсобель) обосновалось в Лондоне. Лондонский климат, однако, весьма плохо сказывался на самочувствии больного туберкулезом Р. Л., поэтому большую часть времени семья проводила в других широтах (зиму – в швейцарском Давосе, лето – в Шотландии, межсезонье – на средиземноморских курортах).

Стивенсон в те годы не был еще не только великим писателем, но даже и сколько-нибудь удачливым журналистом. Существовала семья на дотации, предоставляемые родителями Р. Л. Случилось так, что один из первых литературных успехов пришел к Роберту Луису именно в Давосе благодаря предприимчивости двенадцатилетнего пасынка. Вот как рассказывал об этом много лет спустя сам Ллойд Осборн (мы приводим здесь обширную выдержку из предисловия к изданной им в Давосе книге стихов Р. Л. Стивенсона «Поучительные эмблемы» с авторскими гравюрами, найденной в Интернете, а также несколько шутливых стихотворных строк в переводе Маши Лукашкиной, в которых Стивенсон-автор упоминает и об издателе «маленького роста»):

Со странным чувством, будучи уже немолодым, сажусь я за предисловие к книге, которую издал в двенадцать лет. Читатель, как я хочу, чтобы ты представил себе мальчика, что живет в Швейцарии на склоне горы и видит из окна крошечного домика раскинувшееся внизу селение Давос-Платц. Легочные больные, для которых этот климат считается целительным, приезжают сюда в последней надежде на выздоровление. Многие из них умирают.

Стояла зима; плавную линию горизонта нарушали врезавшиеся в небо заснеженные вершины гор; деревня – на городок это место не походило – была завалена снегом. Утро наступало поздно, солнце заходило рано. Ледяная неподвижная ночь отвоевала большую часть суток.

Мальчику было весело здесь! Он мог вволю кататься с горок, бегать на коньках, лепить снежки. Ему нравился морозный бодрящий воздух, лес, в котором росли елки, усыпанные искрящимся снегом. Да и дом, где он сейчас жил, с его кукольным театром и ручным печатным станком, не казался вынужденным пристанищем. Однако мальчик замечал, что и мать, и отчим не слишком здесь счастливы. Мать выглядела озабоченной, несколько раз он заставал ее плачущей. Отчим, которого он боготворил, исхудал и выглядел нездоровым. Отчима звали Роберт Луис Стивенсон. Он был не слишком удачливым писателем и оказался здесь только благодаря помощи богатых родителей из Эдинбурга. Однажды, сидя за уроками, мальчик случайно услышал поразившую его фразу: «Ничего не поделаешь, Фанни, я вынужден обратиться к отцу». От этих слов веяло такой безысходностью, что мальчик задумался, где бы раздобыть денег. Он сознавал, что недешево обходится отчиму. За одну его учебу в школе тот выкладывал сорок фунтов, не говоря уж о дополнительных занятиях с умирающим прусским офицером, который обучал немецкому языку по оригинальной методике, заставляя мальчика держать во рту складной нож для выработки правильного произношения.

Мальчик нашел себе работу в только что открывшемся отеле «Бельведер» – для субботних ночных концертов там требовались отпечатанные программки. Господин с черной бородой, в распоряжение которого он поступил, сразу предложил платить ему два с половиной франка за каждую сотню программок. То был свирепого вида господин с ужасными манерами, к тому же весьма строгий в вопросах правописания. Он не пропускал ни одной ошибочки. Стоило мальчику напечатать: «Песню «Ето было летом» исполняет Эдвин Смит», – и господин с черной бородой заставлял его переделывать всю работу заново. Иногда в отеле устраивались благотворительные базары, и тогда мальчику случалось печатать не только программки, но и объявления, приглашения, вывески. На одном из таких базаров он без труда продал за один пенс стихотворение отчима «Плач по оловянным солдатикам». А какую гордость он испытал, когда получил заказ на тысячу лотерейных билетиков!

У мальчика точно выросли крылья. Он написал и сам же издал тоненькую книжечку «Черный каньон, или Жизнь на Диком Западе». В качестве иллюстраций он использовал вырезки из журналов. Впоследствии эта книжечка не раз была выставлена на аукционе у Сотби. Вам крепко повезло, если вы купили ее там за двадцать пять фунтов, ведь теперь ее представляют как «Буклет из Давоса. Стивенсониана. Чрезвычайная редкость». Однако первоначальная цена книжки была шесть пенсов – в несколько раз больше, чем доход от отпечатанных программок.

Луис, так мальчик называл отчима, следил за этой издательской авантюрой с пристальным интересом. Вскоре и в нем проснулось авторское честолюбие и он с напускной несмелостью предложил мальчику рукопись книги «Не я, и другие стихотворения». Фирма «Осборн и К^о» немедленно приняла решение издать ее. Все 50 экземпляров книги были проданы мгновенно.

Издатель был потрясен, а автор прямо-таки ликовал, утверждая, что ни одна из его прежних книг не имела такого успеха. С пылом принялись они обсуждать следующую книгу, первое стихотворение для которой у Луиса уже было.

1

 
Примите – книжечка для вас.
Позвольте нам узнать сейчас
И ваше мнение
О тех стихах, что вышли в свет.
Они похожи на памфлет,
Но тем не менее.
Я признаю: небрежный слог
Любой из вас заметить мог,
Прочтя внимательно.
Однако это неспроста.
Всему виной размер листа
И рост издателя
 

2

 
Стихи писал для книжки,
Сказать придется мне,
ИЗВЕСТНЫЙ, но не слишком,
ПОЭТ, но не вполне.
Под стать ему издатель,
Что высоко в горах Мечтал, чтобы читатель Сказал с восторгом: «Ах!»
Они корпели месяц.
Потрать же пять минут,
Прочти с семьею вместе
И оцени их труд!
 

«Найти бы иллюстрации», – говорил издатель с сожалением. Все вырезки из журналов были использованы им для книжки «Черный каньон, или Жизнь на Диком Западе». Об иллюстрациях оставалось только мечтать. Хотя почему мечтать? Луис, человек умевший многое (он даже рисовал декорации), пообещал, что вырежет картинки по фретвуду. Слово «фретвуд» сейчас почти забыто, как забыто и само искусство вырезания по тоненькой дощечке, для которого нужны рисунок-основа, лобзик, ну и, разумеется, немалое терпение. Луис разрезал лист фретвуда на несколько маленьких квадратиков и задумался. В его распоряжении был только перочинный нож, настоящие инструменты появились позже. Однако за дело он взялся, и решительно.

Следующий день прошел в мучительном для издателя ожидании. Но вот наконец готова вырезанная на листе фретвуда гравюра к стихотворению «Сострадание». Теперь ее надо приклеить к деревянному бруску, чтобы она оказалась в печатном станке точно одной высоты с уже набранным текстом.

Деревянный брусок нужного размера найден. О разочарование!.. На пробном оттиске рисунка не получилось. Автор и издатель глядели друг на друга в отчаяньи, однако им на помощь пришла женская смекалка. «Почему бы вам не подложить под брусок папиросную бумагу?». «Браво, Фанни!». Автор снова принялся подгонять высоту бруска. И снова оттиски, листки изведенной папиросной бумаги, беготня по лестнице в комнату, где жил мальчик и где температура остановилась на нулевой отметке. Но что за беда холод? Дела шли успешно! Мальчик печатал оттиск за оттиском, с восторгом наблюдая, как свежая краска, отпечатываясь на бумаге, повторяет страницу будущей книги. На следующий день он отправился к умирающему швейцарцу, – половина населения Давоса непрерывно кашляла. Швейцарец жил с семьей в одной комнате и зарабатывал на жизнь тем, что вырезал из дерева медведей. Ему-то и был показан образец – деревянный брусок с приклеенной к нему гравюрой. Может ли он вырезать дюжину брусков такого же размера из очень твердых – без единого сучка! – пород дерева? Швейцарец ответил утвердительно и принялся за дело.

Так были напечатаны «Поучительные эмблемы», 90 экземпляров, по 6 пенсов за каждый. Успех книжки был оглушительный. Богатые постояльцы отеля «Бельведер» покупали сразу по три экземпляра. Друзья Луиса, оставшиеся в Англии и получившие книжку по почте, в письмах просили прислать им продолжение. Тем временем сам он работал как вол. Мальчик однажды слышал, как отчим признался знакомому: «Кто знал, каким подарком судьбы станут для меня эти гравюры! Когда я устаю писать, читать и думать, я занимаюсь ими и при этом получаю огромное удовольствие».

Скоро вышли в свет «Поучительные эмблемы 2», 90 экземпляров, по 9 пенсов за каждый. Они были приняты с тем же восторгом.

Если бы участие Ллойда в литературных делах отчима ограничилось только этим эпизодом, и то ему было бы чем гордиться. Но следующая его инициатива, а точнее просьба к Луису «написать что-нибудь занимательное», в результате принесла писателю всемирную славу. Речь, разумеется, идет о романе «Остров сокровищ». В то время мальчику было уже пятнадцать лет, и они оба с отчимом любили рисовать карты. Одна из карт, нарисованных Луисом, оказалась особенно удачной. Это была карта острова. Неясный замысел, уже давно бродивший в уме писателя, внезапно приобрел четкие очертания. Оглавление будущей книги он составил в тот же день, на следующий начал ее писать. Книга была рассчитана на вкусы Ллойда, и тот, конечно, стал первым ее читателем. По-видимому, мальчик оказался весьма требовательным читателем и критиком, что нашло отражение в посвящении, предпосланном Стивенсоном роману:

«С.Л.О., американскому джентльмену, благодаря чьему образцовому вкусу это повествование было задумано и осуществлено, в знак признательности за многие восхитительные совместные часы, и с наилучшими пожеланиями, посвящается его горячо любящим другом, автором».

Удивительно, но в большинстве русских изданий это посвящение почему-то не приводится. Возможно, советские издатели не были уверены, что американский гражданин, скрывающийся за инициалами С.Л.О., ничем идеологически не провинился перед Советским Союзом (Ллойд Осборн умер в 1947 году, более чем на полвека пережив своего знаменитого отчима и соавтора). О его жизни и литературных трудах (а он избрал себе именно эту стезю) в эти полвека известно очень мало. Но внимание исследователей творчества Стивенсона к Осборну как соавтору отчима не угасает до сих пор. Их волнует вопрос – как могло сложиться сотрудничество прославленного писателя с ничем особенно не выделявшимся и очень еще молодым человеком? Вот как объясняет известные факты автор биографического очерка о Стивенсоне (Собрание сочинений в 5‑ти томах, М., изд-во «Правда», 1967) М. Урнов:

«Вокруг Стивенсона все писали. Пробовала перо Фанни, и ее литературные опыты стоили Стивенсону дружбы с лучшим другом молодости и тоже соавтором – Уильямом Хенли (вместе они написали несколько пьес): новелла, сочиненная Фанни, явилась поводом для ссоры между ними. Шутливое посвящение пятнадцатилетнему Ллойду звучало вполне серьезно, так как имя «американского джентльмена» было обозначено только начальными буквами. Даже ближайшим друзьям Стивенсона и в голову не приходило, что господин, чье литературное чутье будто бы оказалось способным помочь в создании столь изящной книжки, пятнадцатилетний мальчик. Только на исходе своих дней, подготавливая собрание сочинений, Стивенсон раскрыл, что литеры С.Л.О. означают Сэмюэль Ллойд Осборн. Тогда все стали принимать комплимент «образцовому вкусу» за добродушную иронию, а вместе с этим являлась мысль, что и последующее соавторство Стивенсона со своим пасынком – мистификация.

Нет, здесь Стивенсону было не до шуток. Оба отпрыска Фанни от первого ее мужа помогали Стивенсону в работе. Дочь – Айсобель Осборн, или, как ее называли, Бель, писала под диктовку. Ллойд, считалось, принимает участие более творческое – сочиняет сам, помогает развивать сюжет и т. д. Почему же в таком случае не мог он завершить оставшиеся после Стивенсона недописанными «Сент-Ив» и «Уир Гермистон»? Еще при жизни отчима Ллойд Осборн опубликовал самостоятельно один рассказ, а потом, когда Стивенсона уже не было, он напечатал несколько романов, новеллы и пьесы. Так что имеется возможность объективно оценить его данные – весьма средние. В самом деле, что-либо значительное подсказать Стивенсону Ллойд был едва ли способен. Его соавторство со Стивенсоном хотя и не являлось мистификацией, но в то же время не было действительным. Оно формально: приобщив Ллойда к своей работе, поставив его имя рядом со своим на обложке, Стивенсон обеспечивал за ним в дальнейшем авторские права.»

При желании можно сделать и такой вывод. Но реальных фактов, свидетельствующих о справедливости подобного суждения, попросту нет. Та к же как нет причин сомневаться в том, что у Роберта Луиса Стивенсона были более серьезные основания ставить имя Ллойда Осборна рядом со своим на титульном листе трех произведений, чем просто родственные чувства или меркантильные соображения. Ведь соавторство не обязательно подразумевает поочередное написание конкретных разделов или абзацев. Оно может состоять и в придумывании поворотов сюжета, и в обсуждении характеристик персонажей. А сюжет в «Несусветном багаже» закручен весьма лихо, остроумно и изобретательно. Персонажи очерчены живо, органично, как правило, с большой долей иронии, но и симпатии. Многие из тогдашних знакомых Стивенсона могли, видимо, узреть в некоторых героях повести (как это часто бывало у Стивенсона) свои черты и привычки. Поздневикторианская Англия, по представлению многих мрачная и чопорная, на страницах книги предстает совсем в другом свете. Рассыпанный по этим страницам юмор мог бы иногда показаться черным, но легкость стиля снимает это впечатление. Английским читателям повесть «The Wrong Box» хорошо знакома, она переиздавалась там неоднократно. В 1966 году был даже поставлен фильм с одноименным названием. Но сценарий фильма по сюжету сильно отличается от такового в книге: главное противоборство происходит между непосредственными участниками «Лотереи Тонти» – стариками братьями Финсбюри. В книге же основные коллизии связаны с представителями младшего поколения фамилии.

Мы, в свою очередь, надеемся, что наконец и наш читатель в полной мере сможет оценить успешность этого совместного литературного проекта фирмы Стивенсон & Осборн, который представляет собой книга под названием «Несусветный багаж».

В. Свиньин

Глава первая
в которой Моррис подозревает

Что может знать о творческих муках писателя, о невзгодах, которые его подстерегают, любитель легкого чтения, развалившийся в кресле и с усмешкой на устах перелистывающий страницы книжки! Как мало думает он тогда о долгих часах тяжкого труда, о таких необходимых для писателя вещах, как советы специалистов, утомительная переписка с известными учеными – одним словом, о всей той грандиозной конструкции, которую сначала необходимо выстроить, а потом разобрать на детали, и все это только для того, чтобы ему, читателю, побыстрее пролетело время в поезде. Да, я мог бы начать эту повесть с описания биографии Тонти, места его рождения, семьи, талантов, унаследованных, видимо, от матери, признаков гениальности, проявившихся уже в ранней молодости и так далее – наконец, с подробного описания системы, которая ныне и названа его именем. Все необходимые для этого материалы у меня под рукой – вот они, в полном порядке и готовности. Но я чужд подобного бахвальства. Тонти умер, и мне не приходилось еще встречать человека, который, пусть даже в приступе лицемерия, выразил бы сожаление по этому поводу. Что касается его системы, то для целей нашего повествования достаточно будет буквально пары слов.

Несколько проворных молодых людей (чем их больше, тем забавнее), вносят каждый определенную сумму в общую «кассу», которая затем на специальных условиях вкладывается в доверенный банк. По прошествии какой-то без малого сотни лет ее (вместе с процентами) должен получить, надо думать, ненадолго, последний оставшийся в живых вкладчик, к тому времени уже явно глухой пень, до которого с трудом доходит известие о свалившемся богатстве и который столь близок к уходу в мир иной, что, по сути дела, вся эта суета ему глубоко безразлична. Вот вам во всей красе поэзия и юмор замысла, который в результате никому никакой корысти не приносит. Но наших недавних предков, не чуждых своеобразного благородства и спортивного интереса, подобные забавы весьма развлекали.

Джозеф Финсбюри и его брат Мастерман были еще маленькими мальчиками в коротких штанишках, когда их отец, зажиточный торговец из Чипсайда, вписал их в состав немногочисленной, но солидной тонтины, насчитывающей тридцать семь участников. Величина вклада составляла тысячу фунтов. И по сей день помнит Джозеф Финсбюри визит к адвокату, куда явились все участники тонтины – такие же как и он, дети, – и как по очереди садились они в глубокое кресло и ставили свои подписи с помощью приветливого старичка в очках и светлых гамашах. Также помнит он, как играли потом с детьми на лужайке за домом адвоката, когда случилась впечатляющая драка с собратом по тонтине, больно пнувшим его в ногу. На отзвуки битвы вышел сам адвокат, угощавший в своем кабинете родителей вином и печеньем; сражающиеся стороны были разведены, а старичок утешал Джозефа (младшего из дерущихся), уверяя, что в его годы он был такой же маленький. Джозеф же втайне задумывался, носил ли старичок тогда гамаши и была ли у него уже тогда такая маленькая лысая голова, а перед тем, как уснуть, дал волю воображению, представляя себя переодетым в костюм старичка и угощающим мальчиков и девочек вином и печеньем.

В 1840 году все тридцать семь членов тонтины еще были в живых, к 1850 году убыло семеро, в годах 1856 и 57 дело пошло быстрее, поскольку Крымская война и восстание в Индии сократили число участников по крайней мере еще на семь человек. В 1870 году в живых оставалось уже только пять партнеров из числа учредителей, к моменту же, когда начинается действие нашей повести, их оставалось только трое, в том числе двое братьев Финсбюри.

Возраст Мастермана насчитывал к тому времени семьдесят два года. Он давно уже жаловался на разные старческие недомогания, давно отошел от дел и жил в полном уединении под одной крышей со своим сыном Майклом, владельцем известной юридической конторы. Джозеф же, в свою очередь, выглядел вполне бодро, его неказистую фигуру можно было часто видеть на улицах, по которым он любил прогуливаться. Такое положение вещей тем более было достойно сожаления, поскольку Мастерман прожил жизнь, являвшую собой (до мельчайших подробностей) подлинный образец истинного англичанина. Трудолюбие, обстоятельность, серьезность и разумная осторожность при помещении капитала во все времена становили прочный фундамент для достойной старости. Всеми этими чертами Мастерман обладал в полной мере, но увы, был на семьдесят третьем году жизни в состоянии ab agendo¹, в то время как Джозеф, будучи моложе на каких-то два года, находился в прекрасной физической форме, хотя вел предосудительный образ жизни бездельника, пустослова и чудака. Поначалу он пытался заниматься кожевенной торговлей, но подобная деятельность ему быстро надоела, поскольку он не имел к ней ни малейшей склонности. К тому же вскоре им овладело, поглощая всю жизненную энергию, не подавленное вовремя увлечение сбором всяческих сведений обо всем на свете. Нет страсти, более парализующей рассудок, хуже может быть только тяга к публичным выступлениям, как правило сопутствующая предыдущему влечению или даже им и порожденная. В случае Джозефа обе эти разрушительные наклонности развивались одновременно и параллельно, и настало время, когда двойная болезнь перешла в остро воспалительную стадию – пациент начал выступать с бесплатными лекциями. По истечении нескольких лет он уже был готов преодолеть до тридцати миль, чтобы выступить в школе перед учениками. Эрудитом он между тем не был, все свои знания черпал из школьных учебников и газет, его амбиции не распространялись даже на энциклопедию. Как он утверждал, жизнь есть источник мудрости, и добавлял, что его лекции не предназначены для профессоров, он обращается непосредственно «к сердцам простых людей», и по-видимому, в сердцах этих людей скрывалось больше способности к пониманию, чем в разумах, ибо разглагольствования Джозефа часто воспринимались с одобрением. Среди безработных, например, вызвал сенсацию доклад на тему «Как сохранять присутствие духа при сорока фунтах годового дохода». Уважение другой группы недоумков он приобрел благодаря лекции, озаглавленной «Просвещение: его цели, задачи и необходимость». Знаменитый его реферат о «Страховании жизни, рассмотренном с точки зрения его пользы для широких масс», оглашенный в Обществе Распространения Знаний на Собачьем острове, был встречен буквально овацией не слишком искушенных слушателей обоего пола и произвел столь сильное впечатление, что на следующий год докладчика избрали председателем этой организации. Мало того, что эта должность была чисто почетной, традиция предписывала, чтобы занимающий ее человек вносил на нужды общества определенную сумму; тем не менее Джозеф был весьма доволен, официальный титул льстил его тщеславию.

Таким вот образом Джозеф завоевывал себе известность в наиболее образованных кругах наименее просвещенных слоев населения, когда его личную жизнь неожиданно осложнило появление сирот. После смерти младшего брата Джеймса он был назначен опекуном двух его сыновей – Морриса и Джона. В том же самом году семья увеличилась и еще на одного члена в лице маленькой девочки, дочки мистера Джона Генриха Хезелтайна, джентльмена, у которого было мало денег и еще меньше приятелей. Джозефа он встретил единственный раз в жизни, когда слушал его выступление в Холлоуэе. Событие это стало, однако, для мистера Хезелтайна переломным: вернувшись домой, он изменил завещание, поручая дочку и ее скромное наследство докладчику. Джозеф, хотя и был человеком по природе доброжелательным, новые обязанности воспринял с некоторым внутренним сопротивлением. Первым делом он дал объявление, что ищет няню для младенца, и купил подержанную детскую коляску. Морриса же и Джона Джозеф встретил более радушно, учитывая не столько кровные узы, сколько пользу для своего торгово-кожевенного дела (куда он тут же вложил весь капитал племянников, составляющий ни много ни мало тридцать тысяч фунтов), которое по непонятным причинам грозило вот-вот зачахнуть. Вскоре был нанят молодой, но способный шотландец, который должен был заняться делами фирмы, а сам Джозеф Финсбюри с этого момента совершенно перестал ими интересоваться. Поручив своих подопечных заботам предприимчивого шотландца, сам мистер Джозеф отправился в длительное путешествие по Европе и Ближнему Востоку.

С многоязычной Библией в одной руке и комплектом двуязычных разговорников в другой попал он на материк, где люди разговаривали на одиннадцати европейских языках. К тому же первое из этих пособий было мало пригодно для нужд путешественника-философа, да и другое предназначалось скорее для туриста, чем для исследователя, познающего тайны бытия. Джозеф, однако, находил выходы из положения, пользуясь, где удавалось, услугами переводчиков, и, так или иначе, сумел заполнить множество блокнотов результатами своих исследований.

Немало лет провел он в этих странствиях и вернулся в Англию лишь тогда, когда возраст его подопечных потребовал лично заняться их дальнейшей судьбой. Оба паренька закончили хорошие и не слишком дорогие училища, где получили приличное образование по торговой части, что, впрочем, вряд ли было ко времени, поскольку дела торгово-кожевенной фирмы находились в состоянии, которое не вызвало бы восторга у любого толкового бухгалтера. По сути дела, когда Джозеф просмотрел текущие счета (подходил срок возврата доверенных его опеке сумм), он с удивлением обнаружил, что вверенный ему капитал покойного брата, по крайней мере, не увеличился. Более того, даже если бы он отдал своим подопечным все свои личные сбережения до последнего пенса, то остался бы должен им сумму, равную семи тысячам восьмистам фунтам. Когда в присутствии адвоката об этом факте было сообщено обоим братьям, Моррис Финсбюри стал угрожать дяде судебным преследованием со всеми вытекающими отсюда суровыми последствиями, и только советы адвоката удержали его от столь радикальных шагов.

– Из камня крови не выжмешь, – заявил адвокат.

Моррис осознал практический смысл данной метафоры и худо-бедно с дядей договорился. Джозеф передавал племяннику все свои сбережения, а также свое участие в тонтине, которая к настоящему моменту уже должна была составлять немалый капитал. В обмен на это Моррис брал на себя обязательство содержать дядю и мисс Хезелтайн (которая, естественно, разделяла с остальными подопечными все неприятности) и выдавать им на карманные расходы по одному фунту ежемесячно. Для пожилого джентльмена эта сумма была вполне достаточной. Трудно, однако, себе представить, каким образом могла бы мисс Хезелтайн на эти деньги иметь приличествующий для молодой девушки гардероб, факт же заключается в том, что она каким-то образом с ситуацией справилась, более того, никто никогда не слышал от нее ни слова жалобы. И вообще, она была искренне привязана к своему незадачливому опекуну. Ведь он никогда не вел себя грубо или даже невежливо по отношению к ней, к тому же солидный возраст многое искупал, да и было, в конце концов, с ее точки зрения что-то трогательное в этом страстном стремлении к увеличению сведений об окружающем мире и в той невинной радости, которую доставляли ему малейшие знаки внимания и восхищение его эрудицией. И хотя адвокат предупредил о том, что именно ей выпадает судьба главной жертвы, Джулия категорически отказалась участвовать в усугублении невзгод, выпавших на долю дяди Джозефа.

Все четверо жили вместе в большом мрачном доме на Джон-стрит в Блумсбери². На внешний взгляд они составляли семью, на самом же деле это была группа людей, связанных взаимными финансовыми интересами. Само собой, Джулия и дядя Джозеф выступали в роли заложников. Джона, чьи интересы ограничивались игрой на банджо, пивными, мюзик-холлом и спортивными газетами, можно было считать второстепенным персонажем. Следовательно, именно на долю Морриса выпадали все текущие заботы, печали и радости жизни этой маленькой «империи». Существует расхожее утверждение о том, что в жизни радости и беды чередуются, оно принадлежит к числу тех банальностей, которыми разные услужливые моралисты утешают неудачников и непризнанных гениев, однако, в случае Морриса синяков и шишек было гораздо больше, чем пирогов и пышек. Он не жалел усилий и требовал того же от других; рано утром вызывал к себе прислугу, собственноручно распределял продукты, отмечал на бутылке, сколько осталось вина, подсчитывал несъеденные бисквиты. Ежедневные расчеты приводили к малопривлекательным сценам: кухарка каждый раз подвергалась различным обвинениям, а в гостиной приходящие торговцы устраивали с Моррисом настоящие сражения за каждые три пенса. Посторонние люди с пренебрежением отзывались о нем, как о «скупердяе», он же сам считал себя попросту обманутым человеком. Окружающий мир должен был ему семь тысяч восемьсот фунтов, и он решил для себя, что мир ему эти деньги вернет.

В полной же мере черты характера Морриса проявлялись в отношениях с дядей Джозефом. Дядя был чем-то вроде пакета весьма рискованных ценных бумаг, в который вбухнута куча денег; не было поэтому ничего удивительного в том, что Моррис заботился о сохранности этого «пакета» весьма тщательно. Ежемесячно старика навещал врач, даже если Джозеф ни на что не жаловался. Его режим питания, гардероб, выезды в Брайтон и Борнмут – все это соблюдалось с регулярностью и старательностью, более свойственными кормлению грудных младенцев. Когда погода портилась, дядя должен был сидеть дома. При хорошей же погоде он был обязан уже в половине десятого ожидать племянника в холле. Моррис удостоверялся, на месте ли рукавички и не протекают ли ботинки, после чего господа под ручку отправлялись в офис фирмы. Прогулка явно не была веселой, поскольку ни одна из сторон не пыталась даже изображать взаиморасположение. Моррис постоянно напоминал дяде о растраченных деньгах и неустанно повторял, что мисс Хезелтайн является для него обузой; Джозеф же, хотя и был по натуре человеком мягким и кротким, взирал на своего племянника с чувством, близким к ненависти. Но дорога в фирму не шла ни в какое сравнение с возвращением домой, поскольку сам вид семейного пристанища, так же как и любое воспоминание о мелочах проистекающей там жизни способны были отравить существование каждому из Финсбюри.