Иов, или Комедия справедливости

6

…Будем есть и пить, ибо завтра умрем.

Книга пророка Исайи, 22: 13

Я спустился по лестнице, не глядя на подозрительных типов, и отправился прямо к каюте казначея. Мистер Хендерсон, дождавшись, когда я подойду к столу, тихонько сказал:

– Вон они, трое. Вас дожидаются. Вам они знакомы?

– Нет. Пойду-ка я разузнаю, что им надо. А вы, пожалуйста, не спускайте с нас глаз, ладно?

– Договорились.

Я повернулся и пошел чуть в стороне от этого очаровательного трио. Один из них, что выглядел поумнее, громко окликнул меня:

– Грэхем! Постойте! Куда это вы намылились?

Не замедляя шага, я бросил:

– Засохни, идиот! Ты что, хочешь все погубить?

Громила загородил мне дорогу и навис надо мной как небоскреб. «Пушка» занял позицию у меня за спиной. В наилучшем псевдотюремном стиле, цедя слова углом рта, я прохрипел:

– Прекрати бардак и убери с корабля своих горилл. Мне с тобой надо поговорить.

– Вот и поговорим. Ici. Здесь. И сейчас же.

– Ты законченный болван, – ответил я спокойно, опасливо глядя по сторонам и на трап. – Ни в коем случае не здесь. «Жучки». Иди за мной. Но пусть эти Матт и Джефф дожидаются нас на берегу.

– Non.

– Господи, дай мне терпение! Слушай внимательно! – Я зашептал: – Сначала скажи этим скотам, чтобы духу их не было на судне; пусть ждут внизу, у трапа. А мы отправимся на прогулочную палубу, где можно разговаривать, не опасаясь, что нас подслушают. Иначе у нас с тобой ничего не выйдет, и я доложу номеру первому, что ты запорол сделку. Понятно? А теперь выбирай, и побыстрее, – иначе мотай отсюда, доложишь, что сделка не состоялась.

Он подумал, затем быстро произнес несколько фраз по-французски, из которых я ничего не понял, поскольку в изучении этого языка не продвинулся дальше «La plume de ma tante»^[9]. Громила, по-моему, колебался, но тот, что с пушкой, пожал плечами и пошел к трапу.

– Пошли, – сказал я коротышке, которого мысленно прозвал Прыщом. – Не теряй времени. Корабль вот-вот отойдет. – И направился к корме, даже не оглядываясь, следует он за мной или нет.

Я нарочно пошел быстро, чтоб он оказался перед выбором – или бежать вприпрыжку, или потерять меня из виду. Я был настолько же крупнее его, насколько Громила – больше меня; и, чтоб не отстать, ему пришлось припустить бегом.

Я вышел на прогулочную палубу и прошел мимо бара и столиков прямо к плавательному бассейну.

Последний, как я и надеялся, оказался пуст: судно стояло в порту. Обычное в таких случаях объявление гласило: «ЗАКРЫТ НА ВРЕМЯ СТОЯНКИ». Бассейн был окружен хлипким ограждением в виде однорядного каната, воду в нем не спустили. Я остановился у самого каната, спиной к бассейну. Прыщ шел за мной. Я поднял руку:

– Стой где стоишь!

Он остановился.

– Теперь поговорим, – начал я. – Объясни, да поподробнее, какого дьявола ты надумал привлечь к себе внимание и притащил своего громилу на корабль? Да еще на датский! Босс на тебя очень, очень рассердится. Тебя как зовут?

– Не твое дело. Где пакет?

– Какой еще пакет?

Он начал орать и брызгать слюной, но я тут же оборвал его:

– Не валяй дурака! Меня этим не возьмешь! Корабль готов к отплытию, у тебя осталось лишь несколько минут. Ну-ка, быстро объясни, что конкретно тебе надо, и убеди меня, что ты именно тот, кто должен это получить. Если не перестанешь надувать щеки, то окажешься в положении человека, которому предстоит вернуться к боссу и рассказать, что провалил дело. А потому выкладывай: что тебе надо?

– Пакет!

Я вздохнул:

– Что, заело, придурок? Все это мы с тобой уже проходили. Какой такой пакет? Что в нем?

Он помолчал.

– Деньги.

– Любопытно. А много?

На сей раз молчание длилось вдвое дольше, и мне снова пришлось заговорить:

– Если не скажешь, сколько там денег, я дам тебе пару франков на пиво и отправлю восвояси. Ты этого хочешь? Два франка?

Даже странно, что у такого тощего хлюпика оказалось такое высокое кровяное давление. Наконец ему удалось выдавить из себя:

– Американские доллары. Один миллион.

Я расхохотался ему в лицо:

– Да откуда ты взял, что у меня столько денег? А если бы и было, то неужто ты полагаешь, что я бы такие деньги вот так запросто отдал тебе? Откуда мне знать, что именно ты должен их получить?

– Да ты спятил, парень! Ты же знаешь, кто я такой!

– Докажи это. У тебя глаза какие-то не такие и голос звучит иначе. Я думаю, что ты мошенник.

– Мошенник?

– Фальшак. Подделка. Выдаешь себя за другого.

Он что-то злобно прошипел, надо думать, по-французски. И полагаю, в его речи начисто отсутствовали комплименты в мой адрес. Я покопался в памяти и, тщательно выговаривая, с большим чувством произнес высказывание, брошенное прошлым вечером той самой леди, муж коей попенял ей, что она напрасно волнуется по пустякам. Фраза не полностью соответствовала данной ситуации, но в мои намерения входило лишь поиграть на его нервишках.

Видимо, это мне удалось. Он занес руку для удара, но я схватил его за кисть, намеренно поскользнулся и рухнул спиной в бассейн, увлекая его за собой. Падая, я завопил изо всех сил:

– Помогите!!!

Мы бултыхнулись в воду. Я в него крепко вцепился, вынырнул и снова потащил под воду.

– Помогите!!! Он меня хочет утопить!!!

Мы снова ушли на дно, борясь друг с другом. Я орал, требуя помощи, каждый раз, когда моя голова оказывалась над водой. А когда помощь пришла, то разом обмяк и отпустил противника.

Я не подавал признаков жизни до тех пор, пока мне не начали вдувать воздух прямо в рот. Тут я, конечно, чихнул и открыл глаза.

– Где я?

Кто-то воскликнул:

– Он пришел в себя! Теперь все в порядке.

Я огляделся и обнаружил, что лежу на спине, рядом с бассейном. Кто-то так профессионально выдернул меня из воды, что чуть было не оторвал мне левую руку напрочь. Если не считать этого, я был в полном порядке.

– Где он? Тот, который столкнул меня в воду?

– Убежал.

Я узнал голос и повернул голову. Мой друг, мистер Хендерсон, судовой казначей.

– Убежал?

Вот и все. Пока меня вытаскивали на палубу, мой визитер с крысиной рожей выбрался из бассейна и задал стрекача. А когда меня «привели в чувство», Прыщ вместе со своими телохранителями был уже далеко.

Мистер Хендерсон заставил меня лежать до прихода судового врача. Тот приставил к моей груди стетоскоп и объявил, что у меня все о’кей. Я соврал что-то, похожее на правду, и уклонился от дальнейших объяснений. Трап уже убрали, и громкий гудок возвестил, что мы покинули причал.

Разумеется, я не счел нужным сообщить, что в школе считался хорошим игроком в водное поло.

Следующие несколько дней были особенно приятны, что доказывало справедливость поговорки, будто самый сладкий виноград всегда растет на склонах действующих вулканов.

Мне удалось познакомиться (или, если угодно, возобновить знакомство) с моими компаньонами по столу, не возбудив, по-видимому, у них ни малейших подозрений на свой счет. Я узнавал их имена из общих разговоров, запоминал их – и потом пользовался этим. Все со мной были милы – теперь я не только не сидел «ниже солонки», ибо список пассажиров показывал, что я нахожусь на судне с начала круиза, но и стал знаменитостью, если не героем, потому что прошел сквозь пламя.

Плавательным бассейном я больше не пользовался. Я не знал, хорошо ли плавал Грэхем или нет, и, будучи «спасенным», не хотел рисковать, показав умение плавать, что не вписывалось в историю о спасении. Кроме того, хотя я и попривык (и даже стал получать удовольствие) к определенной степени женской обнаженности, которая в прошлой жизни меня здорово шокировала бы, я все же не был уверен, что смогу держаться в компании нудистов с апломбом.

Поскольку делать больше ничего не оставалось, я выкинул из головы таинственную историю с Крысиной Мордой и его телохранителями.

То же касалось и главной и всеобъемлющей тайны – кто я такой и как сюда попал; раз сделать ничего нельзя, то не стоит и волноваться. Подумав немного, я решил, что нахожусь примерно в том же положении, как и все на свете: мы не знаем, кто мы такие, откуда взялись и зачем тут пребываем. Моя дилемма была просто поновее, но по сути ничем не отличалась от общей.

Одна вещь (может быть, даже единственная), которую я усвоил в семинарии, заключалась в том, чтобы хладнокровно смотреть в лицо древнейшей тайне жизни и не огорчаться своей неспособностью эту тайну разгадать. Честные священники и проповедники лишены утешения религии; вместо этого им приходится жить, довольствуясь суровой наградой, даваемой философией. Я никогда не был настоящим метафизиком, но все же научился не волноваться из-за вещей, изменить которые не в силах.

Много времени я проводил в библиотеке или в шезлонге на палубе, читая, и с каждым днем почерпывал что-то новое об этом мире и ощущал себя в нем все более уверенно. Золотые счастливые дни бежали быстро, точно сны моего далекого детства.

И каждый день была Маргрета.

Я чувствовал себя мальчуганом, впервые испытавшим приступ щенячьей влюбленности.

То был очень странный роман. Мы не говорили о любви. Возможно, я не мог, а Маргрета просто молчала. Каждый день она была для меня прислугой (как и для других гостей-пассажиров)… и «мамочкой» (и для других тоже? Вряд ли… не знаю точно). Отношения наши были теплые, но не интимные. Но ежедневно, в течение нескольких минут, когда я «платил» ей за услуги типа завязывания бабочки, она превращалась в удивительно нежную и невообразимо страстную возлюбленную.

Но только на эти мгновения.

В остальное время я был для нее «мистер Грэхем», она называла меня «сэр» – дружелюбно, тепло, но не интимно. Она охотно болтала со мной, но только стоя у открытой двери; частенько делилась корабельными сплетнями. Ее манеры всегда были манерами отлично вышколенной горничной… Поправка: безукоризненными манерами члена команды, отвечающего за обслуживание пассажиров. Каждый день я узнавал о ней что-то новое. И не мог отыскать в ней ни единого изъяна.

Для меня день начинался с того момента, когда я встречал ее, – это бывало обычно, когда я шел завтракать и сталкивался с Маргретой либо в коридоре, либо видел ее в открытую дверь каюты, которую она прибирала… Всего лишь: «Доброе утро, Маргрета» и «Доброе утро, мистер Грэхем», – но солнце для меня вставало только после этого.

За день я виделся с ней несколько раз, но вершиной наших встреч становился ритуал завязывания галстука-бабочки.

Потом я обычно видел ее мельком после ужина. Сразу же после него я на несколько минут возвращался в каюту, чтобы освежиться перед вечерними развлечениями – танцами в салоне, концертом, игрой или очередным походом в библиотеку. В это время Маргрета нередко находилась где-то в носовой части коридора правого ряда кают палубы С: стелила постели, приводила в порядок ванные комнаты и так далее – словом, подготавливала каюты своих «гостей» к ночному сну. И опять я говорил ей: «Привет», – а потом ждал в своей каюте, куда она приходила, чтобы постелить мне постель и спросить: «Вам что-нибудь понадобится еще вечером, сэр?»

А я неизменно улыбался и отвечал: «Решительно ничего, Маргрета. Большое спасибо». В ответ она желала мне спокойной ночи и добрых сновидений. Этим и заканчивался мой день – чем я занимался до той минуты, когда засыпал, значения уже не имело.

Конечно, мне так и хотелось – каждый день! – сказать ей: «Ты же знаешь, что мне нужно». Но я не мог. In primus^[10]: я был женат. Правда, моя жена затерялась где-то в другом мире (или это я затерялся?), но нет освобождения от священных уз брака по сию сторону могилы. Item^[11]: любовная связь Маргреты (если таковая имела место) была с Грэхемом, роль которого я лишь исполнял. Я был не в состоянии отказаться от вечернего поцелуя (не ангел же я, в конце концов), но, если я хотел остаться чистым перед моей любовью, я не имел права пойти дальше. Item: благородный человек не может предложить объекту своей любви нечто меньшее, чем брак, а я этого не мог сделать ни с правовой точки зрения, ни тем более с моральной.

Так что сладость золотых денечков отдавала горечью. Каждый из них приближал меня к неизбежной минуте, когда я расстанусь с Маргретой и больше ее никогда не увижу.

Я даже не имел права намекнуть ей, как велика для меня эта потеря.

И в то же время моя любовь отнюдь не была столь альтруистической, чтоб я надеялся, будто расставание со мной не принесет Маргрете особого горя. В низости своей, будучи эгоистичен, как мальчишка, я тешил себя надеждой, что она будет страдать в разлуке не меньше, чем я сам. Такова уж эта «щенячья» влюбленность! В качестве извинения могу привести лишь тот факт, что мне лично была известна лишь «любовь» женщины, которая любила Иисуса столь сильно, что на привязанность к существу из плоти и крови у нее чувств уже не оставалось.

Ни в коем случае не связывайте себя брачными узами с женщиной, которая слишком много молится.

Прошло десять дней с тех пор, как мы покинули Папеэте, и Мексика должна была вот-вот показаться из-за горизонта, когда наша зыбкая идиллия вдруг рухнула. Вот уже несколько дней Маргрета как-то отдалялась от меня. Обвинить ее ни в чем я не мог, так как не располагал никакими конкретными фактами, и, уж конечно, не было ничего такого, что дало бы мне право на нее жаловаться. Кризис наступил вечером, в тот момент, когда она, как обычно, завязывала мне бабочку.

Как всегда, я улыбнулся, сказал спасибо и поцеловал ее.

Затем отстранился, все еще продолжая держать ее в объятиях, и спросил:

– Что случилось? Я же знаю, что ты умеешь целоваться куда лучше. У меня дурно пахнет изо рта?

На что она холодно ответила:

– Мистер Грэхем, по-моему, нам лучше с этим покончить раз и навсегда.

– А, я уже «мистер Грэхем»? Маргрета, в чем я перед тобой провинился?

– Ни в чем.

– Но тогда… Моя дорогая, ты плачешь?!

– Извините. Я не смогла удержаться.

Я вынул носовой платок, промокнул ей слезы и мягко сказал:

– Я не хотел тебя обидеть. Скажи, в чем дело, и я все исправлю.

– Раз вы не понимаете этого сами, сэр, я не вижу возможности вам что-то объяснить.

– А ты попробуй. Прошу тебя! – (Может быть, это просто один из периодических приступов излишней эмоциональности, которые свойственны всем женщинам?)

– Мистер Грэхем… я знала, что это все равно может продолжаться только до конца круиза, и, поверьте, ни на что другое не рассчитывала. И все же для меня это нечто большее, чем для вас. Однако я никогда не предполагала, что вы оборвете все так просто, без всяких объяснений и гораздо раньше, чем это станет необходимо.

– Маргрета, я не понимаю…

– Но вы же все прекрасно знаете!

– Я? Я совершенно ничего не знаю!

– Нет, вы не можете не знать! Вот уже одиннадцать дней я вас каждый вечер спрашиваю, а вы отвечаете мне отказом. Мистер Грэхем, неужели вы никогда не попросите меня зайти к вам попозже?

– Ох! Так вот ты о чем! Маргрета…

– Да, сэр?

– Я не мистер Грэхем!

– Сэр?

– Моя фамилия Хергенсхаймер. И сегодня как раз одиннадцать дней с тех пор, как я увидел тебя впервые в жизни. Прости. Прости, прошу тебя. Это чистая правда.

7

Но прошу вас, взгляните на меня:

буду ли я говорить ложь пред лицом вашим?

Книга Иова, 6: 28

Маргрета одновременно и утешение для глаз, и человек в высшей степени воспитанный. Она ни разу не раскрыла в изумлении рта, не принялась спорить, не воскликнула: «Не может быть!» или «Не верю!». Выслушав все, что я ей сказал, она помолчала, выждала, не последует ли продолжение, а потом спокойно ответила:

– Не понимаю.

– Я сам ничего не понимаю, – отозвался я. – Что-то произошло, когда я пересекал пышущую огнем яму. Мир внезапно изменился. Этот корабль… – Я стукнул по переборке. – Это совсем не тот корабль, на котором я плыл раньше! Здесь меня называют Грэхемом, тогда как я знаю, что меня зовут Александр Хергенсхаймер. И дело не только во мне или в корабле – дело в самом мире. У него другая история. Другие страны. У вас, например, нет воздухоплавательных судов.

– Алек, а что такое воздухоплавательное судно?

– Гм… Такая штука, которая летает в воздухе наподобие воздушного шара. И в некоторой степени это действительно воздушный шар. Но он движется очень быстро, со скоростью более ста узлов в час.

Маргрета спокойно обдумала сказанное.

– По-моему, это очень опасно.

– Вовсе нет. Это самый лучший способ путешествия. Я прилетел сюда на таком корабле – «Граф фон Цеппелин» Североамериканской аэрокомпании. В твоем мире воздухоплавательных кораблей не существует. Именно это и послужило для меня окончательным доказательством, что ваш мир – иной мир и что это не хитроумный розыгрыш, который кто-то затеял ради меня. Воздушные сообщения – важная часть экономики известного мне мира, без них меняется практически все. Вот, например… Слушай, а ты мне веришь?

Она ответила медленно и задумчиво:

– Я верю, что ты говоришь мне правду – такую, какой она тебе представляется. Однако правда, которую вижу я, совсем иная.

– Я понимаю. В том-то и заключается вся трудность моего положения. Я… Ой, погоди, тебе же пора, не то пропустишь ужин.

– Это не важно.

– Нет, важно: негоже тебе голодать только потому, что я сделал дурацкую ошибку и обидел тебя. А если я не появлюсь за столом, Инга пришлет кого-нибудь выяснять, не заболел ли я, не заснул ли, не случилось ли чего, – она всегда так делает. Маргрета, моя любимая! Я так хочу тебе все рассказать! Я так долго ждал этого! Мне просто необходимо с тобой поделиться! Теперь я могу и даже обязан сделать это. Однако для такого разговора мало пяти минут, его нельзя вести, так сказать, на ходу. Когда ты вечером покончишь с постелями, у тебя найдется время выслушать меня?

– Алек, я всегда найду время, раз тебе это нужно.

– Отлично! Иди вниз и поешь. Я тоже спущусь, перехвачу чего-нибудь – отделаюсь от Инги, – а потом мы встретимся здесь же, когда ты освободишься. Ладно?

Она задумчиво посмотрела на меня:

– Хорошо, Алек… Поцелуй меня еще раз.

Вот так я понял, что она поверила мне. Или хочет поверить. Тут-то я и перестал волноваться. Я даже поужинал с аппетитом, хоть и очень торопился.

Когда я вернулся, она уже ждала меня и при моем появлении встала. Я сжал ее в объятиях, поцеловал в нос, приподнял за локти и усадил на кровать, потом уселся на единственный стул.

– Дорогая, как ты думаешь, может быть, я спятил?

– Алек, я не знаю, что и тумать.

(«Тумать» – именно так она и выговорила слово «думать». Иногда, под влиянием эмоций, ее акцент становился более заметным, обычно же ее английский звучал куда лучше моего резкого и скрипучего, как визг заржавленной пилы, говора уроженца Кукурузного пояса.)

– Я знаю, – согласился я, – у меня та же проблема. Есть только две возможные точки зрения: либо, пока я шел через огненную яму, случилось нечто невероятное, нечто такое, что изменило мир, – либо я свихнулся, как енот в неволе. Целыми днями я перебирал в уме все известные мне факты и… пришел к выводу, что мир действительно изменился. Тут не одни воздухоплавательные корабли. Куда-то подевался кайзер Вильгельм Четвертый, а на его месте появился какой-то дурацкий президент Шмидт, ну и прочее в том же духе.

– И герр Шмидт вовсе не дурацкий, а вполне приличный президент по сравнению с прочими немецкими президентами.

– Вот об этом я и говорю. Мне любой немецкий президент представляется дурацким, ибо Германия – в моем мире – одна из последних европейских монархий, ничем не ограниченных и в то же время весьма эффективных с политической точки зрения. Даже царь и тот не обладает такими правами.

– И я говорю о том же, Алек. У нас нет ни кайзеров, ни царей. Великий князь Московский является конституционным монархом и не претендует на то, чтобы считаться сюзереном других славянских стран.

– Маргрета, мы оба говорим об одном и том же. Мир, в котором я рос, исчез. Мне приходится заново познавать совершенно другой мир… нет, не совершенно другой. География, по-видимому, не изменилась, а история – не полностью. Оба мира, кажется, были идентичны до начала двадцатого века. Или, скажем, до тысяча восемьсот девяностого года. Около сотни лет назад случилось нечто непонятное, и мир раскололся надвое… А двенадцать дней назад произошло нечто столь же странное, но уже со мной, и меня выкинуло в этот чужой мир. – Я улыбнулся ей. – Но я не жалею. И знаешь почему? Потому что в этом мире есть ты.

– Спасибо. А для меня бесконечно важно, что в нем есть ты.

– Тогда, значит, ты мне веришь. Вот и я вынужден поверить. Поверить так, что перестал волноваться по поводу случившегося. Беспокоит меня только одно: что стало с Алеком Грэхемом? Занял ли он мое место в моем бывшем мире? Или что?

Она не ответила мне, а когда наконец заговорила, то ее слова ошеломили меня своей бессмысленностью.

– Алек, будь добр, сними, пожалуйста, брюки.

– Что ты сказала, Маргрета?

– Будь так добр. Я вовсе не шучу и в еще меньшей степени собираюсь соблазнять тебя. Но я должна кое-что проверить. Пожалуйста, спусти брюки.

– Не понимаю… ну хорошо…

Я умолк и сделал так, как она просила, хоть это и очень нелегко, когда на тебе вечерний костюм. Пришлось сначала снять парадный китель, потом пояс-камербанд, и только после этого я смог сбросить с плеч подтяжки.

Затем, весьма неохотно, начал расстегивать ширинку. (Еще один недостаток этого мира – в нем отсутствуют «молнии». Я мало ценил их до того, как обнаружил полное отсутствие таковых.)

Наконец, тяжело вздохнув, я чуть приспустил брюки:

– Хватит?

– Еще немного, если можно… и не откажи в любезности, повернись ко мне спиной.

Я опять повиновался. Потом почувствовал, как ее руки мягко и осторожно коснулись моей правой ягодицы. Маргрета приподняла полу моей сорочки и оттянула верхний край кальсон с правой стороны.

Секунду спустя она произнесла:

– Все. Спасибо.

Я заправил рубашку в брюки, застегнул ширинку, надел подтяжки и взялся за камербанд, но тут Маргрета сказала:

– Погоди, Алек.

– Э? А я думал, что уже все.

– Да, все. Но зачем тебе сейчас вечерний костюм? Хочешь, я достану твои домашние брюки? И рубашку. Ты же не собираешься возвращаться в салон?

– Нет, конечно. Во всяком случае, если ты останешься.

– Я останусь, нам надо поговорить. – Она быстро достала рубашку и домашние брюки, положила их на кровать, сказала: – Извини, пожалуйста, – и вышла в ванную.

Не знаю – надо ей было воспользоваться туалетом или нет, но она понимала, что мне удобнее переодеться в каюте, чем в крошечной ванной комнате.

Я переоделся и сразу почувствовал себя лучше. Жилет и крахмальная сорочка лучше смирительной рубашки, но ненамного. Выйдя из ванной, Маргрета первым делом повесила на вешалку сброшенную мной одежду – все, кроме сорочки и воротничка, потом вынула и спрятала запонки, а сорочку и воротничок бросила в мешок для грязного белья. Интересно, что сказала бы Абигайль, увидев все эти действия, столь характерные для заботливых любящих жен? Абигайль никогда этим не занималась – она считала, что мужчин не следует портить чрезмерной опекой.

– К чему все это, Маргрета?

– Мне надо было кое-что проверить. Алек, ты стараешься разгадать, что произошло с Алеком Грэхемом? Теперь я знаю ответ.

– И что же?

– Он здесь. Ты и есть он.

Когда ко мне вернулся дар речи, я спросил:

– И основой для такого утверждения послужило лицезрение нескольких квадратных дюймов моей задницы? И что же ты там обнаружила, Маргрета? Родинку, которая свидетельствует о том, что я – чей-то пропавший наследник?

– Нет, Алек. Твой Южный Крест.

– Мой… что?

– Алек, ох, я тебя умоляю! Я так надеюсь, что это поможет восстановить твою память! Я увидела его в ту первую ночь, когда мы… – Она потупилась, а потом посмотрела мне прямо в глаза. – Когда мы занимались любовью. Ты зажег свет, а потом перевернулся на живот, посмотреть, который час. Вот тогда-то я и увидела эти родинки на правой ягодице. Я что-то сказала насчет узора, который они образуют, и мы немного пошутили на эту тему. Ты еще сказал, что это твой Южный Крест, чтобы ты не забыл, где у тебя верх, а где низ. – Маргрета слегка покраснела, но не отвела взгляда. – А я показала тебе несколько своих родинок. Алек, мне ужасно жаль, что ты этого не помнишь, но, прошу тебя, верь мне. К тому времени мы уже были так близки, что вполне могли шутить на подобные темы, и я нисколько не боялась, что ты сочтешь меня нескромной или бесцеремонной.

– Маргрета, я вообще не могу представить тебя нескромной или бесцеремонной, но ты придаешь слишком большое значение дурацкому узору, в который случайно сложились родинки. У меня их уйма, и я нисколько не удивляюсь тому, что там, где мне их не разглядеть, образуют что-то вроде креста… Не удивляюсь я и тому, что и у Грэхема был похожий узор.

– Не похожий, а точно такой же!

– Ну… есть же лучшая возможность проверить. В столе лежит мой бумажник. Вернее, бумажник Грэхема. Там его водительское удостоверение. С отпечатком большого пальца. Я не сверял его, поскольку полностью уверен, что он – Грэхем, а я – Хергенсхаймер и что мы вовсе не один и тот же человек. Вот мы с тобой сейчас и проверим. Достань бумажник, дорогая. Убедись сама. Я поставлю свой отпечаток на зеркале в ванной. А ты их сравни. И тогда ты все поймешь.

– Алек, но я точно знаю. Раз ты не веришь – вот и проверяй.

– Что ж…

Предложение Маргреты показалось мне разумным, я согласился.

Я достал водительское удостоверение Грэхема, затем прижал большой палец к зеркалу в ванной, сначала потерев им нос, ибо на поверхности носа естественных жировых выделений больше, чем на подушечке пальца. Оказалось, что отпечаток на зеркале плохо различим, поэтому я отсыпал на ладонь немного талька и сдунул его на стекло.

Стало еще хуже. Порошок, которым пользуются сыщики, должно быть, гораздо мельче, чем тальк для бритья. А может, я просто не умею с ним обращаться. Я сделал еще один отпечаток, на сей раз без талька, поглядел на оба, потом на свой правый большой палец, потом на отпечаток на удостоверении, затем попытался проверить, действительно ли на удостоверении помещен именно правый отпечаток. Мне показалось, что так оно и есть.

– Маргрета, будь добра, пойди сюда.

Она вошла в ванную.

– Вот, взгляни, – сказал я. – Посмотри внимательно на все четыре вещи – на мой большой палец и на эти три отпечатка. Главным элементом всех четырех являются дуги, но это, вообще-то говоря, характерно для половины отпечатков больших пальцев во всем мире. Готов поспорить на любую сумму, что и на твоих больших пальцах преобладает дуговой рисунок. Положа руку на сердце, можешь ли ты утверждать, что отпечаток на удостоверении сделан моим правым или даже левым пальцем? Те, кто брал отпечатки у Грэхема, могли ведь и ошибиться.

– Ничего не могу сказать, Алек. В таких делах я не знаток.

– Что ж… Я думаю, даже знаток ничего не разберет при таком плохом освещении. Отложим-ка все до утра: нам нужен яркий солнечный день. А еще нам понадобится хорошая белая бумага с блестящей поверхностью, чернильная подушечка и большая лупа. Больше чем уверен, что первое, второе и третье найдется у мистера Хендерсона. Ну что, подождем до завтра?

– Разумеется. Но мне эта проверка ни к чему. Алек, я чувствую правду сердцем. А еще я видела твой Южный Крест. У тебя что-то произошло с памятью, но все равно ты – это ты… и когда-нибудь память к тебе вернется.

– Все не так просто, дорогая. Я твердо знаю, что я не Грэхем. Маргрета, нет ли у тебя хоть каких-то предположений о том, чем занимался Грэхем? Или почему он оказался на этом корабле?

– А мне обязательно говорить «он»? Я не спрашивала тебя о делах, Алек, а ты никогда не выражал желания обсуждать их со мной.

– Да, по-моему, тебе лучше говорить «он», во всяком случае до тех пор, пока мы не сверим отпечатки пальцев. Он был женат?

– Опять-таки я не спрашивала, а он ничего не говорил.

– Но ты намекнула… нет, даже прямо сказала, что занималась любовью с человеком, которого ты считаешь мной, и что ты спала с ним.

– Алек, ты меня осуждаешь?

– Нет, что ты! – (Но я осуждал, и она это понимала.) – С кем ты спишь – твое дело. Но я должен предупредить: я женат.

– Алек, я и не помышляла о брачном союзе с тобой, – с каменным лицом заявила она.

– То есть с Грэхемом? Меня тут не было.

– Хорошо, пусть с Грэхемом. Я не ловила Алека Грэхема. Мы занимались любовью только потому, что это дарило радость нам обоим, мы были счастливы. О браке никто из нас не упоминал.

– Извини. Зря я завел этот разговор. Я думал, что это поможет прояснить всю эту загадочную историю. Маргрета, поверь, я, скорее, отсеку себе руку или вырву глаз и брошу от себя, чем причиню тебе боль, хотя бы и самую малую.

– Спасибо, Алек. Я тебе верю.

– Еще Иисус сказал: «Иди и впредь не греши». Надеюсь, ты не думаешь, будто я так много о себе возомнил, что способен судить кого-либо строже, чем Иисус? Я вообще тебя не осуждаю, я просто пытаюсь разузнать что-нибудь о Грэхеме. В особенности о его делах. Гм… у тебя случайно не было оснований заподозрить его в каких-либо незаконных делишках?

На ее губах мелькнула чуть заметная улыбка.

– Если бы я даже что-то и заподозрила, то никогда не высказала бы свое подозрение вслух. Я ему доверяю. И хотя ты настаиваешь, что ты не он, я могу повторить то же самое и в отношении тебя.

– Touche!^[12]– Я глуповато усмехнулся.

Сказать ей о ячейке в сейфе? Да, конечно. Нужно во всем честно признаться и убедить Маргрету в том, что и ее откровенность со мной не будет предательством по отношению к Грэхему (или ко мне).

– Послушай, Маргрета, я спрашиваю не из праздного любопытства, не потому, что сую нос в дела, которые меня не касаются. У меня возникли проблемы, и мне необходим твой совет.

Ее встревожили мои слова.

– Алек… Я редко даю советы, потому что не люблю этого делать.

– А можно, я просто расскажу тебе о своих неприятностях? Совет ты мне давать не обязана, но, возможно, поможешь мне разобраться в ситуации. – Я вкратце изложил ей все, что касалось проклятого миллиона долларов. – Маргрета, тебе не приходит в голову хоть какая-нибудь вполне невинная причина, по которой честный человек стал бы таскать с собой миллион долларов наличными? Дорожные чеки, кредитные письма или аккредитивы, даже боны на предъявителя – да! Но наличность! Да еще в таком количестве! По-моему, психологически это невозможно точно так же, как физиологически невозможно то, что произошло со мной в яме с горящими углями. Можешь ли ты предложить мало-мальски убедительное объяснение? Ради какой законной цели человек возьмет с собой в круиз этакую уймищу наличных?

– Не мне об этом судить.

– А я и не прошу тебя судить. Просто напряги воображение и скажи, зачем человек взял с собой миллион долларов чистоганом? Ты можешь придумать хоть какую-нибудь причину? Ну хоть самую маловероятную. Лишь бы резонную.

– Причин может быть сколько угодно.