Kitobni o'qish: «Мрачный Взвод. Моровое поветрие»

Shrift:

Книга не пропагандирует употребление алкоголя и табака. Употребление алкоголя и табака вредит вашему здоровью.

* * *

Нести через тьму
У сердца огонь.
Я снова усну
В поле под голос твой.

Зарыть под кресты,
Остыть до весны,
Отпеть и простить
До красной луны

И новой тропой
За яркой звездой
Сквозь чащи да мрак
Уйти.

Группа «Сруб». Люто любить

Пролог

Ярилов град лишился царя и царевича, люди остались под присмотром Доброгнева и его помощницы, которой тот разве что ноги не целовал. Доброгневу понравилось сидеть на троне, издавать указы да одним взмахом руки избавляться от неугодных. Прежде самопровозглашенный царь верил, что неведомая хворь царевича сморила, думал: «Вот поправится юнец, отдам ему отцовское место!» – но со временем в его голове поселились темные мысли, стал он забывать, что народ ждет возвращения Елисея.

Если прежде его совесть была неспокойна и на троне он чувствовал себя самозванцем, то после нескольких лет царствования все забылось: и смерть друга, и захворавший мальчишка. Стало казаться, что он заслужил и царские палаты, и уважение народа. Помощница его, темноглазая Чеслава, только важно кивала и уверенно говорила:

– Трон твой по праву, властитель. Царствуй и ни о чем не думай, а если найдутся те, кто против тебя пойдет, недолго они на этом свете проживут.

И Доброгнев царствовал. Старался быть хорошим правителем, почем зря людей не обижал, но нет-нет да вспоминал о своем друге, тело которого сам в Ярилов град принес. И о сыне его тоже помнил, только гнал эти мысли прочь, старался убедить себя, что мальчишка давно помер.

Жаль ему Елисея было, до боли в сердце жаль! Он его как собственного сына растил: на плечах катал, на ярмарки водил, горевал, когда захворал царевич.

Шло время, и каждый день, проведенный на троне, стал казаться Доброгневу пыткой. Он не спал, плохо ел, осунулся и похудел, но никак не мог понять, что с ним творится. Помощница за царем ухаживала, готовила отвары, отпаивала его теплым молоком, после которого Доброгнев забывался дурными, тяжелыми снами. Но не становилось ему лучше, никто из лекарей помочь не мог – приглашали ко двору и ведуний, и колдунов, а царь продолжал чахнуть.

Доброгнев смотрел в зеркальце, подаренное заморскими послами, и видел там потерянного человека, утратившего волю и любовь к жизни. Глаза его почернели, нос заострился, кожа стала серая-серая. Он тяжело дышал, то и дело хватался за грудь. Дурно ему было, с каждым днем все хуже становилось.

Чеслава его выхаживала, обнимала белыми руками, будто крыльями, все нашептывала, что он справится, но Доброгнев не верил ей, понял к тому времени: это она сына Владимира сгубила. Оттолкнуть колдунью царь тоже не мог: понимал, что она и его убить может. Боялся, чего скрывать, ужасно боялся ее разозлить.

В одно хмурое утро Доброгнев взял свое зеркальце, а оттуда на него посмотрела неведомая тварь: черная, глаза козлиные, алые, кровью налитые. И так и этак царь зеркальце крутил, а тварь все движения за ним повторяла. Понял тогда Доброгнев, что не лицо свое он видит в отражении, а душу, проданную колдушке за царские палаты.

Как был в исподнем, так и побежал он в березовую рощу, где средь черно-белых стволов стояли идолы царского рода. На колени упал, принялся челом о землю биться, причитал, умолял покровителей Владимирского рода простить его, но идолы не услышали, не послали весточки. Остались грозными изваяниями, а смотрели, казалось, не на Доброгнева, а прямо на его изуродованную, продажную душу.

Царь плакал, горько плакал. Столько слез пролил, сколько иная плакальщица за всю жизнь не выплачет. Сидел на земле, привалившись к одному из идолов, бормотал, что все сделает, лишь бы в Навь спокойно уйти, лишь бы не восстать из могилы заложным мертвецом.

Жена ему говорила, что дружба с Чеславой до добра не доведет, но кто ж слушал? Бедная, бедная Ружана! Знала бы она, на что он пошел, чтобы на трон сесть!

– Знала бы ты, милая! – воскликнул Доброгнев и в порыве отчаяния разорвал на груди ночную рубаху.

Пока Ружана его дома ждала, он с Чеславой возлег, слаб оказался, не сумел устоять перед ее красотой, перед юностью. А какие слова она говорила! Какие свершения обещала! Да только не сказала, проклятая, что за все это он своей душой заплатит!

Доброгнев встал покачиваясь, еще раз поклонился идолам, положил ладонь на теплое дерево и сказал:

– Что хотите со мной делайте, но жену и детей сберегите! Пусть я сгину, пусть земля разверзнется и черти рогатые меня с собой утащат, но дети пусть целы будут, только об этом молю!

Идолы остались немы, лишь ветер прошелестел над головой Доброгнева. Березы склонились, сережками заплакали. Так и стоял несчастный царь до темноты, окруженный безмолвными изваяниями и деревьями, обнимающими его ветвями.

Доброгнев вернулся домой в ночи, но не к себе в палаты пошел, а к семье. Ружана у огня сидела, подняла голову от вышивки, услышав его шаги, улыбнулась робко. Затем заметила его рубаху порванную, подол, землей измазанный, хмуриться начала, открыла было рот, чтобы сказать что-то, но Доброгнев головой покачал и палец к губам приложил – молчи, мол.

Сел у ног жены, обнял их, голову тяжелую на колени ее положил и глаза закрыл. И как он мог, старый дурак, такую женщину на колдушку променять? Как мог в ее объятиях забыться, когда самая любимая, ласковая, добрая – вот она, только руку протяни! Бес попутал, точно околдовала его Чеслава, нет другого объяснения.

– Прости, родная, – сказал Доброгнев. – За все прости.

Ружана вздохнула, теплые руки на голову мужа положила, начала напевать колыбельную, которой детей в младенчестве убаюкивала. И так хорошо Доброгневу стало, так спокойно, будто и не было этих ужасных лет.

Царь поднял голову, посмотрел в глаза жены и вдруг увидел в них свое отражение – косматую голову с рогами, яростью пылающие очи и оскал звериный на черном лице!

Доброгнев испугался, отпрянул от Ружаны, а та знай руки к нему тянет, пытается успокоить.

– Отойди! – закричал Доброгнев. – Отойди, Ружана! Неужто не видишь, кто перед тобой?!

– Муж мой! – воскликнула та. – Отец моих детей! Что случилось с тобой? Расскажи! Я все выслушаю, все пойму, только не уходи снова к этой…

И увидел Доброгнев обиду невысказанную, увидел слезы непролитые в глазах жены. И так ему горько стало, что впору было утопиться.

– Поймала она меня в свои сети, – обреченно произнес царь. – Обещала богатство и жизнь долгую, сулила власть и уважение.

– Так разве не был ты богат, муж мой? – тихо спросила Ружана. – И люди тебя уважали, и Владимир любил как родного брата. И дети родились здоровыми, двое, благословили нас боги. И выросли красавцем и красавицей, ты только погляди на них! Чего же тебе не хватало?

– Ума, – выдохнул Доброгнев. – Ума мне не хватило, чтобы прогнать с порога колдушку.

– Так прогони сейчас! – Ружана шаг к мужу сделала, но тот отступил. – Доброгнев, вся власть в твоих руках, прогони девицу!

– Она из меня все силы выпила, погляди, на кого я похож стал…

Царь руки развел, показывая жене грудь опавшую, ребра торчащие и кожу серую. Не смогла Ружана слез сдержать, принялась утирать их рукавами.

– Это она Елисея сгубила… – прошептал Доброгнев.

Ружана посмотрела на него, ожесточился ее взгляд.

– И ты знал об этом? – строго спросила она.

– Догадываться не так давно стал.

– Вот совесть тебя и заела! Ты почернел весь, исхудал, сразу видно, что на душе у тебя неспокойно! Прогони девицу и запрети ей возвращаться! А Елисей… Всю жизнь будем нести вину за смерть царевича, постараемся хорошо о его людях заботиться. Что ж сожалеть теперь? Сделанного не воротишь.

К огню сын и дочь подошли, заспанные, помятые со сна, но до того красивые, что у Доброгнева дыхание перехватило.

Похожи они были друг на друга, Станислав и Ведана: и темные кудри у них одинаковые, материнские, и глаза голубые, и ростом вышли, и фигурами ладные – все лучшее от родителей взяли. Но надеялся Доброгнев, что сын его умнее отца окажется, что сможет стать царем достойным, не опорочит ни свое имя, ни имя рода Владимира.

– Дети… – Доброгнев протянул к ним руки, Ведана сразу же в объятия отца кинулась. Станислав же внимательно на них посмотрел, приблизился, но ластиться не торопился.

– Что же ты, сын? – голос Доброгнева дрогнул. – Неужто не обнимешь?

– Как удобно ты устроился, отец. Захочешь – утешение на груди матери найдешь, захочешь – в постели у своей грязной…

– Станислав! – Ружана тронула сына за плечо, но тот отшатнулся и зло продолжил:

– …грязной девицы! А теперь, как я погляжу, ты решил вспомнить, что у тебя дети есть. Вот только опоздал ты, батюшка, выросли мы давно.

Станислав говорил так напористо и резко, что Доброгнев сам не заметил, как отступать начал. Ведана из объятий его выскользнула, за спиной брата встала, замерла безмолвной тенью.

– Вижу я, что вы выросли, – как мог спокойно начал Доброгнев. – И потому надеюсь, что вы поймете меня.

Губы сына презрительно изогнулись. Царю показалось, что Станислав плюнет ему под ноги, но тот сдержался, лишь крепче руку сестры сжал.

– Околдовали меня. Не понимал я, что делал.

– Понимал, – вдруг сказала Ведана. – Понимал, батюшка. Видела я в воде, как ты добро давал Чеславе на то, чтобы она зверем обратилась и на Владимира напала. И кровь его на твоих руках теперь, не отмыться тебе.

Доброгнев тяжело осел на пол, уставился на дочь, которую лелеял с самого рождения.

– Что ты говоришь такое? Как это «видела в воде»?

Станислав задвинул сестру за спину, расправил плечи и сказал:

– Дар у нее – видеть то, что другим недоступно. Ведана все нам рассказала: и о смерти Владимира, и о хвори Елисея, и о том, чем ты с Чеславой занимался.

Ведана взгляд опустила, но перечить брату не спешила. Доброгневу стало трудно дышать, он хватал ртом воздух, но никак не мог восстановить дыхание.

– Ведающая, значит? – только и сумел прохрипеть он. – И имя ты ей неспроста дала?

Жена вздохнула, посмотрела на Доброгнева и ответила:

– Сон ко мне пришел перед самыми родами. Знала я, что дети наши особенными будут.

– Вижу я, что с тобой Чеслава сделала, – сказала Ведана. – Ничего человеческого в твоем облике не осталось. Ты проклят, батюшка, смертная тень за твоей спиной стоит.

– Как же мне исправить все?! – закричал Доброгнев. – Скажи! Я все что угодно сделаю, только дайте мне!..

– Торгуешься? Где это видано, чтобы царь торговался!

Мрак окутал горницу, затрепетали свечи. Станислав собой загородил мать и сестру, а Доброгнев отполз к очагу, оглушенный во сто крат усиленным голосом Чеславы.

Она вошла босая, с распущенными светлыми волосами, неподпоясанная, с глазами, горящими, как угли, на бледном лице. А за спиной ее бесновались причудливые тени: хвостатые, рогатые, они метались по стенам горницы, забирались на потолок и грозили людям когтями.

– Поднимись, Доброгнев! – приказала Чеслава. – Прекрати в ногах у них ползать!

– Убирайся!

Станислав вышел вперед, встал перед колдушкой и кулаки сжал.

– Что ты собираешься сделать, царевич? – притворно-ласково спросила Чеслава. – Неужто…

Он плюнул ей в лицо, схватил за тонкую шею и стал душить.

Взметнулось пламя в очаге, опалило Доброгневу спину. Он вскочил, кинулся было к сыну, но дорогу преградила дочь.

– Не смей мешать ему! – выкрикнула она. – Давно пора избавиться от этой погани!

Чеслава задыхалась в руках Станислава, извивалась всем телом, ногтями царапала его руки, а тот лишь сильнее сжимал ее шею. Глаза колдушки покраснели и стали закатываться, тени вокруг плясали ужасный танец.

Вдруг Чеслава обратилась змеей, упала на пол и поползла прочь. Станислав попытался догнать ее, на хвост наступил, да только не вышло у него остановить колдушку: та извернулась и скрылась в темноте палат.

Черти, что на стенах танцевали, за ней бросились, как вдруг под потолком прогремел ее голос:

– Пожалеешь, царь! И дети твои пожалеют! Попомни мои слова: град твой превратится в пустошь безлюдную, мор заберет твоих людей! На месте палат твоих лишь гниющий могильник останется! А сын твой, посмевший руку на меня поднять, сгинет бесславно! Да будет так!

Все затихло, будто и не было ничего. Мрак рассеялся, огонь свернулся ласковым котом в очаге, свечи перестали трепетать.

Станислав к отцу повернулся, плюнул ему под ноги и сказал:

– И тебе бы лучше за ней последовать!

– Как же он людей без царя оставит? – заступилась за Доброгнева жена.

– Будет у людей царь, – тихо сказала Ведана. – Елисей вернется. Царевич жив, верные сердца его окружают. Они приведут его в Ярилов град и усадят на трон.

– А что же с нами будет? – только и сумел спросить Доброгнев.

– Не ведаю, батюшка.

– Но коль за трон решишь держаться… – начал было Станислав, но царь перебил его:

– Не нужен мне трон! Все, нацарствовался. Уповать буду на доброе сердце царевича, пусть он решает, как со мной быть.

Ружана к Доброгневу приблизилась, робко взяла его за руку. Знал он, что жалости ее недостоин, что любви жены не заслуживает, оттого и заплакал, словно дитя. Горько ему было, больно, а еще больнее оттого, что собственные дети его знать не желали.

– Натворил ты бед, батюшка, – тихо сказала Ведана.

– Отстаивать тебя перед Елисеем мы не станем! – твердо добавил Станислав.

– И не нужно, – откликнулся Доброгнев. – Вы только простить меня попытайтесь. Знаю, что время на это уйдет, но коль боги будут милостивы, я дождусь этого дня.

Брат с сестрой переглянулись, за руки взялись и вышли из горницы. Ружана слезы утерла, сказала тихо:

– Совсем взрослые стали.

– А я и не заметил, – прошептал Доброгнев. – Все упустил…

– Ты теперь жизнью своей доказывать им должен, что не свернешь больше с пути истинного! – горячо сказала жена.

– А тебе? – Доброгнев повернулся к Ружане, обхватил ее лицо ладонями и спросил: – Как мне твое прощение заслужить, родная?

– Делами, муж мой. Меньше болтай, больше делай. Царевичу помоги, когда он вернется. В ноги ему падай, умоляй простить. Правду расскажи. Не лукавь, не пытайся схитрить. Вины твоей во всем случившемся не меньше, чем вины Чеславы.

– Обещаю, родная. – Доброгнев устало кивнул. – Как думаешь, стоит нам опасаться колдушки? Вернется ли она?

– Такие, как она, всегда возвращаются, – с горечью в голосе ответила Ружана.

Первые петухи пропели. Заря за окошком занималась.

Глава 1. Ярина

Не нравилась Ярине изба бабкина, да кто ж, кроме нее, поможет старухе к дедам уйти? Родители наотрез отказались приближаться к больной, только руками махали, когда разговор заходил об этом. Матушка строго-настрого запретила Ярине к бабке захаживать, ведь в деревне давно слухи ходили, что та с чертом дружбу водит. Батюшка лишь плечами пожимал, мол, поступай как знаешь. Вот она и поступила: собрала короб, на спину его закинула и окольными тропками к лесу пошла.

Бабка-то никогда добра не была, от нее не то что сластей, даже похвалы не дождаться, но жаль ее стало Ярине, не понимала она, за что соседи так ненавидели старуху.

Поговаривали, конечно, что скот дох у тех, кто в лицо бабке осмелился что-то плохое сболтнуть. Но разве ж то доказательство? И глаз, говорили, дурной у нее, и язык сучий. Да только Ярина не верила этим россказням, любила старуху, хоть и получала от нее больше затрещин, чем добрых слов.

Изба бабкина стояла поодаль от соседских дворов, у самой кромки леса, в тени разлапистых елей. Забор из веток ей помогала собирать Ярина, а калитку они так и не поставили. Как заболела старуха, ни одна живая душа ее не проведала, а ведь когда хворь кого одолевала или понести женщина не могла, то все шли к бабке Агриппе за настоями да травами.

Ярина шагнула в полумрак избы, поставила корзинку на пол и огляделась: свечи не горели, печь остыла, пахло сыростью и хвоей. Из комнатушки, в которой бабка Агриппа лежала, не доносилось ни звука. Решив проведать старую, Ярина прошла через горницу и заглянула за скрипучую, рассохшуюся дверь.

– Баб? – позвала она. – Ты жива еще?

– Да жива пока, – откликнулась та из темноты. – Хоть свечу зажги, девка, не видно ж ничего!

Ярина вздохнула. Опять ворчит, старая!

– Ты бы поприветливее была, а! – Ярина вернулась в горницу и зажгла огарок свечи огнивом. – Всех отвадила от себя!

– А оно и к лучшему! – выкрикнула из комнатки Агриппа. – Люди – скоты неблагодарные, ты тоже это поймешь, да поздно будет! Помяни мое слово!

В свете свечи скудное убранство избы стало заметнее. В углах поселились пауки, лавки посерели от сырости, пол усеивали пятна, похожие на плесень.

В комнатке, на небрежно сколоченной лежанке Ярина увидела Агриппу – седые волосы были всклокочены, сведенные болезнью руки сжимали тонкое одеяльце. Но взгляд бабки оставался острым, словно нож. Агриппа вся сморщилась, как сушеное яблоко, но глаза были молодыми и ясными.

– Ну, что же ты?

Ярина ногой подвинула табуретку к лежанке и уселась. Свечу поставила на пол, подальше от свисающего края одеяла. От бабки пахло застарелым потом и старостью, а еще – смертью.

– Ишь, какая коза выросла, – со знанием дела отметила Агриппа. – Сколько тебе годков-то уже?

– Так девятнадцать уже, баб.

– И все в девках ходишь?

– А то ж.

– Приглянулся тебе хоть кто-то? Хотя на кого тут смотреть, видят боги, одни дураки в деревне остались. Дураки и ущербные.

– Баб! – возмутилась Ярина. – Будет тебе людей-то обижать.

– Людей… Не помнишь, что ли, как тебя в детстве гоняли?

– Не держу я зла на них. Дети ведь, да и давно это было. Ты лучше…

– Дети! – возмутилась Агриппа. – Как они тебя прозвали, а?

– Баб…

– Как прозвали? Отвечай!

– Пугалом, – выдохнула Ярина. – Довольна теперь?

– А ты все к ним ластишься, как собака побитая. – Агриппа приподнялась на локтях и плюнула на пол.

– Баб! Ну что ты делаешь?!

– Всех, кто не похож на них, они готовы на вилы насадить! Помяни мое слово, я…

Агриппа закашлялась, а Ярина головой покачала и вздохнула.

Ну да, было, дразнили ее в детстве из-за копны рыжих волос и веснушек, да, задирали – но разве это повод на детей злиться всю жизнь? Позже, правда, умнее соседская ребятня не стала. Девчонки постоянно напоминали, что у Ярины ни бровей, ни ресниц на лице не видать из-за того, что они рыжие; мальчишки гулять не звали, нарекли самой некрасивой в деревне. А ей-то что? Давно это все было, почти все обидчики уже семьи завели, кто-то уехал, а кто-то и вовсе помер.

– Дура ты, – выдохнула Агриппа. – Прощаешь всех, зла не держишь…

– А ты? – Ярина разозлилась на бабку. – Из-за твоей злобы тебя одну помирать оставили! Не будь меня, ты бы так и лежала тут, соседи бы ставни заколотили и позабыли о тебе!

– Я бы позабыть им не дала. – Агриппа вдруг захихикала как девчонка. – От меня так просто не избавиться, внучка.

Мурашки поползли по спине Ярины от этих слов. Она поежилась, воздух вокруг стал холодным и неприятным, будто в могиле. Половица где-то скрипнула, а за ней другая – Ярина прислушалась.

– Страшно? – свистящим шепотом спросила Агриппа.

– Вовсе нет, – дрожащим голосом ответила Ярина.

– Разбери-ка ты крышу, дочка. Скоро мое время придет.

– Зачем, баб?

За спиной Ярины скрипнула дверь. Половицы жалобно затрещали, будто на них наступил кто-то тяжелый. Агриппа смотрела поверх плеча Ярины, взгляд ее поразительно ясных глаз был устремлен не на внучку, а на кого-то за ее спиной.

От страха волосы на затылке Ярины зашевелились, мурашки по коже поползли. Хотела бы она обернуться, да не могла – тело будто окаменело. Агриппа кивнула невидимому гостю – и воздух тут же потеплел, огонь свечи стал ярче, тени расползлись по углам.

– Разбери крышу, – повторила старуха. – Скоро за мной придут.

Ярина встала с табуретки и медленно обернулась. Никого за спиной ее не было, только дверь оказалась прикрыта. Выходить в темную горницу не хотелось, но не оставлять же бабку без свечи? Пришлось Ярине сжать кулаки и отважно перешагнуть порог. Коленки дрожали, зуб на зуб не попадал, но она сумела запалить еще один огарок.

Находиться в избе стало неприятно, Ярине хотелось отмыться от этого места, пойти в баню и париться до тех пор, пока кожа слезать не начнет. Она распахнула дверь, вдохнула хвойного воздуха, прислонилась плечом к косяку и угрюмо уставилась на соседские дома. Неужто никто не мог ей с бабкой помочь? Знали ведь все, окаянные, что той всего ничего жить осталось. Еще и эта крыша…

Каждый в деревне ведал: когда умирает колдушка, следует разобрать крышу, чтобы дух ее смог улететь из дома. Да только какая из Агриппы колдунья?!

Ярина топнула ногой, разозлилась, кинулась к покосившейся клети и достала лестницу. Все руки занозила, пока тащила ее к избе, а потом все колени ободрала, пока на крышу взбиралась, но не остановилась, пока до печной трубы не добралась. Уселась поудобнее и начала крышу разбирать: ругалась сквозь зубы, кидала прогнившую солому и камыш вниз, сама не знала, на кого злилась – на себя, на бабку или на весь белый свет.

– Крышу ей разбери, – шипела Ярина, – колдунья она, оказывается… Ну да, ну да…

Вскоре через дыру в крыше стало можно разглядеть горницу. Решив, что она и так сделала больше, чем должна была, Ярина спустилась на землю и посмотрела на потемневшее небо.

– Вот пойдет дождь, узнаешь! – выкрикнула Ярина, заглядывая в избу. – Слышишь меня, баб?

Агриппа не откликнулась. Утерев пот со лба, Ярина взяла свечу и прошла к бабкиной комнатке, да только не было той на лежанке.

– Баб? – снова позвала Ярина. – Ты куда делась-то?

Кто-то тронул ее за плечо. За спиной раздались торопливые шаги. Ярина обернулась, свеча погасла, и она оказалась в вязком полумраке избы. Медленно, словно нарочно, дверь сама собой закрылась у нее на глазах.

Ставни захлопали, половицы застонали, а следом раздался раскат грома, да такой громкий, что Ярина зажала уши и зажмурилась.

Глаза закрыть-то она закрыла, а вот открывать страшно стало: вокруг ходил кто-то, стонал, царапал пол когтями. Ярина решилась поглядеть, что творится, приоткрыла глаза и сквозь узкую щель меж веками и ресницами увидела горницу темную, а в ней тварь, да такую уродливую! Ноги козлиные, тельце щуплое, рога на голове, а рожа как у твоего порося!

Ярине испугаться бы, закричать, да только смех ее разобрал. Стояла, смеялась, сказать ничего не могла, а черт глядел на нее и глазками хлопал.

– Смешно тебе? – прихрюкивая спросил он.

– Очень смешно! – призналась Ярина. – Ну и морда у тебя! Свинья свиньей!

– Поглядите-ка на нее! – возмутился черт. – Давно тебя не пугали, видно!

Пламя из печи вырвалось, ветер завыл, изба застонала, а Ярина подбоченилась и выкрикнула:

– Это ж кто меня пугать решил? Ты, что ли? А ну пшел прочь!

Она кинулась к печи, схватила ухват, да как огрела черта по хребту! Тот заверещал, начал метаться по горнице.

– Ишь, устроил! А ну верни бабку, проклятый! – Ярина снова ухватом замахнулась. – А не то так отхожу, своего отражения свинячьего не узнаешь!

Черт завизжал, к двери кинулся, но Ярина за хвост его поймать успела, к себе подтащила, другой рукой за бороденку жидкую схватилась и давай его трясти.

– Бабка где моя?! Отвечай!

– Забирай, забирай свою бабку! – закричал перепуганный черт. – Совсем люд озверел, ничего не боится!

Ярина хвост не отпустила, на руку намотала и к ложнице¹ пошла, а черт за ней по полу волочился. Смотрит Ярина, лежит Агриппа, бледная, ни жива ни мертва.

– Отпусти! – взмолился черт. – На что я тебе сдался?

– То-то и оно, что не нужен ты здесь! Давай, убирайся!

Направился черт к двери, Ярина его ногой подгоняла, а как к порогу подошли, размахнулась и такого пинка ему дала под дупу лохматую, что черт во двор укатился, рылом свиным землю вспахал.

– И чтоб духу твоего здесь не было! – вслед ему крикнула Ярина и захлопнула дверь.

– Ты почто с ним так? – раздался голос из бабкиной комнатки.

– Ах, почто?! – взъярилась Ярина. – Я сейчас и тебя…

Не успела договорить – Агриппа из комнатки вышла, свечу держала в дрожащей руке, а другой на стену опиралась. Поутих гнев, Ярина на помощь к старухе поспешила:

– Что же ты? Зачем встала?

– Усади меня у печки, – попросила Агриппа. Голос ее совсем слаб был.

Ярина кинулась в комнатку, схватила одеяло, завернула в него бабку и довела до печи. Там сесть помогла, ноги ей укутала, поленьев подбросила в огонь.

– Из-за глупости твоей холодно здесь, – проворчала Ярина. – Зачем было крышу разбирать, а?

– Знаешь ведь, зорюшка, что не зря люди стороной меня обходят, – тихо сказала Агриппа. – Много добра я сделала, а бед принесла еще больше.

– Глупости, – отрезала Ярина. – Все это сказки, то, что про тебя говорят! Даже если ведаешь, кому от этого плохо? С каких это пор ведающая мать в деревне к беде?

– Буду просить дедов, чтобы оберегали тебя. – Агриппа закашлялась.

– От чего, баб?

Ярина не поняла, что случилось: хотела одеяло поправить, но вдруг вцепилась бабка в ее руку, сжала до боли, в глаза заглянула и выкрикнула:

– Теперь твоя сила могучая, и ни конца ни края у нее не будет! Слово мое крепко, как алатырь-камень!

Ярина отпрянула, упала на пол и увидела, как изо рта бабкиного сорока выпорхнула. Птица заметалась, забилась, а потом взмахнула крылами и через дыру в крыше вылетела.

– Баб! – выкрикнула Ярина. – Баб!

Но Агриппа ей не ответила – испустила дух. Так и осталась лежать в одеяло завернутая, а на лице ее впервые в жизни Ярина покой увидела. Бабка больше не хмурилась, не прищелкивала языком язвительно, тихо ушла к дедам.

Ярина заплакала, сама не поняла почему: стало то ли Агриппу жаль, то ли за себя страшно. На руке ее красные пятна остались и следы от ногтей. Совсем у бабки ум за разум зашел перед смертью.

Выплакавшись, Ярина пошла в деревню, к батюшке, помощи просить. Схоронить требовалось Агриппу: какой бы она ни была при жизни, а покой заслужила.

Мать помогать отказалась, так что за срубом Ярина и батюшка вдвоем пошли. Ни о чем не говорили, работали спокойно и споро. Собрали для бабки маленькую избушечку, окурили подпорки смолами, принесли тело Агриппы и положили внутрь.

Как закончили, батюшка сказал:

– Любила она лес, думаю, рада будет, что подальше от людей ее схоронили.

– Она же матерью твоей была, а ты к ней даже не захаживал, – укоризненно сказала Ярина.

– Сама знаешь, что о ней говорили, – отмахнулся батюшка. – И не врали же.

– Что значит «не врали»?

– Ведала она, это да, но как помер батя, то в нее будто бес вселился: все шептала, все варила что-то… – Батюшка покачал головой. – На могилу к нему ходила, все поднять пыталась.

– Покойника?! – ужаснулась Ярина.

– Не знаю уж, с кем она связалась, но с тех пор сама не своя стала. Померла – и ладно… Пойдем, дочь, стемнеет скоро.

Из леса Ярина вышла задумчивая. Не могла она поверить, что кто-то решится покойника из Нави возвращать. Неужто Агриппа и правда такими делами черными занималась?

Засмеялся кто-то, да так заливисто, что и батюшка обернулся, и Ярина. И они увидели у кромки леса черта – тот язык показывал и хвостом вертел. Тыкал пальцем черным, похрюкивал, хохотал так, что круглое пузо тряслось.

– Не смотри на него!

Батюшка Ярину за локоть схватил и к деревне потащил, а та все на черта оглядывалась. Поселилось в ее душе чувство неведомое, тяжелое, вспомнила она слова бабкины – и похолодела.

– Батюшка, – пробормотала Ярина, – коль Агриппа колдушкой была, могла она дар свой передать?

Батюшка застыл, обернулся медленно и на дочь уставился.

– Говорили мы тебе, чтобы не ходила ты к бабке, – устало сказал он. – Значит, судьба твоя такая.

Ярина ответить хотела, да не успела: батюшка обухом топора ее по голове ударил – и она без чувств упала на землю.

1.Спальня (устар.).