Kitobni o'qish: «Дорога волка»

© Кудрявцев Д., перевод, 2021

© Кривогина А., иллюстрации, 2021

© Издательство АСТ, 2021

Часть I

Глава 1. Конец всему

Дорога бежала через летние поля, и мы мчались по ней, как дикие животные. Дорожная пыль щекотала мне горло, а лобовое стекло, когда в него светило солнце, казалось туманно-белым. Кипрей на обочинах был уже дымчатым, а ежевика выглядела спелой, такой же спелой и сладкой, как та, которую папа любил собирать по вечерам. Мама тихо подпевала радио, пока папа нёс нас по изгибам сомерсетских дорог.

– О, обожаю её, – сказала мама, увеличивая громкость, когда заиграла новая песня. – Мы как-то раз были на их концерте.

– И как они, хороши? – спросил я, наклоняясь между их кресел.

– Они были прекрасны.

– Они были неплохи, – сказал папа, явно подкалывая маму, – не прекрасны.

Мама не повелась на провокацию, только посмотрела на меня и закатила глаза. Я засмеялся и откинулся обратно. Была суббота, и мы ехали в город: мама и папа чтобы присмотреть плитку для кухни, а я – чтобы встретиться с Митешем. Мамино лицо появилось из-за подголовника. Тихим голосом – но специально недостаточно тихим, чтобы папа не услышал, – она сказала: «они были прекрасны» и подмигнула. Мы прошли поворот, прядь волос качнулась около маминой щеки. Я кинул взгляд дальше на дорогу: посреди полосы стоял пёс. Папа резко затормозил. Мамино лицо исчезло. Меня рвануло вперёд. Нас повернуло, занесло, меня бросило в сторону. Папа закричал от страха. Моя голова столкнулась с окном. Другое окно разлетелось. Ветки ворвались в салон. Приблизился потолок машины с сотнями дырочек в его серой ткани. Меня с чудовищной силой вдавило в сиденье, подбросило, перевернуло и снова рвануло вниз – треск.

Всё затихло.

Я лежал на полу машины. Но теперь пол – это дверь, а надо мной в разбитое окно влез зелёный куст. Пахло жжёной резиной и, как ни странно, духами.

Безвольно покачиваясь на своём ремне безопасности, надо мной висела мама. К её щеке прилипли волосы. Кровь капала изо рта на водительское сиденье. На папу.

Папа не двигался. Он распластался на водительском окне, его голова была неестественно повёрнута.

Высвободившаяся ветка хлестнула потолок. Когда я пошевелился, на моё лицо посыпалось стекло. Я был покрыт белыми кристаллами.

– Мама?

Ни звука. Только капли падают с маминого лица на папино.

– Папа?

Он не ответил.

Заднее стекло было разбито. Я отстегнул свой ремень и выполз наружу. Я оказался в прохладной тени закрывшего солнце облака, но потом оно ускользнуло. Я был на насыпи. Я сполз вниз. Запах жжёной резины усилился, но теперь пахло ещё и бензином. Запах наполнил мой рот, и я хотел смыть его с языка.

Собака стояла посреди дороги. Она была цвета дыма или вечерних сумерек, когда весь свет исчез из мира и уже почти наступила ночь. Только глаза были оранжево-коричневыми, с крошечными чёрными зрачками. Похоже, она плохо меня видела, хотя и смотрела прямо на меня. Она смотрела на меня, может быть, как солдат, который вот-вот пойдёт в бой. Она стояла совершенно неподвижно. Длинноногая, с лапами размером с боксёрский кулак. Её грудь была широкой, шерсть растрёпанной, а плечи костлявыми. Внезапно она опустила голову, будто бы готовясь напасть.

Я вскарабкался на насыпь. В то же время краем глаза я видел, как животное сорвалось с места. Не в мою сторону, но всё же. Оно как будто плыло через дорогу. Оно проплыло вверх по противоположной насыпи и исчезло в кустах, и осталась только пустая загородная дорога с выжженными на ней суровыми следами шин.

Только когда начали петь птицы, я понял, что всё это время вокруг было тихо.

Сопровождаемый пением, из-за угла появился белый микроавтобус. Он затормозил и остановился. Сначала ничего не происходило, потом его двери распахнулись и из них выпрыгнули мужчины. Все с пивными животами, одетые в крикетную форму. Бородатые и усатые, все старше папы, все засуетились вокруг.

* * *

После того, как крикетчики не дали мне вернуться к нашей машине, после того, как приехала пожарная машина, после того, как меня увезли в не имевшей окон скорой, освещённой уродливым жёлтым светом, после того, как врач менял тему каждый раз, как я спрашивал про маму и папу, после того, как я долго прождал врача в отделении неотложной помощи, после того, как меня разложили на холодном столе, чтобы сделать рентген, после того, как доктор отказался отвечать на мои вопросы про маму и папу, после того, как я начал кричать на него и на других, после того, как я попытался уйти, после того, как мне вкололи тёмную жидкость, я провалился в сон. Это был странный сон. Даже не сон, а чернота.

Когда я проснулся, было темно. На кровати, где я лежал, тонкие простыни были заправлены так, что я еле мог двигаться. Я лежал на боку. Здесь стояли и другие кровати, белые силуэты, плавающие во тьме, и слышалось дыхание других спящих подростков и детей. В одном конце были окна без занавесок. Палата, похоже, находилась высоко, потому что в окнах виднелось небо. Только небо. Стояла ночь, очень далеко висела маленькая луна.

Я не мог в это поверить – я спал с середины дня. Как я мог, когда я был нужен моим родителям? Что бы доктор мне ни вколол, это оказалось что-то сильное, настолько сильное, что я не мог окончательно проснуться, и странная чернота не уходила. Я чувствовал её на краю сознания и знал, что в любой момент она может вернуться. Я должен был срочно найти маму и папу. Я должен был узнать, куда их дели доктора. Я попытался подняться, но простыни были слишком тугими, и когда я повернулся, чтобы ослабить их, то замер от неожиданности.

У другой стороны моей кровати стояла женщина.

Она стояла очень неподвижно и смотрела на меня. Серьёзная одежда и седые волосы делали её похожей на врача. Но она была такой неподвижной, что я задумался: не может ли она быть кем-то ещё? Лунатик, потерявшийся посетитель, сумасшедшая? Я решил, что она, должно быть, врач. Я спросил её, где мама и папа. Прежде, чем она могла ответить, и прежде, чем я мог повторить вопрос, чернота вернулась.

* * *

Когда я окончательно проснулся, было утро и палата наполнилась шумом. Меня всё ещё мутило. Команда санитаров клацала стальными крышками на большой тележке из нержавеющей стали, от которой шёл пар. Примерно за десять секунд они раздали всей палате завтрак и укатили. Две медсестры переходили от кровати к кровати, толкая тележку с лекарствами. Они скармливали таблетки в маленьких бумажных стаканчиках недовольным детям. Уборщица протирала пол, напевая на языке, которого я не знал.

– Где мои мама и папа? – прохрипел я медсёстрам, которые стояли около соседней кровати. Когда они ушли, я окликнул их. – Где мама и папа?

Я пинком сбросил заправленные простыни и встал. На мгновение у меня в глазах покраснело, и мне пришлось переждать слепоту, а потом я бросился за сёстрами. Я был в больничной рубашке, разрезанной сзади. Я не помнил, чтобы её надевал. Это значило, что кто-то раздел меня, пока я спал.

– Пожалуйста, – сказала уборщица с восточноевропейским акцентом, преграждая мне дорогу. – Ты скользит на мой пол. Вернись свой кровать.

– Я должен узнать, что случилось с моими родителями. Что случилось с моими родителями?

– Я не знаю. Откуда мне знать? Вернись свой кровать.

Она загородила мне путь своей шваброй.

Я обошёл её. Я бросился к дверям палаты. Когда я был уже близко, они открылись, и ко мне поспешила вчерашняя серьёзная седоволосая женщина. Врач в белом халате за её спиной кричал: «Стойте!»

– Где мама и папа?

– Лукас, – сказала она слабым, уставшим голосом. – Лукас.

– Что случилось с мамой и папой? Где они?

– Пожалуйста, – подоспел тяжело дышащий врач, – Вам нельзя здесь находиться.

– Что случилось с моими родителями? Я хочу знать, что случилось с моими родителями! – я был в панике, мой голос становился напряжённее и громче. – Где мама и папа?

Женщина с седыми волосами коснулась моей руки, и меня тряхнуло. В ней было что-то знакомое. Она была вчерашним доктором, но знакомым было не это: она напоминала мне маму.

Тихо, как будто ей трудно произносить слова, как будто они были грубыми предметами, которые она вынимала из своего нутра, сказала:

– Они мертвы.

У неё были серые глаза со множеством чёрных точек.

– Мне жаль, Лукас, – сказала она.

– Вам принести воды? – спросил врач.

Женщина отвела меня обратно в кровать. Моим ступням было холодно на свежепротёртом полу. Она села рядом со мной и положила свою загорелую руку мне на предплечье. На ней были часы с красным ремешком из потёртой кожи. Секундная стрелка двигалась по кругу, и было странно, что она продолжала двигаться. Как она могла, когда мама и папа остановились, просто остановились?

– Я оставлю тебя с твоей бабушкой, – сказал врач. – Если что-то понадобится – зайдите ко мне.

Мне потребовалось немного времени, чтобы переварить его слова.

Я повернулся к ней.

На ней были вязаная жилетка и рубашка с коротким рукавом. Один край воротника был заправлен под вырез жилетки, второй торчал наружу. Её короткие седые волосы были жёсткими. Её кожа была бледной, как у мамы. Её лицо было широким. Её маленький рот выглядел печальным. Она выглядела вымотанной.

– Ты помнишь меня? – спросила она.

Я говорил с ней по телефону каждое Рождество, но виделись мы лишь дважды.

Бабушка.

* * *

По коридору мы шли не рядом. Расстояние между нами увеличивалось, когда мы пропускали престарелых пациентов на колясках и идущих навстречу посетителей. Меня удивляло, что все они выглядели… не то, чтобы счастливыми, но какими-то бодрыми. Санитар катил на кровати-каталке старую женщину, настолько хрупкую и невесомую, что голова её, казалось, вообще не продавливала подушку. Старуха смотрела в потолок, к её ноздрям были приклеены трубки.

Автоматические двери раздвинулись, и мы вышли в тёплый сентябрьский день.

– Подожди тут. Я схожу за машиной.

До того момента будущего для меня словно не существовало. Мой мозг будто бы завис. Я не мог принять отсутствие мамы и папы. Факт не встраивался в мир. Мир не подходил факту. Мир стал бессмыслицей. Почему во двор въезжали скорые? Почему день был тёплым? Почему крутились гигантские вентиляторы на стене здания? Почему облака двигались по небу? Казалось невозможным, что они просто делают то же, что и всегда.

А я не мог думать ни о чём другом: мама и папа умерли.

Во двор въехала бабушка на маленькой красной машине и направилась ко мне. И я снова услышал треск, скрип металла и хруст пластика. В лобовом стекле отразилась стена госпиталя, бабушка остановилась, и я вспомнил, как тот странный пёс стоял посреди дороги, как смотрел на меня своими янтарными глазами с чёрными зрачками, как он, должно быть, стоял там во время аварии, потому что когда я выполз из машины, он так и стоял посреди дороги.

Бабушка вышла. В дневном свете она выглядела больной, её бледная кожа была почти серой. Щурясь от солнца и прикрывая глаза рукой, она сказала:

– Поехали домой.

Я не ответил. Внезапно, стоя рядом с безжалостным капотом машины, я ощутил ужас.

– Я не могу, – сказал я, умоляюще глядя на бабушку.

Выражение бабушкиного лица не изменилось.

– У меня нет на это сил, Лукас, – сказала она устало и вернулась в машину.

Вентиляторы на стене госпиталя гудели. Пассажирская дверь открылась.

Я не двигался. Я не мог.

Скорая, мигающая синими огнями, встала за бабушкиной машиной. Ручка двери блестела. Водитель скорой погудел и помахал мне, поторапливая.

У меня в груди что-то сжалось, но я шагнул вперёд и потянул широкую дверь. Садясь в машину, я отчётливо видел руль, огоньки на приборной панели, резиновый коврик. Они меня пугали. Бабушка повернулась ко мне, пока я вытягивал ремень безопасности. Её густые брови были похожи на мамины.

– Нормально? – спросила она уставшим голосом. Её дыхание пахло кофе и ещё чем-то кислым.

Я не ответил.

– Боже, ну и местечко, – сказала она, бросая взгляд на госпиталь.

Потом она повернула ключ, включила передачу и, выруливая, посмотрела через плечо назад. Бабушка давила на педали круглоносыми мартенсами¹, а я цеплялся за дверь. Мой желудок сжало.

Глава 2. Камень

Бабушка несла прозрачный целлофановый пакет, вроде тех, с которыми проходят досмотр в аэропорту. В нём были мамины сумочка, блокнот и ожерелье, папины кошелёк и перочинный ножик, и их обручальные кольца, телефоны и ключи. Она достала папины ключи и направилась к двери, и прежде, чем я успел сказать ей, что это не её дом, она открыла дверь и зашла. Я усилием воли заставил себя промолчать и прошёл за ней.

Она не сняла обувь, но уже была на кухне. Я стянул кроссовки в прихожей. Мне было противно смотреть, как она бросила папины ключи на кухонный стол, будто свои собственные. Они звякнули. Поставила пакет и прошла мимо меня в нижнюю уборную. Мне было противно, что она воспользовалась ею без спросу. Я смотрел на окровавленные папины ключи на кухонном столе. Я не хотел смывать кровь. Это было неправильно. Неуважительно. Как будто того, что случилось, не случилось.

Это случилось.

На стойке стояла миска с ежевикой, которую папа собрал на другом краю поля. Он собирался сделать ежевичный пирог.

Послышался звук смыва, и бабушка вернулась.

Она стала наполнять чайник.

– Сначала нужно спросить разрешения, – сказал я.

Она повернулась ко мне, её губы были плотно сжаты.

– Я проехала две сотни миль и не спала. Могу я выпить чашку чая?

Мы несколько секунд смотрели друг на друга, не желая уступать. Потом я ушёл, оставив её хлопать дверками шкафчиков.

Мама оставила открытую книгу на ручке кресла в гостиной. Книга была о морских приливах. Мамино присутствие расходилось от книги как невидимая, но ощутимая сила. Я аккуратно перевернул страницы. Я не знал, что делать теперь, когда мама и папа мертвы. Я не мог просто продолжать жить как обычно, как ни в чём не бывало. За окном приземлился ворон. Папа любил воронов, говорил, что у них хорошее чувство юмора. Ворон гордо расхаживал по саду.

– Я сделала тебе чай, – сказала бабушка за моей спиной.

Я повернулся к этой странной женщине в фиолетовых ботинках, мужской рубашке с коротким рукавом и вязаной жилетке. Она протягивала мне чашку чая, а её глазницы были отчётливо видны, как лунные кратеры.

– Мама не любит, когда по дому ходят в обуви, – сказал я, проходя мимо неё так близко, как только мог, не отталкивая её руку и не разливая чай.

Наверху в ванной из крана капало, и я закрыл его плотнее. На подоконнике лежала белая галька, которую мама подобрала на пляже. Когда я был младше, мы часто ходили с мамой к морю, хотя в последнее время прогулкам с ней я предпочитал встречи с Митешем и ребятами в городе. Но мама не уставала звать, и в конце концов мы пошли. Она собирала камни и ракушки у линии прибоя, мы лежали на песке, она читала свою книгу, и мы говорили, ни о чём конкретно и ни о чём, что я мог бы вспомнить. Я играл с мячом, не давая ему коснуться земли, а потом мы пошли купаться. Вода была ледяной. Камень был белым, гладким, почти идеальным, не считая складки с одной стороны. Я взвесил его в ладони.

Я смотрел в окно в своей комнате. Ворон разгуливал снаружи, будто бы ожидая друга. За вспаханным полем и тополями торчали скелеты электролиний, с которых свисали тонкие, как хлопковые нити, провода.

Я лёг на кровать и закрыл глаза рукой. Я хотел, чтобы всё это просто прекратило жить, существовать, раз теперь нет мамы и папы.

* * *

Я проснулся уже вечером, дома было тихо. Электролинии и обвисшие кабели были отчётливо видны на фоне яркого размытого заката. Я подумал о звере посреди дороги. После аварии он всё ещё был там. Значит, он не шелохнулся, когда на него мчалась машина. Когда он смотрел на меня, он будто бы смотрел на что-то неживое. И я тоже это почувствовал: я стал неживым, когда он посмотрел на меня.

Я открыл ноутбук и начал искать в интернете породы собак. Я пролистал несколько списков, но ни одна картинка не казалась мне похожей. Больше всего подходили хаски, но виновник аварии был выше и сильнее. Я щёлкнул по очередной ссылке и замер в напряжении. Потому, что нашёл его. Зверя на дороге.

Волк.

От чтения меня отвлёк шум. Хлопающий звук. Он шёл откуда-то снизу. Я подумал, что в дом забралось животное. Может, тот ворон. Я взял мамин камень вместо оружия и выскользнул из комнаты. Дверь в спальню родителей была распахнута. Хлопающий звук шёл оттуда. Я боком подошёл к порогу и резко открыл дверь. Босая, с мокрыми после душа волосами, в незаправленной блузке, бабушка снимала простыню с родительской постели. Он уставилась на меня, будто бы в полусне.

– Что ты делаешь? – спросил я.

– Мне нужна кровать, – ответила она, сгребая простыни.

Невероятно. Она собиралась спать в родительской кровати. Я подошёл к ней вплотную и сказал:

– Это их комната.

– Я спала два часа. Мне нужна кровать.

– Убирайся, – прошипел я. Капелька слюны упала ей на блузку.

Бабушкин сжатый рот открылся от удивления, но она вернула себе самообладание.

– Не глупи, Лукас. Мне нужно поспать.

Она подошла к корзине для белья, сбросила туда простыни и пошла к тумбочке.

«Это мой дом!» – мысленно орал я.

Она залезла в ящики, копаясь в мамином белье, папиных рубашках, раскидывая их. Я сжал кулаки и вспомнил, что всё ещё держу камень. Я сжал его. Когда бабушка нашла чистую простыню и повернулась, я заметил, что на её блузке были вышиты цветы. Мамина. На ней была мамина блузка.

Она подошла к кровати, развернула простыню и встряхнула её, так что та надулась, как парус. Я почуял запах недавно стираного хлопка и аромат кондиционера для белья. Простыня опала. Я знал, что если останусь, то буду в бешенстве, может быть даже заору и ударю бабушку. Я вылетел из комнаты.

* * *

– Я не собираюсь жить с тобой.

– Это не обсуждается, Лукас.

– Мне плевать: я не собираюсь жить с тобой.

– Ты не можешь остаться здесь.

– Я могу делать что захочу.

– Социальные работники не позволят.

– Ну так не говори им.

– Не глупи, Лукас. Это реальность, а не фантазия.

– Это не твоё дело.

– Ближайший год, пока тебе не исполнилось шестнадцать, пока ты не окончишь школу, я за тебя отвечаю. Я твой законный опекун. Так что это именно что моё дело. Ergo², ты будешь жить со мной.

– Нет, не буду.

Бабушка и я уперлись друг в друга взглядами поверх наших завтраков через кухонный стол, будто два шахматиста перед решающим ходом. Бабушка подняла свою кружку, отхлебнула чай, поставила кружку обратно и встала.

– Конечно, – сказала она.

Я победно улыбнулся.

– Едешь в место поинтереснее? – саркастично крикнул я, пока она надевала куртку. – Домой к себе, например?

– Я назначила встречу с директором твоей школы.

– Ты не можешь, – сказал я, вскакивая и выбегая в прихожую. – Это вообще не твоё…

– Потом у меня встреча с твоим соцработником, а после…

– У меня нет соцработника.

– Теперь есть. Она приходила, пока ты лежал в госпитале. Я сказала ей уходить. После я оформляю свидетельства о смерти твоих матери и отца. Хочешь поехать со мной?

Слова «свидетельство о смерти» были как удар в грудь – глухой, медленный, после которого совсем не остаётся сил.

Я не смог ответить.

Она молча подождала, а потом резко открыла дверь, впуская яркий день с его светом, пением птиц и далёким звуком торопливых машин. Дверь закрылась, и я остался один в пустом доме.

Глава 3. Фиат

Бабушка сделала ровно то, что сказала: разобралась со школой, соцработником и свидетельствами о смерти. Кладбищем, ритуальными работниками, священником. Людьми, которые собирались прийти на похороны. Банком, адвокатами, страховщиками. Бабушка была юристом и без труда справлялась с ними. Её голос не повышался и не понижался – она разбиралась с людьми быстро, но с какой-то угрозой в голосе.

Я не мог сказать, что именно в нём было угрожающего, но любой, кто это слышал, отчётливо понимал: если переступишь черту, она тебя уничтожит.

Мне она объяснила, что в завещании была указана как мой законный опекун и что мне придётся переехать на север Камбрии к ней и пойти там в новую школу. Она объяснила, что дом теперь принадлежит банку. Она объяснила, что будет дознание и что мне не обязательно на него являться. Она объяснила, что соцработник и врачи хотели, чтобы я пошёл к психологу, но я не обязан, если не хочу. Я всё понял, но не смог ответить. Как будто я не мог больше говорить, не мог больше чувствовать.

На похоронах ритуальные работники в чёрных костюмах опустили два сосновых гроба в землю на специальных верёвках. Жёсткие воротники сдавливали их шеи. Священник произнёс священнические слова – и всё. Мои родители покинули мир.

После кладбища, в баре отеля, люди разговаривали и ели криспы³. На маленькой лужайке, окружённой жуткими елями, яркий мёртвый дневной свет лежал, как толстый слизень.

* * *

Неделю спустя, тёплым сентябрьским днём, мы загрузили маленький красный Фиат. Бабушка собиралась вести его по магистрали на скорости семьдесят миль в час, мимо фур, грузовиков и мотоциклов.

Митеш пришёл помочь нам упаковать вещи и попрощаться.

– Йоу, братан, – сказал он, будто бы жил не в Сомерсете, а на самых опасных улицах Балтимора. – Чё-как?

Я попробовал сделать сложное рукопожатие, которому он меня научил. Как обычно, безуспешно.

– Я должен проехать двести миль в коробке смерти, чтобы жить со странной женщиной на севере, – сказал я. – А как твои дела?

– Твоя бабушка крутая. Помогает тебе, вот это вот всё.

– Она не крутая, Митеш. И вообще, как она собирается вести эту дурацкую штуку так далеко? – чтобы показать, что я имею в виду, я ткнул ногой колесо Фиата.

– Йоу! Бабушка Лукаса, чё-как? – Митеш улыбнулся подошедшей бабушке. Она несла заклеенную скотчем картонную коробку.

– Ты друг Лукаса, как я понимаю, – сказала Бабушка. – Ну, не стойте без дела, мальчики, у нас полно дел.

Мы начали выносить мои вещи. После каждого захода дом всё больше пустел, будто бы умирал. Его окна печально смотрели на бабушкин Фиат, который всё больше проседал под весом моих вещей. Он будто бы устал от путешествия, которое ещё не началось.

Вынеся последние вещи, я увидел, что бабушка прислонилась к машине и опустила голову.

– Ты в порядке? – спросил я с волнением.

– Всё нормально, – сказала она, нахмурившись и возвращаясь в дом.

Всё не было нормально. Она устала. Или была больна. Наверное, у неё было слабое сердце. Что, если посреди автомагистрали у неё случится обморок или сердечный приступ? Наша машина снова врезалась в насыпь как кулак, и мама снова повисла на ремнях, её волосы снова прилипли к щеке, а папина голова снова откинулась под неестественным углом.

– Я не поеду, – сказал я Митешу.

– Оу, – удивился он, – Почему?

– Она разобьётся.

Митеш набрал воздуха, будто собираясь что-то сказать, и закусил губу.

– Дай ей шанс, чувак, – мягко сказал он.

– Но Митеш, это мой дом. Я жил здесь всю жизнь. Здесь все мои друзья. Почему она не может переехать сюда? К тому же, это странно. Мама её ненавидела. Она её ненавидела. Каждый раз, когда они говорили по телефону, она ещё день отходила.

Пока я говорил, лицо Митеша приняло очень неловкое выражение, а его губы сжимались, будто бы он пытался найти способ сказать что-то, что мне не понравится.

– Неужели? – раздалось у меня за спиной.

Мы с Митешем переглянулись, я почувствовал, как покраснел. Она слышала меня. Но с какой стати мне извиняться за сказанное? Это была правда. Мама ненавидела бабушку. Я повернулся к ней. Её глаза были суровыми, как кварц.

– Я не поеду.

– Чёрта с два, мальчик, – её голос был едва громче шёпота.

Повисла тишина, нарушаемая только чириканьем птиц и чирканьем ботинка Митеша по шершавой дороге. Наконец, он сказал:

– Позвольте мне вставить здесь своё слово.

Я никогда не слышал, чтобы он говорил вот так. Обычно он пытался говорить как житель какого-нибудь Детройта. Он щурился на небо, закрыв один глаз. Бабушка проследила за его взглядом. Я тоже. Мне было интересно, на что он смотрит. Мы стояли тихо, втроём разглядывая белые облака, проплывающие высоко над нами.

– Бабушка Лукаса, – сказал Митеш, окинув её и меня серьёзным взглядом, как учитель, собирающийся прочитать серьёзную речь. – Вероятно, Лукас не склонен ехать на машине.

– Не склонен? – озадаченно переспросила бабушка.

– Ехать на машине, – сказал Митеш, сопровождая последнее слово кивком в сторону Фиата, прижатого к земле тяжёлыми коробками. – После автокатастрофы.

Бабушкина голова дёрнулась назад, как будто эта идея ударила её физически, и я увидел, как на её лице появляется новая мысль. Потом она посмотрела на меня, будто бы видя меня в новом свете. Наконец, она уставилась на столбы электролиний. Митеш и я переглянулись.

– Тогда согласишься ли ты на поезд? – спросила наконец бабушка.

Я был так удивлён, что она пошла на уступку, что согласился на компромисс.

– Хорошо.

– Тогда я подберу тебя вечером на станции Кендал.

– Йоу! Круто, бабушка Лукаса! – Митеш повернулся ко мне. – Лукас, мне пора валить, чувак.

Я снова попробовал сложное рукопожатие, и снова безуспешно. Вместо этого мы обнялись. Митеш больно хлопнул меня по спине. Мы кивнули друг другу на прощание, и Митеш вразвалочку ушёл по суровым сомерсетским улицам.

* * *

Поезда несли меня на север. Из Тивертон Парквей в Темпл Мидс в Бристоле, из Бристоля в Бирмингем, из Бирмингема в Престон. В Престоне я не слушал объявление о смене платформы и пропустил свой поезд.

Я написал бабушке, что опоздаю.

Последний поезд шёл медленнее.

Закат.

Ночь.

В окне я видел темноту, иногда с точками света, но в основном размытые отражения пассажиров: мать с двумя детьми, мужчину с банкой пива. Я прижал руку к холодному стеклу. Я знал, что снаружи были холмы, я чувствовал их набухшие формы во тьме, они возвышались над маленьким поездом. Но гораздо сильнее я чувствовал их холод.

* * *

Бабушка встретила меня на станции Кендал. Я собирался извиниться за то, что пропустил поезд, но она всё испортила, сказав:

– Ты заставил меня ждать полтора часа.

Она развернулась на пятках и зашагала.

Я пошёл за ней к Фиату. Северный холод пробирался под мою тонкую куртку.

Она стояла у водительской двери, её лицо было уставшим и каким-то безвольным. Она ждала, пока я сяду. Но я не мог.

– Ты тут заснул что ли? – рявкнула она, залезла в машину и громко хлопнула дверью.

Я не двигался.

Стёкла машины начали запотевать.

Мои пальцы онемели. Холодный воздух жёг мои лёгкие.

Я подумал, что не могу оставаться тут всю ночь.

Тогда я всё-таки открыл дверь и сел в машину.

* * *

Как-то раз папа нарисовал на листке бумаги двигатель машины, чтобы показать мне, как он работает. Рисунок изображал отделы двигателя, у отделов были поршни; поршни двигались вверх-вниз, когда бензин взрывался и толкал их, поршни толкали коленчатый вал, а он крутил колёса.

Двигатель, большой, железный, тяжёлый, расположен под капотом машины. Оттуда, из-под капота, он может на скорости шестьдесят миль в час влететь прямо через приборную панель в передние сиденья.

* * *

Дорога от Кендала то поднималась, то опускалась. Я держался за дверь и за сиденье, не сводя глаз с дороги, потому что я должен был не дать бабушке разбить машину и убить нас обоих. Она практически лежала на руле.

Через четверть часа езды она клюнула носом.

– Баб!

Она резко выпрямилась. Я открыл окно, чтобы не дать ей заснуть.

– Закрой, будь добр, Лукас.

– Ты засыпала.

– Закрой окно. Там мороз.

Я закрыл окно. Слева появился какой-то водоём. Дорога свернула в другую сторону, и мы въехали в длинную долину между гор с белыми шапками.

– Это снег? – я не ожидал увидеть его в сентябре.

– Вроде бы похож, да, – саркастично сказала она.

Я бросил на неё презрительный взгляд.

Она ответила тем же.

– Смотри на дорогу! – сказал я.

Мы молча ехали по долине.

Бабушкина голова снова начала клониться.

– Бабушка! – крикнул я.

Она подпрыгнула в кресле. Фиат резко мотнуло из стороны в сторону.

– Осторожно!

Она выровняла машину, замедлилась, потом ещё замедлилась, съехала на обочину и остановилась. Выключила зажигание, прикрыла рот рукой и застыла. Фары продолжали освещать яркую траву. Их свет рассеивался в тёмных полях, окружавших дорогу. Порыв ветра толкнул машину.

– Бабушка?

Она не ответила. Она будто бы превратилась в камень.

– Ты больна? Ты ведь больна, не так ли?

Я потянулся к ней. Я хотел потрясти её за плечо, но она отдёрнулась от моего прикосновения и заплакала. Она вздрагивала, как маленький ребёнок, поранившийся на детской площадке. Я не хотел, чтобы она плакала. Я не знал, как заставить её прекратить плакать.

– Аккумулятор разрядится, если не выключить фары, – сказал я.

В какой-то момент она перестала. Мы молча сидели в машине, покачивающейся от порывов всё того же ветра. Она выключила фары.

– У тебя есть платок? – спросила она хрипло.

– Нет.

Она вытерла нос рукой, как маленький ребёнок, сделала глубокий судорожный вдох, будто готовясь к серьёзному делу, потом выпрямилась, включила зажигание, включила фары, включила передачу, и, не глядя на меня, выехала на асфальт.

* * *

Мы свернули с главной дороги на просёлок. Он плавно поднимался меж каменных стен по холму, направляясь к тёмному лесу у подножия горы. Над лесом я видел складку хребта, по которому текла вода. Мы въехали в лес, и фары осветили золотисто-жёлтый проезд меж деревьев. Потом, внезапно, справа появился коттедж.