Kitobni o'qish: «Ночная сучка»

Shrift:

Rachel Yoder

Nightbitch

* * *

Посвящается моей матери
&
всем матерям

Один

Когда она сама себя назвала ночной сучкой, это была, конечно, добрая безобидная самоирония – потому что такой она была женщиной, с чувством юмора, умеющей посмеяться над собой, нисколько не похожей на чопорных или чересчур ранимых дамочек, неспособных разглядеть смешное там, где можно разглядеть оскорбление, – но вскоре после того как она впервые так себя назвала, она обнаружила у основания шеи полоску пробивавшихся жестких черных волос и спросила себя – какого хрена?

Похоже, я превращаюсь в собаку, сказала она мужу спустя неделю, когда он вернулся домой на выходные из очередной командировки. Он рассмеялся, она – нет.

Она надеялась, что он не станет смеяться. Надеялась, что после того как она целую неделю ночами лежала в постели без сна, мучаясь мыслями, не становится ли она собакой, муж, услышав эти слова, по крайней мере, наклонит голову вбок и попросит пояснить. Она надеялась, что он всерьез воспримет ее переживания. Но как только она произнесла фразу вслух, то поняла – это невозможно.

Нет, правда, сказала она. У меня на шее растут странные волосы. Она собрала свои нормальные волосы в хвост, подняла повыше, чтобы показать ему черную полоску. Он потер эту полоску пальцами и сказал – ого, да, ты самая настоящая собака.

Откровенно говоря, растительности у нее и впрямь прибавилось. Непослушные кудри вились над ее головой пушистым облаком, роем ос. Брови ползли по лбу неприятными толстыми гусеницами. Она даже заметила на подбородке два кудрявых черных волоска. При определенном освещении – что уж там, при любом освещении – вновь становились видны усы, лазерная коррекция не помогла. И всегда ли у нее были настолько волосатые руки? Доходила ли линия роста волос до краев челюстей? И нормальным ли был тот факт, что на ногах, внизу, волосы росли целыми пучками?

Да ты взгляни на мои зубы, сказала она, открыв рот и указывая на клыки. Она не сомневалась, что они выросли, а кончики заострились так, что о них можно было порезать палец. Да она его в самом деле чуть не порезала во время вечернего осмотра в ванной. Теперь каждый вечер, пока муж был в разъездах, а сынишка в пижаме радостно играл с паровозиками, она стояла у зеркала и оттягивала губы, наклоняла голову туда-сюда, а потом откидывала назад и смотрела на зубы снизу вверх. Затем искала в Интернете фотографии собачьих зубов и сравнивала с ними свои собственные, убеждала себя, что занимается ерундой. Потом искала людей с собачьими зубами, искала исследования на тему, имеют ли люди и собаки общего предка, искала, могут ли существовать гибриды животных и людей и бывают ли у людей рецессивные гены животных, искала истории оборотней, потом – что довольно нелогично – истории ведьм, потом – что довольно логично – признаки истерии, а потом, потому что ей так хотелось, искала лечение покоем и «Желтые обои»¹, и перечитывала «Желтые обои», которые читала в колледже, и, сидя на унитазе, тупо смотрела куда-то в никуда, и обрывала поиски.

Потрогай, велела она, указывая на зуб. Муж коснулся кончика ее клыка указательным пальцем, вскрикнул – ой! – и отдернул руку. Да я шучу, добавил он, поднося к ее лицу нетронутый палец и помахивая им. Такой же зуб, как и всегда. Вечно ты думаешь, будто с тобой что-то не так, добавил он мягко.

Ее муж был инженером. Специализировался в области контроля качества. Что именно это означало, она не могла точно сказать. Осматривал приборы, делая выводы, эффективно ли они работают? Настраивал системы, чтобы они гудели на более высоких частотах? Читал отчеты и вносил предложения по улучшению? Может быть. Какая разница.

Что она точно знала – у него не было времени на чувства, на снисходительное отношение к ее предчувствиям, и он смеялся над тем, что не было подкреплено рецензируемыми научными исследованиями или статистикой. Но в целом он был хорошим, заботливым и приятным человеком, и она очень его ценила, несмотря ни на что. К тому же она была склонна к нерешительности, часто в мыслях возвращалась к своим решениям, которые приняла, руководствуясь чутьем, а потом стала чувствовать иначе. Она была склонна тревожиться, волноваться, ощущать, как сердце в груди вот-вот взорвется. Она горячилась. Она жужжала. Ей постоянно нужно было либо чем-то заняться, либо лечь и спать. А вот ее мужу этого совсем не требовалось.

Поэтому неудивительно, что она слушалась его советов, его здравых мыслей, уравновешенных слов инженера. И конечно, с ней все было в порядке. Она сказала это себе, когда они лежали в кровати, а между ними спал ребенок, зажав ножкой пальцы ее ноги.

Думаю, я лучше лягу в гостиной, шепнула она мужу.

Почему? шепнул он в ответ.

Я становлюсь такая злая. По ночам.

Он ничего не ответил, и она добавила – наверное, мне просто нужно как следует выспаться.

Хорошо, сказал муж.

Она бесшумно выбралась из кровати, спустилась по лестнице, накрыла чистыми простынями диван в гостиной. Потерла полоску черных волос на шее, чтобы успокоиться, провела языком по острым краям зубов. И провалилась в глубокий, спокойный сон.

Когда-то эта мать была матерью, но как-то ночью она внезапно стала кем-то другим.

Да, был июнь, и да, ее муж только что вернулся домой. Собственно говоря, это был его двадцать второй отъезд за их совместную жизнь – не то чтобы кто-то считал. Да, у мальчика болели уши, и он спал урывками. Да, он плохо спал или же не спал вовсе.

Да, она впервые за все свои тридцать семь лет ощущала ярко выраженный ПМС.

И это случилось именно тогда, в пятницу, глубокой ночью, когда мальчик проснулся в родительской кровати между матерью и отцом, потому что он не спал – не хотел спать – в своей. Он проснулся уже третий или четвертый раз за ночь. Она сбилась со счета.

Сначала она ничего не делала, просто ждала, пока проснется муж, но он не проснулся, потому что никогда в это время не просыпался. Она ждала дольше, чем обычно, ждала и ждала, мальчик скулил, а она лежала, не шевелясь, как труп, терпеливо ожидая того дня, когда чудесным образом воскреснет и перенесется в Королевство Избранных, где впишется в удивительную художественную инсталляцию, состоящую из множества эстетически интересных кроватей. Этому трупу не нужно будет заботиться о ребенке, труп сможет болтаться где угодно, посещать любые открытия фестивалей и пить трупное вино с другими трупами, когда захочет, потому что это и есть рай. Вот и все.

Она лежала так долго, как только могла лежать без движений, без звуков. Детские крики раздували в ее груди пламя гнева. Одинокое, раскаленное добела пламя в центре ее собственной тьмы, пламя, из которого она рождала нечто новое, как умеют все женщины. Каждая девочка зажигает в себе огонь. Поддерживает его, ухаживает за ним. Защищает любой ценой. Не позволяет пламени разгораться слишком ярко, потому что для девушки это неприлично. Никому о нем не рассказывает, но помогает ему гореть. Смотрит в глаза другим девушкам, видит, как там мерцают их костры, заговорщически кивает, но никогда не говорит вслух о почти невыносимой жаре, грозящей перерасти в пожар.

Все женщины бережно хранят в себе огонь, потому что, если они не будут его хранить, они останутся в холоде, в одиночестве, обреченные зависеть от погодных условий, от соображений практичности, от «такой уж природы вещей», обреченные улаживать, понимать, соглашаться, видеть иначе, и видеть как полагается, и видеть как угодно, но не так, как они видят на самом деле.

И, услышав крик мальчика, этот высокий, режущий звук, она из-под закрытых век увидела пламя. Оно задрожало в невидимом воздухе, тут же вспыхнуло и ослабло, застыло и с грохотом ударило ее в грудь, глубоко в живот, подожгло изнутри.

Быыыыыгрррррро грррррррать, прохрипела она, полусонная, пьяная от сна. Пыталась что-то сказать – видимо, «быстро спать», но вместо слов вышло только рычание и повизгивание, похожее на звуки, которые она давно, в детстве, слышала от бабушкиной собаки, когда та вымаливала остатки обеда у двери. Ей никогда не нравилась эта собака. Во-первых, из-за ледяных голубых глаз, глаз нежити, а во-вторых, из-за этих звуков, почти человеческих. И теперь те же самые звуки издавал ее собственный рот. Все эти мысли и звуки разбудили ее внезапнее, чем ей бы хотелось. – Тихо! – сказала она ребенку, лежавшему рядом с неподвижной массой тела мужа, ребенку, который крутился и лягался, и его крики перерастали в вопли. – Тихо. Тихо. Тихо! – пролаяла она, перевернувшись набок и глядя на мальчика. – Где его чертова пустышка? – зло крикнула она мужу, потом отвернулась от обоих и заткнула пальцем ухо. Мальчик плакал и плакал, а муж спал и спал. Огонь разгорался сильнее, больно обжигал, угрожал поглотить ее целиком, и тогда она с воем откинула простыни, потянулась к лампе на прикроватном столике, в спешке свалила ее на пол, застонала от ярости, выбралась из постели, нашла другую лампу, повернула выключатель и увидела, что муж сидит в кровати и держит на руках мальчика с соской во рту.

В ее волосах, длинных, растрепанных, застряли обрывки листьев, крошки крекеров или хлеба, какой-то непонятный белый пух. Она тяжело дышала ртом. Капли крови отметили ее путь от кровати, крошечные осколки лампы впились в нежную кожу ног, но она этого не замечала, а может быть, ей было все равно. Она прищурилась и втянула воздух. Вновь завалилась на свою сторону кровати, закуталась в одеяло и, не предложив помощи, не протянув руки, вообще не отреагировав, погрузилась в тяжелый сон.

Утром она стояла, растрепанная, в грязной кухне и пила кофе. Окровавленные простыни крутились в стиральной машинке, ее ноги были вымыты и забинтованы. Мальчик играл в гостиной со своими паровозами, воркуя, лепеча и смеясь. Муж, такой жизнерадостный, мазал маслом кусочек подгоревшего тоста.

Ночью ты была… Он помолчал, задумавшись, потом договорил: – Такой сучкой!

Он рассмеялся, желая показать, что не хотел сказать ей гадость, просто констатировал факт.

Это я и есть, ответила она, не задумываясь, – ночная сучка.

И они оба засмеялись – а что еще им оставалось делать? Ее злость, суровость и безразличие ночью удивили даже ее саму. Ей хотелось думать, что ночью она была совсем другим человеком, но она уже понимала жуткую правду – Ночная Сучка была всегда, даже не особенно пряталась.

Никто не мог бы ожидать подобного; до этого момента она была образцовой матерью, теплой, жертвенной, не злой, не ворчливой, не утомляемой выматывающими ночами без сна, нянчащей, качающей и баюкающей малыша, пока ее муж спал и храпел во сне или – как это было чаще всего – вообще не ночевал дома.

Он работал. Делал деньги. Он уезжал по работе, говорил «Пока» и «Люблю тебя», целовал ее на прощание, махал рукой, подмигивал. Она стояла с ребенком на руках и смотрела, как исчезает его машина.

У нее была степень бакалавра в престижном университете, куда престижнее того, что закончил он. У нее было две степени магистра, у него – ни одной. Но ребенок был на ней.

Не то чтобы она с ним соревновалась, да нет, конечно же, правда? Нет, ни в коем случае. Она никогда не рассматривала мужа как конкурента, но она винила себя, что выбрала такую непрактичную специальность, как изобразительное искусство. Какой же она была сумасшедшей! Да, она любила искусство, но ведь оно не помогло бы ей построить карьеру и заработать большие деньги, как бы сильно она его ни любила, какой бы талантливой ни была.

Она постаралась затолкать поглубже на задворки сознания мысль о том, что до ребенка у нее была работа мечты – управление галереей, привлечение художников, работа, которая, по ее мнению, могла расширить коллективное художественное сознание их небольшого городка на Среднем Западе. Она проводила лекции, работала со школьными и студенческими проектами, погружалась в мир искусства, занималась тем, во что она верила и, более того, получала деньги, занимаясь такой редкой, необыкновенной работой. Конечно, нагрузки не были соизмеримы с оплатой, но она была благодарна и за это, понимаете? Благодарна уже за саму возможность иметь работу, связанную с миром искусства. Ее сокурсники готовы были убить за такую должность, а ей она легко досталась.

Но тут появился ребенок. Она понимала, что будут трудности, но не такие, с которыми она не могла бы справиться. В конце концов, в наше время женщины уже не обязаны хоронить себя заживо ради детей. Они могут работать в офисе или из дома. Могут работать, работать и работать целыми днями, если захотят! И это их право. Но она не учла вечерних открытий выставок, и вечерних арт-классов, и утренних встреч с преподавателями, и собраний после работы. Муж был в разъездах, ребенок – дома, и этот график ей больше не подходил. Кто стал бы забирать ребенка из яслей, укладывать его спать? Она не могла брать его с собой на официальные мероприятия, какими бы прогрессивными ни были бы их участники. Она не могла во время заседания с двадцатью пятью доцентами-добровольцами или встречи с советом директоров кормить грудью.

Она пыталась. Первое время она честно пыталась. В конце концов, ведь это была ее работа мечты! Вот почему, несмотря на ребенка, крошечного трехмесячного ребенка, единственные в городе битком забитые ясли и крикливых, усталых женщин, кормивших малышей смесями из пластиковых бутылочек, она работала. Она всю жизнь мечтала об этой работе. Она продвигалась. Росла как профессионал. Делала успехи. И она была матерью.

И все, что она могла дать этому ребенку, – молоко. Она могла дать ему два часа после яслей, два часа до, бесконечные часы, когда он спал, а она смотрела, как он спит. (Она думала: пожалуйста, не забывай меня. Или забывай, если тебе так легче. Или, может быть, просто забудь о том, что все твое младенчество я оставляла тебя на восемь или девять часов в день с женщинами, которые бросают тебя одного лежать на линолеуме и плакать, плакать целыми днями. Он постоянно плачет, сказала ей одна их этих женщин, и, буднично сообщив этот заурядный факт, вонзила остро заточенное лезвие в живот матери. Та была так сильно, так смертельно ранена и в то же время оскорблена: почему эта женщина не заботилась должным образом о ее любимом мальчике? Как она смела игнорировать его плач? Так сухо сообщить матери о ее постоянно плачущем сыне, одиноком, заброшенном, лежавшем там, на линолеуме, было особенно жестоко, и мать постоянно вспоминала об этой жестокости – но разве не ее вина была в том, что ее сын оказался в таком месте? Ее. Ее.)

И молоко. Молоко! Молоко было так важно! Нельзя было нервничать, чтобы оно не испортилось, – это самый важный пункт во всей культуре заботы о младенцах, во всяком случае, книги так говорят, а матери верят, и она тоже верила. С таким же успехом комната для сцеживания в здании, которое галерея разделяла с университетом, могла быть самой маленькой и уродливой в мире часовней. Самой святой комнаткой с раковиной, стойкой и стулом, флуоресцентными лампами и без вентиляции. Здесь должен был звучать хвалебный гимн материнству. Гимн груди, молоку и прикосновениям кожи к коже, теплым младенцам, гибким, мягким, как свежеиспеченные буханки хлеба, таким восхитительным, гимн их запаху.

Запаху.

И где, черт возьми, ее чертов псалтырь?

Никакого псалтыря не было – только насос, трубки, пластик, электричество, мокрая от пота одежда, спертый воздух, промышленное дезинфицирующее средство, беспокойство и работа мечты. Ребенка не было.

И мать не чувствовала благодарности.

Она уходила в комнату для сцеживания один, два, три раза в день. Трубки и пластик. Насос с мотором. Рубашки с влажными подмышками. Бьющие током, когда стягиваешь их через голову, свитера. Платье с молнией на спине, которую было трудно расстегнуть. Отметки в личном календаре. И другая сердитая мать, колотящая в дверь, потому что пришла слишком рано или поздно. Или просто не туда. Не туда.

И, конечно, была дезинфекция, жесткие бумажные полотенца, правила, запрещавшие оставлять средства открытыми и призывавшие уважать других, банка промышленного санитайзера, чтобы очистить тело от испарений. Кто мог бы подумать, что мать должна очищать источник молока, предназначенного для ее ребенка? Оно должно было быть процежено через особую ткань для церемоний, которая потом будет возложена к ногам монументальной, неописуемо прекрасной скульптуры, вырезанной в честь Великой Матери, Дающей Жизнь и Начало Всех Вещей. Вот что должно было быть в комнате. Либо это, либо маленький белый котенок – лучше самый маленький из помета, – а к нему очень мягкая подушечка, хорошая кошачья еда и чистая, свежая вода. И чтобы этот котенок мог слизывать случайно пролитые капли молока, крошечные брызги.

Однажды она оставила в комнате для сцеживания молокоотсос, потому что кто мог бы его украсть? И его никто не украл, но пропала часть, та, что прикладывается к груди. Кто мог взять одну эту часть? Другая мать? Может быть, она даже плакала над этой потерей. Сейчас она уже не помнила. С тех пор она уже нигде не оставляла сумку, боясь божественной кары. Вот как это ощущалось.

(Где можно купить новую часть молокоотсоса? Как вообще называется эта часть? Нужно было найти ее в Интернете, выделить время на поиск. У нее не было времени на поиски. У нее не было времени, чтобы найти название части молокоотсоса, а затем купить ее.)

Комната не проветривалась, поэтому, когда там никого не было, дверь нужно было держать приоткрытой, подпирая изнутри, но треугольный стопор был весь расплющен. Дверь была тяжелой. У кого хватало времени, чтобы ее подпирать? Но как обходились другие матери? Вместо стопора подоприте дверь стулом. Сильнее стукните по двери. Найдите способ. Взгляните на других матерей. Будьте благодарны, что у вас есть эта комната. У некоторых работающих мам такой нет. Будьте благодарны.

Всегда торопитесь. Торопитесь, груди! Поторопитесь и расслабьтесь, чтобы пришло молоко. Если молоко не приходит, это вина матери. Слишком много кофе. Недостаточно еды. Нужно найти способ минимизировать стресс. Съешьте энергетический батончик. Съешьте орехов. Съешьте всю плитку шоколада, одновременно прижимая устройство к груди. Примите эти специальные травяные пилюли. Ешьте много овсянки. Выясните, как все это сбалансировать. Выпейте целый литр воды в надежде, что молоко станет жиже. Медитируйте. Дышите глубоко. У вас сегодня еще восемь встреч.

Ребенку всегда не хватает молока. Он так быстро растет. Все, что ему нужно – молоко, а времени, молока и рук не хватает. Ясли закрываются в шесть, так что никаких поздних встреч, необходимо учитывать пробки, путь до гаража и погоду. Не забывайте молоко. НЕ ЗАБЫВАЙТЕ МОЛОКО.

Однажды вечером она забыла его. Она оставила молоко возле машины, когда прикладывала к терминалу парковочный билет. Плача, она повезла спящего ребенка из яслей обратно к крытой парковке с надписью «Охрана».

– Да, кто-то принес ваше молоко, – сказал мужчина.

Она рыдала. И охранник принес ей потерянное и найденное молоко. Он протянул это молоко в окно машины, потому что она даже не могла выйти. На заднем сидении ребенок. Она плакала всю обратную дорогу домой.

Представьте себе этого человека, который нашел небольшую коробку с двумя бутылками еще теплого молока, отнес ее обратно в маленький унылый торговый центр, дошел до поста охранника и сказал ему: я тут нашел молоко. Оно, наверное, нужно владелице. Надеюсь, вы ей его вернете. И охранник ставит коробочку в мини-холодильник в своем кабинете, качая головой и удивляясь находке, или доброте этого человека, или потере матери, или ее невнимательности – ну как можно быть такой рассеянной? – или всему сразу.

Матери хотелось поблагодарить того, кто нашел молоко. Ей хотелось сказать ему: вы самый добрый человек из всех моих знакомых, пусть мы с вами и не встречались раньше.

Когда она шла на собрание, проходившее прямо за ланчем – кому нужен перерыв на обед, если в это время можно работать? – у нее возникли подозрения. А позже, когда она правой рукой набирала сообщения, а левой одновременно прижимала оба молокоотсоса к груди, ее мысли начали выстраиваться в теории заговора, те, которые рано или поздно выводят к истине.

Ее родители сказали бы, что на ней лежит печать, назвали бы ее порченой или, может быть, даже про́клятой и сказали бы что-нибудь насчет дьявола, если бы имели хоть какое-то представление о том, что творится в ее голове. Родители не имели никакого представления, потому что они не звонили ей, а она не звонила им, так что они не знали друг о друге почти никаких новостей. Мать была уверена, что они тоже в какой-то степени виноваты во всех выпавших на ее долю несправедливостях и в ее паранойе по поводу превращения в собаку, виноваты в каком-то фундаментальном смысле; но она не могла точно сказать, в чем именно, и скорее потакала себе, направляя свою ярость в прошлое и на восток, где жили родители в сотне миль от нее.

По правде говоря, родители волновали ее меньше всего, поскольку все это вообще было сплошным сраным притворством: работа, дела, проблемы и нежелание помочь ей с ребенком. Она разбухала материнским гневом, в мыслях выстраивая многословные аргументы против системы, капитализма, патриархата, против религии, гендерных ролей и биологии.

Однажды она хотела поделиться своими теориями в кофейне, куда ее пригласила другая работающая мать, которая тоже была художницей, она училась с ней в аспирантуре. Теперь она преподавала в этом университете и воспринимала трудности материнства как что-то ненамного серьезнее икоты. Мать мрачно наблюдала на расстоянии – в социальных сетях, где еще, – как работающая мать выкладывает фото с подписями «Первый день в яслях» и «Помогаем маме с инсталляцией»: ребенок был привязан к груди работающей матери, которая что-то делала с грудой проволочной сетки.

Почему я так не могу? – часто спрашивала она себя. Как это может быть настолько легко?

И как тебе быть работающей матерью? – спросила ее та, другая работающая мать, и эта мать – усталая, несчастная и работающая, вкалывавшая на работе мечты и разлученная с ребенком – тупо уставилась на нее и хотела было поведать свои теории о том, что все это ловушка, рассчитанная на то, чтобы полностью их подчинить, ловушка, из которой им не выбраться. Но ее мозг уже не работал как прежде. Жизнерадостная работающая мать ждала. Нужно было что-то сказать? Что такое диалог?

Нет, в конце концов ответила несчастная мать. Мне кажется, работающая мать – вообще какая-то бессмысленная чепуха. Я имею в виду, какая мать не работает? А если прибавить к этому оплачиваемую работу, то кто она тогда? Работающая работающая мать? Представь себе, если бы кто-то сказал – работающий отец. Ха! – она горько усмехнулась, даже не зная, насколько горько звучат ее слова.

Добрая работающая мать кивнула и посмотрела на нее с жалостью. Та мать, которая не спала и вкалывала на работе мечты, мать, которая, может быть, старалась изо всех сил, которая нуждалась в поддержке… но да – она выглядела совсем не так, как должна была. Впечатление. Каждый может его произвести. Почему она такая неблагодарная?

В тот вечер мать тоже плакала, держа на руках спящего малыша, потому что неспящим она видела его лишь час, может быть, два в день. Он так и не смог уснуть в яслях, и домой она принесла его измученным, отчаянно просившим молока, просившим, чтобы его укачали и дали уснуть на руках матери. Она плакала, качая его, а когда уложила его в кровать, он заплакал. Ребенку хотелось, чтобы его держали на руках, и она не могла его винить, поэтому, привязав его к груди, полночи отвечала на письма, а потом вместе с ним свалилась в кровать.

Когда пришло время завести ребенка, а потом принять решение, ее муж зарабатывал больше денег, а она – меньше, и значит, именно ей пришлось остаться дома. Вот так просто.

В то время, когда это решение принималось, ей и самой искренне хотелось остаться дома – так она устала, хотя никогда раньше ей ничего подобного не хотелось. И, честно говоря, сначала она воспринимала это как привилегию. Как удовольствие. Мать понимала, что она всего лишь счастливая, чересчур образованная женщина, живущая в центре Америки, имеющая возможность держать ребенка на руках двадцать четыре часа в сутки. По практически всем стандартам, ей теперь не на что было жаловаться и, скорее всего, раньше тоже было не на что. Да и вообще, разве это не было немного в духе, ну, знаете, чересчур высокомерных белых леди – вообще думать о том, чтобы жаловаться? Если она читала статьи, изучала данные, задумывалась о своей жизни, о своем месте в обществе, своей исторической роли в угнетении всех, кроме белых мужчин, она вообще не имела права ни на один клочок земли, где можно было бы встать и издать хоть один жалобный стон.

Но, как все малыши, ее ребенок рос. В ширину и в длину. Становился более и вместе с тем менее очаровательным. Начал ходить, но не разговаривал до тех пор, пока не были пройдены согласованные с медицинской точки зрения этапы речи, потому что у него была психологическая связь с матерью, которая могла интуитивно уловить его потребности по его взгляду или положению рук. По сути, в тот момент жизни мальчика она была единственным человеком во всем мире, который мог понять его, понять этот невысказанный язык, на котором говорили только они двое. Он плакал, когда за ним пыталась присмотреть подруга семьи, плакал, когда мать нашла ему няню, плакал, даже когда она оставила его с мужем, потому что ей нужно было пойти за продуктами, и она просто хотела по-настоящему насладиться покупками: взять кофе и поставить в маленький держатель сбоку тележки, и по-настоящему изучить все продукты, как следует рассмотреть их, потрогать, не торопиться. Ей хотелось всего-навсего совершить один поход по магазинам для себя, но в итоге пришлось все равно идти вместе и упаковать сумку с пеленками, детской едой, салфетками, бутылкой воды, сменной одеждой и набором игрушек. Может, надо было взять еще и книгу? Мальчику было без нее плохо, пусть даже с ним оставался его родной отец, которого никогда не было дома, и они наконец-то могли бы побыть вдвоем – но нет, этого ребенку не хотелось.

Да, она была по-настоящему хорошей матерью, одной из лучших.

Вот и еще одно доказательство, до чего хорошей она была: эта ее сверхъестественная способность просыпаться, просыпаться и снова просыпаться, ночь за ночью, с того самого дня, как мальчик появился на свет. Ее муж – благослови его Господь – тяжело переносил нехватку сна, но она, к своему удивлению, быстро привыкла, как если бы она не спала всю жизнь, как если бы всегда просыпалась по нескольку раз за ночь и вставала в пять тридцать, как если бы была на это каким-то образом генетически запрограммирована. Хоть она и была по-настоящему измотана этой жизнью, как ни удивительно, не уставала. Переутомленная, доведенная до предела, измученная и несчастная, постоянно на грани, каждое утро она вставала и оставалась в вертикальном положении в течение всего дня, полураздавленная фантастической способностью просто не спать, как спала когда-то.

Я не устала! – говорила она в самые мрачные рабочие дни и продолжала так говорить спустя целый год, проведенный практически наедине со своим юным подопечным, и ее взгляд был изумленно-ясным.

Все хорошо! – чуть нерешительно повторяла она, ни к кому не обращаясь, и все действительно было хорошо. Она гуляла по окрестностям с воркующим свертком, привязанным к груди. Качала его, дремала с ним, готовила и убирала. Иногда она спала, по большей части, конечно, нет, но все было хорошо, а потом мальчику исполнилось два, и в ней опять что-то повернулось.

Она не хотела становиться Ночной Сучкой, ни за что бы не выбрала такой вариант, если бы у нее в самом деле был выбор. А ее муж – она совсем не хотела на него злиться, она любила, она по-настоящему любила его. В наши дни это так сложно представить. Конечно, были причины, по которым она полюбила своего мужа, несмотря на его чрезмерный рационализм. Она была – по крайней мере, какое-то время – художницей, и поэтому ей казалось, что ее муж каким-то образом отличался от других инженеров, обычных, и это на самом деле было так. Когда она впервые его встретила, еще учась в аспирантуре, он работал в местной компании по разработке ДНК-технологий и снимал комнату с другим молодым человеком, худым, бледным, лет двадцати с небольшим, не слишком разговорчивым, предпочитавшим общению с людьми – компьютер. Она была заинтригована его работой. Как, спросила она, ты разрабатываешь ДНК? Ты какой-то волшебник? Его приводили в восторг эти вопросы, и он давал пространные ответы, полные специфического жаргона, а она щурилась, кивала и задавала новые.

Он приходил на ее художественные выставки и восхищался ее работами, насколько мог восхищаться специалист по разработке ДНК. Он был приятен в общении. Он сам себе нравился. Но по-настоящему она влюбилась, увидев то, что он называл своей Папкой.

Хочешь посмотреть на мою Папку? – спросил он однажды вечером, когда его сосед по комнате тихо убивал ниндзя на своем компьютере – в наушниках, потому что был вежлив. Компьютер ее будущего мужа стоял в другом углу гостиной, и он предложил ей сесть к нему на колени, а затем открыл небольшую желтую папку на нем, в которой содержалось более восьмидесяти тысяч файлов.

Здесь я храню все интересное, что нахожу в Интернете, сказал он и начал пролистывать файлы один за другим без объяснения причин. Короткое видео, в котором обнаженная женщина выпускает газы в замороженный шоколадный торт. Отфотошопленный милый белый щенок с человеческими глазами и зубами. Голый мужчина в маске мочится на кучу плюшевых игрушек. Толстый кот на беговой дорожке. Старик с кактусом в заднице. Мужчина, покрытый кусочками хлеба, лежит на пляже, вокруг него кружит стая чаек. Ленивец с открытой записной книжкой сидит за партой. Секс-куклы, фурри². Странные люди и странные ситуации, необъяснимые, забавные, сбивающие с толку, тревожные. И фото, заинтересовавшее ее больше других: две голые японки, сидящие на корточках и писающие на маленького осьминога, который, по понятным причинам, извивается, пытаясь от них уползти.

Ого, сказала она.

Бедный осьминог, сказал он.

Зачем они это делают? спросила она.

Наверное, им это нравится, ответил он. Я понятия не имею, почему.

Другой человек мог быть оскорблен или встревожен демонстрацией такой коллекции, но она – нет. Напротив, ее привело в восторг, когда ее муж, тогда просто странный мужчина, которого она только начинала узнавать, говорил ей: «Ты только посмотри на этих странных людей!» – и в его словах не звучало ни намека на осуждение или презрение, лишь чистое изумление. Вот что она полюбила тогда и страстно любила до сих пор – его способность восхищаться всеми отклонениями и причудами человеческого поведения. Возможно, это было лучшее качество, которым мог обладать человек, – она поняла это в тот момент, когда сидела у него на коленях, и именно тогда решила, что выйдет за него замуж.

1.Феминистская новелла Шарлотты Перкинс Гилман (1892).

2.Фурри-фэндом – поклонники антропоморфных животных; как правило, это выражается в потреблении художественных и литературных материалов.