Kitobni o'qish: «Обращаться с осторожностью. Искренние признания патронажной сестры»

Rachael Hearson

Handle With Care: True Confessions of An NHS Health Visitor

© 2020 by Rachael Hearson

© Е. В. Погосян, перевод, 2020

© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2023

* * *

Эта книга посвящается всем несравненным мамочкам и их семьям, которые оказали мне честь, приняв мою помощь на трудном родительском пути.

Спасибо вам.

Всем добросовестным и усердным патронажным сестрам, тем, кто каждый день трудится во всех уголках нашей страны и без шума и суеты буквально двигает горы.

А еще моим близким, а особенно Дж., ММ и ДД.

Я люблю вас всем сердцем и делаю это все для вас.

Введение

Труд патронажной сестры происходит за закрытыми дверями: невидимый, но от этого не менее важный. Мы наделены привилегией и уникальным доступом во все семьи с детьми младше 5 лет: наш офис – это ваша гостиная. Наша обязанность – навещать вас дома. Когда у вас маленький ребенок, мы оказываемся единственными профессиональными медиками, которые постоянно заботятся о нем. Раньше было принято, чтобы семейный врач наносил «визит вежливости» вашему новорожденному, но теперь не предусмотрено даже этого.

Наши отношения с клиентами очень личные, часто мы видим семью в самом уязвимом ее состоянии. Мы имеем дело со всей палитрой человеческого опыта. Наш долг – рассказывать и наблюдать за жизнью во всей ее неупорядоченности и непредсказуемости, и в то же время непостижимом величии.

Десятки лет миновали с тех пор, как я стала работником Национальной службы здравоохранения (далее – НСЗ¹), куда пришла еще студенткой, обучавшейся на медсестру. Если уж быть точной, это случилось 9 июля 1979 года. С тех пор я работала медсестрой, акушеркой, а последние 30 лет – патронажной сестрой. Нужно жить на другой планете, чтобы оставаться в неведении о непрекращающихся изменениях в политике, методах лечения, обеспечении страховки, контрактах, перспективах и вечных финансовых трудностях НСЗ.

Когда я начинала, не было никаких компьютеров, мобильников или менеджеров проектов, нас не обучали алгоритмам или политике самостоятельной работы, ключевым словам или профессиональной терминологии. Имелся семейный врач, упакованный в тугой воротничок и галстук и начиненный добродушным юмором, появлявшийся у вас после обеда, если ваш малыш страдал от отита средней степени тяжести (то есть у него болело ухо). Участковая акушерка приходила ежедневно в течение 10 дней после появления в вашей семье новорожденного. Завершала картину жизнерадостная патронажная сестра. Она навещала семью раз в неделю, чтобы взвешивать ваше ненаглядное чадо, пока ко взаимному удовольствию вы не решали, что набрались достаточно опыта во всех аспектах, будь то кормление, эмоциональные проблемы и все прочее, связанное с воспитанием младенцев. Частота визитов зависела от того, насколько вам требовалась помощь со стороны или, напротив, как скоро вам надоедало чье-то вмешательство. Оба суждения являются равно правомерными, коль скоро у мамы, ребенка и остальных членов семьи все идет хорошо. Кажется, все просто.

Однако реальность была такова, что мне приходилось оставаться один на один и с очумевшим от наркотиков сутенером на лестничной клетке, и с угрожавшим ножом домашним насильником в приюте для бездомных. Однажды по недоразумению я оказалась в борделе, где стала невольной свидетельницей деловой активности, «принятой» в этом месте. Я договаривалась о доставке кровельного железа, чтобы получить доступ в бомжатник с дырявой крышей, который считала своим домом молодая семья. Бетонный пол они застелили протертым шерстяным одеялом. Еще там был тюфяк. И размещенные в ключевых точках свечки. Ни электричества, ни водопровода. И крошечный младенец 10 дней от роду.

С другой стороны, мне доверили уход за новорожденным чадом придворной дамы. Они жили в известном историческом особняке, имевшем связи с королевской семьей, и мне даже продемонстрировали комнату, в которой Анна Болейн провела ночь накануне казни.

Наша работа подбрасывает бесконечное множество самых абсурдных и невероятных сценариев. Особенно этим богаты лондонские трущобы. Например, я имела (эээ…) привилегию наблюдать за мастурбацией 20-летнего гражданина мужского пола, в то время как мы с его подружкой обсуждали сексуальные извращения, которые практиковала эта пара. Ее приятель был насильником. И партнерша от него не отставала.

Этот живчик прискакал к нам сверху по лестнице и плюхнулся на диван. Я продолжала разговор с его подружкой, попутно проверяя состояние младенца. Краем глаза я уловила какое-то движение и посмотрела направо, предполагая, что он либо чешется, либо чем-то играет. На самом деле он занимался и тем, и другим. Трудно было ошибиться при виде определенных движений руки с возрастающим ритмом. Его рассеянный взгляд был устремлен в пространство. Боже милостивый! Я развернула стул спинкой к нему. Я ничего не вижу, а значит, этого не было. А потом испугалась. Господи, а что случится… «на пике»? По крайней мере, он хоть не шумел. Во всем можно найти свои плюсы. Вскоре он покинул помещение. Меня поразило, как равнодушно отнеслась к этому его подружка. Он держал себя так, будто нас здесь не было, она держала себя так, будто его здесь не было, я сохраняла спокойствие и просто… держалась. И вообще, это был не первый и не последний раз, когда мне довелось оказаться в обществе любителя самоудовлетворения.

Однажды мы с практиканткой отправились проведать малыша, судя по всему, оставленного одного дома в квартале Тауэр-Хамлетс. При виде приоткрытой задней двери мы решили, что ребенок мог убежать, и позволили себе войти внутрь без спроса. Тут же мы натолкнулись на мужчину, от которого нам было мало проку: совершенно пьяный, он валялся на кровати и храпел, нисколько не потревоженный нашими окриками и просьбами проснуться. Данная ситуация требовала вызова полиции: мы не имели права оставить ребенка в незапертом помещении под таким, с позволения сказать, «присмотром».

Довелось мне навещать и мамашу с младенцем под крышей тату-салона: все пространство в нем занимали террариумы со змеями и пауками. Я невольно засмотрелась на клиентов, сидевших в очереди за своей порцией иголок. Особенно запомнился один парень в джинсах, исписанных шариковой ручкой граффити в стиле «Джош совокупляется с козой», «Элли Мэй берет в рот». Это было очень познавательно. Когда же я поинтересовалась у мамы новорожденной, как она назовет свою крошку, она сообщила мне, что вот этого конкретного ребенка будут звать Эйми-Порша (буквально так!).

– Это в честь Порции, как у Шекспира? – спросила я.

– Нет, – ответили мне. – Это в честь автомобиля.

Мы оформляли материальную помощь для покупки посудомоечной машины или других полезных вещей для тех, у кого давно кончились надежды, деньги и антидепрессанты, или у кого в семье растет 16 детей, или чье пособие по нетрудоспособности уже иссякло, а до следующего еще жить да жить. Мы не делали это постоянно, но бывало и так, что делились собственными деньгами, когда видели совсем отчаянную нужду. Например, если на полке в холодильнике мышь повесилась, а на носу было Рождество. Они могли показать свой пустой кошелек. Или пожаловаться на приставов, забравших последнее. И я почувствовала бы себя последней дрянью, просто повернувшись к ним спиной.

Недавно я провела у себя в офисе опрос, предложив коллегам рассказать о том, помогают ли они так же своим клиентам. Все сначала напряглись и прекратили стучать по клавишам, но мало-помалу расслабились настолько, что смогли поделиться историями о том, как покупали еду (предваряя работу банков продовольствия²) или талон на продуктовый набор к Рождеству. Никто почти никогда не давал деньги (этого вообще не следует делать), но временами случалось и такое. Сплошь и рядом мы оказываемся единственными свидетелями отчаянной ежедневной борьбы, которую ведут семьи простых работяг.

Банки продовольствия сделали немало добра во время глобального коллапса финансовых рынков. Первый такой банк, Trussell Trust, появился задолго до 2004 года³. Они начали свою деятельность в Солсбери, объединив два банка продовольствия. К 2020 году в эту сеть входило уже 2000 банков, из которых Trussell Trust контролирует 1200, а остальные – независимые провайдеры или благотворительные фонды.

Талоны на питание распределяли социальные работники, семейные врачи, патронажные сестры и сотрудники Бюро гражданских консультаций⁴. Талон позволял получить стандартный трехдневный набор продуктов для любой семьи. Обычно он состоял из консервов или сублимированных продуктов, которые легко хранить. Однако с 2018 года в него все чаще стали включать и скоропортящийся товар, когда банками продовольствия заинтересовались сеть Asda и иже с ними⁵. При этом имелись и наборы для тех, у кого нет возможности готовить: сюда входили такие полуфабрикаты, которые достаточно было разогреть в микроволновке.

С 2018 по 2019 годы Trussell Trust успел раздать 1 583 668 наборов – на 18,8 % больше, чем в предыдущем году. Если к этому добавить независимые банки продовольствия, получается около 3 млн. Те, кому они достались, как правило, лишены постоянного дохода, разведены, безработные, это и жертвы насилия, умственно отсталые, не способные расплатиться с долгами, или страдающие от сочетания сразу нескольких из этих проблем.

Наша реальность состоит в том, что, хотя мы работаем с самыми любящими, воодушевленными и дееспособными семьями, наравне с ними нам приходиться уделять львиную долю того же времени, энергии и сообразительности тем, кто оказался на противоположном конце шкалы. Таких, кто невнимателен, а подчас и откровенно жесток со своими детьми. Это могут быть акты небрежности (неосознанные), например когда детей оставляют одних, чтобы пойти выпить, так и акты жестокости (осознанные), когда детям нарочно причиняют боль, избивая, прижигая сигаретой или другим способом подвергая физическому, эмоциональному или сексуальному насилию, включая все промежуточные варианты. По отношению к нам такие родители могут вести себя равнодушно, уклончиво, враждебно и даже угрожающе, особенно если находятся под влиянием партнера, только что вышедшего из тюрьмы, потенциального насильника, педофила, наркомана/наркодилера, человека с серьезными проблемами с психикой.

И все равно патронажная сестра остается одной из профессий, к которой часто относятся с незаслуженным пренебрежением. «Подумаешь, зайти в гости попить чайку!», «Разве это сравнишь с работой настоящей медсестры, помогающей в больнице?», «От моей патронажной сестры никакого толка!», – воскликнут такие люди, и их гораздо больше, чем можно предположить. Ну так вот: мы – настоящие медицинские работники. Когда я получала профессию, обучение дипломированной медицинской сестры занимало три года. Затем шла стажировка в качестве рядовой или старшей медицинской сестры в стационаре и еще 12-недельные курсы родовспоможения или 12–18 месяцев работы акушеркой. И только после всего этого нам давали разрешение работать патронажной сестрой.

Позднее нас обязали учиться 3 года для получения общей квалификации медицинской сестры, а затем проходить год специализации на патронажную сестру. Очень многие из нас прошли обучение до уровня магистра. В отличие от наших замечательных коллег, продолжающих тянуть лямку в составе больничного братства, мы отправляемся трудиться «в люди» на свой страх и риск. Хотя в кармане у нас лежит мобильник, за спиной нет команды поддержки, которую можно вызвать на помощь в критической ситуации. И нет отдушины в виде задушевных бесед с коллегами во время обеденного перерыва. И вообще никого нет рядом, чтобы спросить: «Как ты думаешь, я не ошибаюсь?». На свой. Страх. И риск.

Недавно я оказалась в общей гостиной заведения B&B с молодым семейством. Засаленные столы, жалкий набор столовых приборов. Жуткие пластмассовые муляжи неубиваемых фруктов, разложенные с такой помпой, как будто здесь вот-вот начнется банкет на деньги от Universal Credit⁶. На журнальном столике в углу сиротливо торчала побитая жизнью нереально розовая елка. Мы мило болтали с молодым человеком с изрытым оспинами лицом и пивной отрыжкой, поведавшем мне, что им пришлось перебраться в этот приморский городок из Йорка, откуда их выжили приставучие социальные работники: этих зануд не устраивало, что его подружка имела сексуальную связь со своим папашей.

Их двухгодовалая дочка насупилась на меня и хлопнула в ладоши. Говорить она не умела, зато метко запустила в мамочку поломанным мобильником. Точное попадание, прямо в грудь! Я попыталась уговорить их отвести ребенка на консультацию к специалисту по развитию речи, но через неделю их уже и след простыл. Отправились неведомо куда без родных, без поддержки. Жалкие обломки кораблекрушения современного английского низшего класса.

Уровень реальной обездоленности детей в таких семьях доводит до отчаяния, когда приходится сталкиваться с ним каждый божий день. Для большинства наших клиентов главная беда заключается даже не в отсутствии места, которое можно было бы назвать домом, с его комфортом, безопасностью и личным пространством. Главное – в отсутствии чувства человеческого достоинства, которого лишает их жизнь без адекватных источников дохода, когда само существование семьи находится под постоянной угрозой. При виде этих семей, лишенных возможности выбора и самоопределения, сердце обливается кровью. Только представьте себе необходимость постоянно делить пространство и драться за место под солнцем с толпой чужаков, потому что у вас общая кухня, ванная и туалет.

Мои подопечные, оказавшиеся в таких ситуациях, могут лишь смотреть на меня с немой мольбой, и все же я не перестаю предлагать им (в надежде получить адекватный ответ) оформить с моим участием соответствующим образом документы на социальное пособие, обратиться за помощью в банк продовольствия или в агентство за «дорожной картой» – вот еще одно современное выражение – для получения хоть какой-то поддержки. Они могут даже не знать о такой возможности. Я готова помочь составить запрос на дотацию в приобретении каких-то определенных предметов или время от времени написать достаточно действенный запрос местным властям или письмо домовладельцу с объяснением, что они стоят в очереди на пособие. (Опыт показывает, что такие письма работают хотя бы по части приобретения жалкой домашней утвари.)

Очень часто я, подобно коллегам, прихожу в ярость при виде той нищеты, в которой вынуждены существовать многие семьи, то и дело стараюсь выпустить пар, чтобы продолжать профессионально выполнять свои обязанности. В соответствии с современным законодательством о защите частной жизни нам приходится заниматься этим в присутствии своих клиентов, чтобы они могли озвучить разрешение для нас обращаться к властям от своего имени.

Нашу надежду на лучшее помогает поддерживать тепло и сочувствие Опры, не понаслышке знакомой с такой ситуацией, когда у тебя все дети слегли с диареей, а ты сама только что имела незащищенный секс со своим ненадежным бойфрендом: и да, я готова склониться перед драконом экстренной контрацепции. Мы не постесняемся громогласно призывать на баррикады, чтобы «добиться своего». Мы – настоящий кошмар для функционеров из НСЗ, поскольку остаемся неисправимыми бунтарями. Конечно, такого не скажешь, когда мы сидим у вас на диване, мы даже можем показаться едва ли не чопорными, как будто не видели реальной жизни. Но поверьте, нам довелось побывать в стольких переделках, спасая от жестокого обращения своих подопечных (и помогая им уйти от домашних насильников) и справиться со столькими обдолбанными родителями с новорожденными на руках, что вам и не снилось.

* * *

Перед вами мои профессиональные и личные воспоминания о 40 годах работы в НСЗ в качестве медсестры, акушерки, патронажной сестры и преподавателя на общественных началах. Когда в 1996 году я получила степень магистра по направлениям политики, планирования и финансирования здравоохранения, казалось, что мое будущее связано с менеджментом: стратегическими решениями в организации и поставке населению медицинских услуг и руководством подчиненными мне сотрудниками. Я мечтала постичь дух и волю Британского истеблишмента: сидеть на их диванах, обсуждая их истории и попивая кофе.

Уже через полгода я сбежала оттуда на всех парах и вернулась на передовую, где и сохраняю за собой привилегию оставаться до нынешнего дня. А эти записки посвящены самым душераздирающим, скандальным и откровенно бесчеловечным ситуациям, с которыми мне довелось столкнуться за время работы в НСЗ.

Ведро во дворе

Я родилась в 1960 году в Девоне, в семье кочующих цыган по отцовской линии. Почти все мое детство прошло в городе Барнстапле, на берегах реки Ивел, впадающей в То. Комик Аль Мюррей, звезда «Хозяина паба» (Pub Landlord), смеялся над тем, что появился на свет за коробкой с чипсами, в пеленке из мокрого полотенца с рекламой пива. Ну а меня крестили пивом Watneys Party Seven из красного бочонка, которое выставляют для завсегдатаев боулинга заодно с солеными орешками.

Мой папа Ронни Тейлор происходил из семьи колесных мастеров, уличных торговцев и знахарей: в детстве ему было поручено нести череп с предсказаниями будущего, чтобы лучше раскупались лечебные зелья. Он пошел работать на пивоварню Watneys, и так у нас появился свой дом. Родные со стороны мамы были шахтерами из Йоркшира. Дедушка по маминой линии был профсоюзным деятелем и работал в шахте. Мама Мэри отличалась искренней набожностью и до сих пор носит прическу, бывшую в моде в 1940-х годах. Подростком она работала «прислугой» у врача и его семьи в Шеффилде, а в 1940-х переехала в Ланкашир, поступив на ткацкую фабрику. Затем она устроилась на кухню в отеле Morecombe Bay, где и познакомилась с папой. Надо думать, это была настоящая любовь, судя по тому, как часто мокрое посудное полотенце прохаживалось по физиономии моего бесшабашного папули. Добрая и щедрая до глупости, а также большая поклонница «Обратного отсчета», мама все еще может задать вам жару.

Наш дом стоял совсем близко к реке Ивел, где регулярно происходили лунные приливы и отливы. Это было не очень-то удобно, поскольку вода заливала подвал и двор (в котором находился наш туалет). Так что в детстве у меня был не простой уличный туалет, а кабинка без освещения, плотно населенная многочисленной семейкой паукообразных. Они таились по углам, плели свои сети и всегда были готовы укусить. И пока я занималась своими делами и подтиралась салфетками Izal (ну и дрянь, скажу я вам, они не столько вытирали, сколько размазывали), мой взгляд не отрывался от потолка, сканируя его на все 180 градусов на случай, если какой-то из восьминогих постояльцев вдруг решит спуститься на мой уровень. Я выскакивала оттуда как оглашенная, красная как рак.

На тот случай, когда мы не могли попасть в туалет, в левом углу двора стояло ведро. Оно оставляло у меня на заднице кроваво-алый отпечаток, если я рассиживалась слишком долго. Как видите, наша система канализации и сопутствующей гигиены не ушла далеко от Диккенсовых трущоб.

Из-за нехватки самых элементарных вещей я не могла пригласить друзей к себе в гости и в итоге стала совершенно нелюдимой. Если же кто-то все-таки заявлялся в наш дом, главной целью всегда становилось поскорее выпроводить их вон. Тут и речи не могло быть о бесконечном подростковом трепе о вечеринках и планах на будущее с обменом постерами Дэвида Кэссиди и журналами Jackie. Я стала настоящим экспертом по анти-гостеприимству: никогда не предлагала чаю и всегда распахивала окна настежь, чтобы буквально выморозить своих гостей. Я следила за тем, чтобы они не снимали верхнюю одежду на случай поспешного бегства. А в ситуации затянувшегося визита и предсказуемых проблем с мочевым пузырем я научилась виртуозно уходить от вопроса: «Где у вас туалет?».

Та самая река, что так часто отрезала нам путь к туалету во дворе, по-хозяйски текла через центр городка и была главной артерией, обеспечивавшей работу местным предприятиям по крайней мере до середины XX века. И даже в 1960-х и 1970-х годах по ней еще переправляли продукцию лесопилки напротив паба и зернохранилища на другом берегу от нас. На реке постоянно происходило что-то увлекательное. К причалам подходили баржи с насыпанными на них горами песка. Часто их разгружали механические экскаваторы. На грузовиках песок попадал на стройку, где рабочие замешивали его в бетон. На берегу всегда было полно рабочих, кранов, мелких судов, грузовых автомобилей, туда даже подходила узкоколейка, доставлявшая песок в разные части города.

На другом берегу напротив зернохранилища тоже жили семьи. А одна из них даже владела катером. Изредка я удостаивалась приглашения на развлекательную речную прогулку вместе с соседями. Это было захватывающим приключением: забраться на палубу шумного, воняющего соляркой катера, чтобы пройти по течению Ивел до ее впадения в То и дальше, где морская вода обдает лицо солеными брызгами, а от холодного ветра мы замерзали в тонких анораках. Несмотря на разницу в уровне жизни, нас с соседями всегда объединял дух товарищества.

Одним воскресным утром прямо напротив нашего дома пришвартовалась незнакомая синяя лодка. Это было новое семейство, и лодка служила им домом. Они путешествовали по всей стране, периодически задерживаясь то в одном месте, то в другом. Их дети почти месяц учились в нашей школе. Иногда мы даже ходили на занятия вместе, но очень скоро они снова отправились в путь. Это было совершенно необычное детство. Причем как для них самих, так и для нас, всю жизнь остававшихся на своем берегу.

Здесь мы все делали вместе. Одни соседи помогали другим. Когда у мамы испортилась печка, хозяин местного паба предложил ей приготовить для нас воскресный обед, и в свою очередь их семейство заявилось к нам обедать в полном составе, когда в другое воскресенье у них отключили свет.

Одним особенно запомнившимся мне летом, когда была еще совсем девчонкой, рано вечером я вернулась домой и обнаружила, что весенний прилив нагнал воду до верхних ступенек крыльца. Какое происшествие! Все семьи беспомощно топтались на крылечках, не имея возможности никуда податься. Я застряла на городском мосту в сандалиях на босу ногу, визжа от страха при одной мысли о том, чтобы ступить в эту воду. По счастью, сосед в охотничьих сапогах пришел на помощь. Меня на руках доставили на родное крыльцо, совершенно сухой и довольной.

В такие моменты расположенный рядом мотель Rolle Quay Inn становился для нас источником развлечений: мы наблюдали, как нетвердо держащиеся на ногах и явно неспособные вести машину выпивохи спешат отогнать свои машины подальше от кромки воды. Один такой удалец кое-как добрел до машины, с трудом умудрился попасть ключом в замок зажигания и рванул с места, удирая от воды. Получилось так, что задние колеса зацепились за сухую полосу земли, тогда как передние вполне предсказуемо нырнули в воду, увлекаемые его весом на водительском сиденье, так что залило весь капот. В результате этого маневра машина едва не рухнула в реку. Поднялась страшная суматоха: стоило немалого труда вызволить из воды как автомобиль, так и его пьяного хозяина. Во избежание подобных случаев довольно скоро берег реки укрепили бетонной стенкой.

Наша ванна стояла в подвале, рядом с валиком для отжимания белья. У нас не было стиральной машины, и мама вручную стирала и простыни, и одежду прямо в ванне. Мытье в ней также не подходило под определение расслабляющей спа-процедуры. Весь подвал был заставлен коробками из-под пива – ежемесячное поступление от папы. Все работники на Watneys получали свою порцию пива или легких алкогольных напитков в качестве прибавки к жалованью. Во время высоких приливов у нас в подвале вода из реки Ивел поднималась на 40 см, и тогда коробки покидали свой угол и отправлялись в свободное плавание, налетая друг на друга со звоном и грохотом, словно это терпели кораблекрушение контрабандисты из детского романа Дж. Мида Фолкнера Moonfleet.

Еще у нас имелся скрипучий ветхий чердак (конечно, тоже без освещения), где среди прочих запретных для нас сокровищ в ящиках из-под чая хранился всякий хлам, а также граммофон с трубой в черном чехле-коробке, с иголкой на тяжелой серебряной ручке. На нем я многократно слушала все немногие пластинки с ариями Марио Ланца, имевшиеся в нашем доме. По странной причуде судьбы опера была первым моим опытом приобщения к музыке.

Одно из моих ранних воспоминаний связано с самым первым нашим домом, в котором мы жили незадолго до того, как попали в предоставленный Watneys приливной домик. Я помню, как любовалась мамой с накрученными на стальные бигуди волосами: во всем великолепии свободной нейлоновой ночной рубашки она совершает ежеутренний ритуал Великого Изгнания: сплошная «масса» живых обоев – легионы суетящихся тараканов – пускается наутек от помойного ведра и щетки. Неистово чертыхаясь, мама давила тех, кто не успел удрать и зазевался. Дохлых тараканов заворачивали в бумагу и сжигали в печке.

Я испытывала благоговение и ужас в равной степени как от ее непоколебимого упорства, так и от отвращения к этому опыту, повторяющемуся изо дня в день. Ни мама, ни я никогда не заговариваем ни об этом, ни еще о чем-то из прошлого. Для нее прошлое закрыто навсегда, бесповоротно. Честно говоря, это просто поразительно, как она вообще со всем справлялась.

Следующее жилье, полученное от пивоварни, мы делили с неопределенным количеством мышей, крыс и пауков: нашими жильцами становились все, кто имел четыре, шесть или восемь ног. Пол покрывал всегда ледяной линолеум, а стены – зеленая краска. Ночь была полна шорохов и скрипов. Когда субботним вечером папа отправлялся выпить, что происходило довольно часто, мы с мамой смотрели «Непридуманные истории» (Tales of the Unexpected) Роальда Даля, чтобы потом, содрогаясь от страха, нырнуть в кровать и лежать, вслушиваясь в шорох и перестук маленьких коготков. Наконец мы подпрыгивали при звуке поворачивающегося в замке ключа: папа вернулся! Уууф! Можно снова дышать. Всякий раз я потом повторяла: «Это же просто мышь! Чего я так испугалась? Подумаешь, проблема!»

Если под полом гадят крысы, появляется незабываемый запах, его не спутаешь ни с чем. Папа мог ловко поднять нужную доску, из-под которой он выхватывал извивающуюся тварь и швырял в плотный мешок. Моей обязанностью было сбегать к реке и забросить мешок в воду так, чтобы никто не видел, а потом вернуться домой как ни в чем не бывало, руки в брюки и весело насвистывая.

Родителя моего папы звали Дедулей. Не знаю, как долго он с нами жил. Он постоянно торчал на заднем крыльце с закинутой на табурет больной ногой и со спущенной на один глаз плоской кепкой и жевал ириски. Он был бродячим торговцем: продавал с тележки, запряженной лошадью, свежую рыбу. В один прекрасный день то ли лошадь пришла в плохое настроение, то ли на что-то обиделась и лягнула хозяина в ногу со всей дури. Эта травма так никогда и не исцелилась.

Папа был одним из 11 детей в семье и в первом поколении вел оседлую жизнь. По-моему, из них выжило девятеро. Его семья – бродяги, или, как их тогда называли, цыгане, решила бросить кочевую жизнь, стала торговать рыбой и лудить посуду для местных жителей, однако продолжала говорить на романо. (Кстати, чавэ⁷ – наверняка цыганское слово, также как и выражение «Мунг, чавэ, мунг». Грубый перевод его звучит так: «Реви громче и распускай сопли, тогда шикарные господа тебя пожалеют и дадут денег».)

Не-цыгане были для них гаджо. И главной ценностью цыганского языка было то, что для гаджо он непонятен. Как только их начинали понимать, прежний язык становился ненужным, и приходилось придумывать совершенно новые слова, чтобы перехитрить и обмануть обычных людей, не цыган. Некоторые выражения перекликались с жаргоном кокни.

Романо также неразрывно связан с полари⁸, тайным языком, бытующим на ярмарках, в театрах и цирках, среди кукольников и моряков. Это странная смесь рифмованного и обратного сленга, морского жаргона и воровской фени. К словам, пришедшим из полари, относятся такие, как бевви (bevvy) – выпивка, страйдс (strides) – штаны, кип (kip) – квартира. В 2016 году Дэвид Боуи выпустил альбом Blackstar с песней Girl Loves Me, практически полностью написанной на полари. Но чаще всего им пользовалось сообщество гомосексуалов в 1960-е годы.

Моя бабушка по отцу, которую я никогда не знала, также была цыганкой, торговала цветами, травами, одеждой и гадала. Я считаю, что она была превосходным психологом и безошибочно вычисляла, что от нее хотят услышать. Но кто я такая, чтобы ее судить? Может, она и правду могла что-то предвидеть. Ее родня носила прозвище Колесники, и, насколько мне известно, они пришли из Вексфорда, из Ирландии.

Папа покинул Девон совсем молодым, завербовался во флот и участвовал во Второй мировой войне. В 1941 году он попал в США и в 20 лет служил на минном тральщике Brooklyn Yard. Оттуда он доплыл до Южной Америки. На берегу Западной Африки ему вырезали аппендикс, и он чуть не утонул у берегов Норвегии: в корабль попала бомба, и он пошел ко дну в Северном море у побережья Нарвика. Его родным пришло извещение о том, что он пропал без вести и, скорее всего, погиб.

Однако его спасли, и папа вернулся в лоно семьи. Подобно большинству бывших военных, он очень редко обсуждал свою службу в армии и даже спасение на море. Но одно я знаю точно: его ужасно обижало, что даже после того, как он воевал за свою страну, собственные родители не доверяли ему иметь свой ключ от арендуемого ими дома.

После войны, пресытившись похождениями в качестве «бегуна» для букмекеров (что было незаконным занятием) и сборщика долгов, он начал работать в пивоварне, где от простого грузчика поднялся до слесаря, отвечавшего за пивные краны, трубы и кулеры в сети пабов Watneys по всему северному Девону. Он разъезжал на служебном фургончике марки British Leyland, и в детстве я часто ездила с ним. Конечно, тогда и речи не было ни о каких ремнях безопасности.

Следующей его машиной был Hillman Avenger. Он любил свою работу и получал большое – на самом деле, слишком большое – удовольствие от сопутствовавших ей бонусов, часто развлекая нас историями о том, как ему приходится «дернуть полпинты» в каждом пабе «просто за компанию». Я понимаю, как жутко это звучит, но это правда. Ведь уже тогда существовали и законы против нетрезвых водителей, и проверки на алкоголь. Понятия не имею, как ему удавалось избегать аварий, однако он это делал.