Kitobni o'qish: «Сансара загнанной белки или 22 жизни одной маленькой меня»

Введение

Этот текст был изначально написан в терапевтических целях. Моих личных. Я выросла и решила им поделиться – приоткрыть дверцу и впустить вас в свою жизнь и немного в свою голову.

В каждом из нас живет маленький ребенок. Иногда он замирает в каком-то возрасте, и вот перед тобой уже не грозный директор Иван Александрович, а обиженный пятилетний Ванечка, которого мама оставила без сладкого. В книге много маленькой Регинки и немножко взрослеющей меня. Этот текст мы писали вместе, деля одну шоколадку на двоих.

Мы все, каждый, очень разные, но делаем примерно похожие вещи и творим примерно похожую дичь. Иногда мы не признаемся в этом даже сами себе. Если вдруг хотя бы один человек найдет что-то полезное между этих строк, мы обе будем рады.

Текст вырос и случайно превратился в книгу.

Она – свободный вариант почти кастанедовского пересмотра. События, ситуации, люди, лица, эмоции – их основная часть. То, что составляло первые и последние недо-сорок лет моей жизни. Все события правдивы и неповторимы. Некоторые – к счастью. Некоторые – к сожалению.

В кризис 36 я встрепенулась и задала в никуда вопрос: “А почему я так живу?” За этим последовала череда книг, тренингов и сеансов психотерапии. Иногда я нахожу ответы, но количество вопросов пока все еще перевешивает.

Мой личный путь от роддомовского кулька до взрослой женщины, сидящей на подоконнике в 4 утра и печатающей этот текст, чтобы погрустить, поплакать, улыбнуться и откровенно поржать. Спойлер – высыпаться нужно вовремя в любом возрасте. Попытка впихнуть миллиард секунд жизни в полмиллиона печатных знаков текста.

Эту книгу писала не только я.

Эту книгу писали со мной люди. Близкие и любимые. Ранящие и радующие. Пробежавшие мимо меня по весеннему проспекту и одарившие мимолетной улыбкой. Прежде всего, конечно, это мои родители и мои дочери. И два кота.

Книга про то, что можно проснуться и начать жить, шагая другой ногой. Не маминой, не бабушкиной, а своей. Раскрасить свой мир в свои краски и тона. Петь мир своими песнями. Надергать перьев из хвоста птицы удачи и замутить себе крутой индейский роуч, черт возьми. И, желательно, научить этому своих детей.

Я все.

Люблю.

Жизнь 1. Рождественско-деревенская

Я родилась в далеком оруэлловском 1984-ом. Ну что, Большой брат, ты все еще следишь за мной со своего высокого облака? Надеюсь, тебе нравится. Я стараюсь. Правда. Как минимум, тебе наверняка не скучно.

Я родилась в день пионерии, когда красные галстуки поднимались, время светлых годов близилось, а синие ночи взвивались кострами. Именно поэтому я хронически всегда готова. Ко всему! Заводские пионерские настройки помогают держать кукуху на привязи.

Я родилась быстро, трижды перевязанная пуповиной вокруг шеи как подарочной ленточкой, сильно не причинив маме проблем. Так говорит мама. Подарок миру раскрыл рот и орал следующие года три. Судя по всему, все по тому же Оруэллу. В переводе на взрослый человековый это вероятно означало: "Положь где взял!! Там тепло и кормят сразу в кровати!" Мама говорит, что в первые пару лет после чуда моего явления иногда ей удавалось даже поспать.

Я родилась и меня сразу забрали от мамы – так было положено. Трижды в день меня приносят кормить. По вечерам к маме приходит папа – тоже кормить, маму. Папа пишет маме и мне милые записочки – и до моего рождения и после. Меня ждут. Возможно неосознанно, но ждут. К сожалению, до моего взрослого записочки не дожили. Мама практически не пеленает меня – мое рвение к свободе и воле уже тогда не путается даже в распашонках. Мама не хочет стеснять моих движений – закручивает меня колбаской только на улицу или перед сном..

Я родилась.

***

Мне три месяца. Родители живут в двухкомнатной городской квартире у папы. Папа живет у своей мамы. А папина мама с папиной сестрой живет у своей мамы. Еще на условно бескрайней концентрированной жилплощади живет младшая папина тетя с мужем и сыном, а также средняя тетя – тетя с сыном, сын с ДЦП. Итого метрах на пятидесяти в двух комнатах с крошечной кухней размещаются одиннадцать душ в разрезе пяти семей.

На кухне можно есть только по очереди. Кухонька крохотулечная и все квартиронаселение не может там совместно не только сидеть, но и даже стоять. Все детство и значительную часть взрослой жизни я несла мамину обиду к папиным родственникам за то, что нас не приняли и не любили. Мне так мама говорила. Она часто рассказывала о том, как ее шпыняли все кроме младшей папиной тети – с ней у них было полное взаимопонимание.

Вглядываясь в ситуацию из сейчасья, я улыбаюсь. Сложно было радоваться новым соседям в таких условиях. Это даже сложно назвать коммуналкой. Это что-то на шпротно-селедковом. Учитывая все вышеописанное, я вообще откровенно удивляюсь факту своего зачатия.

– Мамуль, а как вы жили?

– Спали в одной комнате с бабушкой и папиной сестрой. У нас была своя кровать.

– А как вы меня вообще сделать умудрились?

– Как-то находили возможности.

– Какие у вас были отношения с папой?

– Хорошие.

– Любовь была?

– Вообще нормально все было, пока не испортилось.

Мама родилась и жила в деревне, на маленькой железнодорожной станции. Пока не встретила папу. Сайты знакомств тогда существовали на бумаге – они познакомились по переписке. Мама говорит, папа хорошо писал. А еще мама говорит, что всегда мечтала уехать в город. Из детства я хорошо помню стук поездов и непонятный жующий голос, объявляющий поезда, которые всегда приходят на разные пути.

Интересно, нравится ли поездам их путь? Или они хотели бы приходить на пути теплого французского Биота? Или сделать карьеру и доставлять жутко важных пассажиров с жутко серьезными щами и модными пальто на московский Ленинградский вокзал или питерский Московский? Или уйти на фриланс и ездить, только когда хочется махнуть мазута в пятничный вечер? Или выбрать удаленку и ….

На бабушкиной кухне хорошо слышно железнодорожную жизнь. А ночью еще и на моей кровати. Эти звуки успокаивают меня до сих пор. На них говорило мое детство первые четыре года моей жизни. В этой местности все крутится вокруг железной дороги – на ней работают, с нее покупают, на ней ездят. Туда уходят бабушка с дедушкой и пропадают на сутки. Возвращаются такие красивые – у бабушки яркая оранжевая жилетка. Она мне ну очень нравится. Когда бабушка заходит во двор через калитку, ее сразу видно, и становится светлее. А у дедушки крутой тяжелый фонарь с ручкой и, когда возвращается он, тоже становится светлее. Иногда я беру у дедушки поносить фонарь. По дому. Или даже по двору.

***

Нынешнее поколение вряд ли знает, что квартиры можно получать. СССР славился многим, не всегда славным, но на долгую память оставил некоторым своим гражданам квадратные метры своей жилплощади. Неплохой сувенир. Можно, конечно, по этому же поводу вспомнить 30-е годы с обратным процессом напинывания со своей жилплощади. Это я сейчас о раскулаченных. Оно у меня болит – ветви маминого генеалогического древа растут все без исключения в том направлении. Кирпичный завод, хозяйство, имение с мельницей – где вы все? Готова поменяться – я вам обратно двушку в степных дребенях, а вы мне обратно имение в Подмосковье. Вроде бы все честно.

Папа меняет работу, чтобы получить квартиру. Уходит в геологию работать небородатым геологом. Он у меня красивый. Людская молва говорит, что там быстро дают квадратные метры для жизни. Работа подразумевает постоянные командировки, и мама забирает меня, уезжая в деревню к своим родителям. Там я живу еще три, но уже года. В нормальной классической советской семье, где меня воспитывает мама, бабушка и дедушка. Папа приезжает на выходные. Наверное, я ему радуюсь. Я не помню.

Детство я не помню практически совсем – так, пара-тройка вырванных из контекста кусочков. Единственное воспоминание того времени воссоздано по фотографии. Я начинаю ходить, пинаю мяч, мама держит меня сверху за две ручки. Фотография не цветная, и на ней только я, мяч и руки, что меня держат. Я, честное слово, точно знаю, что на диване сидит бабушка. Я помню, как она смотрит на меня. Помню, как она говорит мне, как смотрит на меня, помню ее интонации. Что-то на забавном, но глядя на черно-белые фотографии того времени, моя память дорисовывает события вокруг. Озвучивает их, наполняет эмоциями и раскрашивает. Мяч был красный. А бабушка добрая.

Это версия мамы. Версию папы я пока не знаю, но спрошу… теперь точно спрошу.

***

Мне года 2. Преддверие нового года, стоит наряженная ёлка. Я маленькая, а красная звездочка светится под самым потолком. В бабушкином доме пара сквозных комнат. Дедушка присаживается и катит по полу в мою сторону апельсин сквозь несколько дверных проемов-переходов. Я хохочу. Плохо стою на ногах. Бегу куда-то счастливая и довольная. Мама любит рассказывать, как дедушка раньше развешивал яблоки и апельсины на нитках на уличных деревьях для нее и сестер. Каждый раз, когда я начинаю говорить что-то про папу или дедушку в разрезе моих воспоминаний, мама делится своими. Будто хвастается. Взрослая я думает, правда, что делится.

Маму кладут в больницу с аппендицитом, и я остаюсь с бабушкой. Мама кормит меня грудным молоком лет до двух. А еще мама говорит, что примерно до этого же возраста я была ручной и очень крикливой. Ей очень помогали справляться со мной бабушка и дедушка. Дедушка часто приходил на обед и играл со мной на полу пока мама успевала что-то приготовить, пообедать или выдохнуть.

Мне около 3. В гости к бабушке приходят соседки. Я местная звезда популярного жанра. Соседок я встречаю, сидя в дверном проходе на шпагате. Говорят, что мои габариты идеально совпадали с дверными: "Как раз ровнехонько в дверной проем помещалась". Я много болтаю и читаю стихи наизусть – они приходят "на концерт". Соседки называют это именно так, и в моих ушах это звучит безмерно гордо. Они долго усаживаются на диван, я выношу небольшой стульчик. Все табуреты сделаны дедушкиными руками. Беру книжку тормашками вверх, и, глядя в нее, "читаю стихи". Все хлопают, хвалят, обещают прийти еще.

Жизнь 2. Городская

Мне 4. Папе дают на заводе квартиру, и мы едем ее смотреть. Папа отбраковывает эту, потом еще одну, на третью соглашается. Мама говорит, что отказываться от предлагаемого было нельзя – больше не предложат, но папе почему-то можно. Это я заберу с собой в жизнь – когда всем нельзя, мне почему-то можно. Просто так.

Мы стоим в огромной толпе у вагончика среди песка, жары, пыли и гомона. Широкая казахская степь на окраине города щерится свежепостроенными многоэтажками. Земля песочна и не плодородна, однако кирпичик за кирпичиком здесь вырос целый район. Пока без магазинов, школ, садиков, остановок – но скоро все будет, так обещают.

Из вагончика периодически высовывается кто-то очень важный. Он выкрикивает фамилию и отдает счастливчику звеняще-металлическую связку ключей. Я проживу в этом городе ближайшие тридцать лет, но я еще об этом не знаю. Звучит папина фамилия. Я нащупываю это каким-то внутренним откликом по удаляющимся папиным ногам, которые двигаются куда-то вдаль, раздвигая толпу ледокольным фарватером. Мама радуется за отца, это чувствуется. Вернее радуется она за себя, конечно, но ощущается ликование в принципе.

Папа возвращается. В ладони сжато звякающее. Он гордо ведет нас за собой. Мы поднимаемся по пустым полузастроенным лестницам, лифт еще не запустили. В подъезде до нас был единовластный житель – эхо. При появлении новых поселенцев оно пугливо жмется по углам. Подъезд буквально звенит дребезжащей пустотой. Гулом отдаются голоса новоиспеченных соседей в гдетошных пролетах наверху. Наш этаж шестой.

Мы одни из первых в этом подъезде. Из разговора выщепляю, что есть еще кто-то на первом и восьмом, и они родственники. Напротив нас живет многодетная национальная семья. Лет через несколько я скажу маме, что "мы с тетей Розой – телки". Нет, серьезно, все логично – у нас с ней дни рождения в мае. Я – телец, она – телец…ну и девочки же. Тетя Роза мечтала о дочери, поэтому у нее три сына, на четвертую попытку не решилась.

***

Мне все еще 4. Бабушка упаковывает мне с собой звякающий эмалированный горшок. С крышечкой. Мы.переезжаем.в.город.к.папе.

Мы с мамой делаем первую уборку. Базовый ремонт в нашей квартире я помню до сих пор в ментальных картинках. Кухня, туалет и ванны дизайнерски закатаны тошнотно-синей эмалью метра на полтора вверх от пола. Верхняя часть стены с потолком побелены известкой. В зале обои с голубыми вензелями. "Ого, моюшиеся!", – говорит мама. В спальне цветочки желтой затертости. В коридоре зеленые обои с белыми силуэтными елочками.

В квартире две комнаты – и поэтому у меня нет своего места. Никогда. Иногда мне кажется, что я ищу его до сих пор. Мама всегда старалась мне выделить какие-то углы – полку для игрушек, подшкафье для игр, одну створку шкафа для вещей. Все мое было только внутри меня – снаружи не стояли игрушки, на стенах не висели картинки. Меня как будто не было – все было красиво, чинно, прилично и аккуратно. Вдруг кто зайдёт, а у нас хоба, и всегда красиво. И всем зато сразу понятно, какая мама умная умница и хозяйственная хозяйка.

У нас есть квартира, и она пуста. В ней нет мебели – в зале стоит телевизор на чемодане, напротив него на полу брошен матрац. На нем мы сидим. Двери с очень смешными замками. Держатся на честном слове – мне так мама сказала. От мамы исходит страх. Мама всю жизнь чего-то боится. Я вырастаю и понимаю,что ресурс лежит сразу под страхом. Прикрыт им как покрывальцем, чтобы просто с первого взгляда на засекли и не стырили. Маму его нечего бояться, она в страх не пойдет. Пока до сих пор не пошла. А я … я научилась и хожу время от времени.

***

Мы с мамой шагаем в магазин по барханам строительного песка до остановки. Это не близко, идти неудобно и песочно. Скоро обещают построить остановку значительно ближе – родители так говорят. Сандалики набиваются песком. Кипельно белые носочки с каждым шагом теряют по горсточке свою невинную белоснежность. Песок периодическими завихрениями ударяется об мои голые ноги. Городские черти устроили свадьбу. Ну горько что ли.

***

Мама набирает ванну. Я опускаю ноги и говорю, что мне горячо. Мама отвечает: "Я попробовала локтем. Не горячо!". Замолкаю и верю маме больше, чем покрасневшим ногам и своим ощущениям.

Мама рассказывает позже, как я первое время после переезда ловила струйки душа пальчиками. В деревне душа не было, только баня и тазико-ковшиковой водопровод.. Мамина гордость льется как из душа – теперь есть и душ и ванна.

***

Мне 5, и я мою пол. Пол из паркетных досочек выкрашен в цвет ужасной красно-коричневости. Мама учит меня не наклоняться, а становиться на колени и мыть – так получается чище и качественнее. Говорю, что у бабушки была швабра. Деревянная, настоящая, буквой Т. О швабрах мама категорически не хочет слышать – швабры только для ленивых и не чистоплотных. А бабушка… Первую швабру я куплю в 33. Да, мама была права – руками качественнее. Только со шваброй к себе бережнее. А еще лучше не со шваброй, а с заказанным клинингом.

***

Мы с мамой идем в гости на ее бывшую работу. Она рассказывает мне, что работала там еще во времена сотворения меня, отсюда же она уходила в декрет. О, как там тепло! Ее встречают легко, очень нежно и с радостью. Я прекрасно ловлю впечатления, ощущения, фоны. Я помню цветочный воздушный флер в воздухе. Нет, не запах, именно ощущение весны и радости, предвкушение чего-то приятного и обновленного.

Мне разрешают, (нет, вы только представьте!), мне разрешают печатать на печатной машинке. И потом даже (Даже!) дают настоящую (НАСТОЯЩУЮ!!) печать и чистый листочек, и мне можно (МОЖНО!!) ставить печать на чистый лист. Чистый кайф на чистом листе. Помню, как я маленькая печатаю на печатной машинке, тыкаю методично крошечным пальчиком в клавиши, перетаскиваю жужжащую штуку с бумагой. Шлепаю печатью на бумаге. Очень нравится занятие. В какой-то момент мама сворачивает это действо, – говорит, что нужно работать на машинке. Не будем мешать! Никто не говорит такого, не выгоняет, а мама говорит. Грустно.

Маленькая бровь ползет вверх от недоумения, “Никто же ничего такого, ну мам, ну не говорил. Зачем ты так?!” Безусловно я не говорю этого вслух, но эмоцию помню. Не надо так, правда. Маме важно не помешать. Маме важно быть хорошей. Я вырастаю и знаю это наверняка. Я имею право уважать эту необходимость равно как и имею право ее не понимать.

В этом году я внезапно оказываюсь на выставке. Выставка литографий картин Магритта. Везде инсталляции зеленых яблок, яблок, яблок. Я слышу знакомый моему подсознанию звук. Даже не задумываюсь, что это. Начинаю оглядываться в поисках источника. И вдруг печатная машинка. Она стоит на полу. Мы начинаем разговаривать о печатных машинках в принципе.

Вдруг внезапно обухом словно по голове прилетают образы – я вспоминаю в лицах, звуках, запахах это событие. Как печатала на печатной машинке у мамы, как мне хотелось больше и больше, и в какой – то момент сказали хватит. Как я печатала и перетаскивала, шлепала буквы, свои впечатления. Делюсь прилетевшим воспоминанием, печатаю на ней – на этой нынешней живой полуубитой раритетной развалине. Букв не хватает, но звук шлепающей клавиши и перетаскиваемой строки все также нафталиново-хорош. Будоражит и мурашит.

***

Мне 4, прабабушка "лечит" меня водой. Она зажигает спичку, что-то шепчет в кружку с водой, поплевывает туда, тушит в воде спичку. Мне нельзя смотреть, как она волшебнит воду, но я подглядываю и подслушиваю. Роль межкомнатных дверей у бабушки выполняют занавески, поэтому я просто стою в дверях, кося глазом в межшторную щелочку. И ухом тоже кося, конечно. Прабабушка наконец зовет меня, и я остаюсь с ней в комнате один на один. Мне при ней неловко, я ее как будто побаиваюсь. Она крестит меня этой водой, брызгает. Пришептывает и приговаривает. Спрошу маму потом, что это было – чтобы я была спокойнее и чтобы снять страх. Мама говорит, что я сильно испугалась соседской собаки однажды. Мама говорит, что прабабушка лечит немножко, но она не такая сильная как соседка. Вспоминается это уже во взрослом возрасте. Эмоции свежи, словно и не было этих трех десятков лет.

Я у бабушки в деревне. В комнате, где я сплю вместе с мамой, когда мы приезжаем к бабушке. Я лежу на кровати, кровать застелена мягкой периной. До сих пор мягкая кровать выбивает в голове стойкую и теплую ассоциацию с детством. Каждый раз, когда я делаю что-то чересчур по маминому мнению, она делает мне замечания. Я вырастаю и нахожу в себе, что я всегда “недо” – статочно успешна, -статочно худа и стройна, – статочно хорошо готовлю, и многое многое другое. Кровать мягка и маняща. Я разбегаюсь, прыгаю и проваливаюсь в несколько перин и кучу подушек. Восторг и “регина-не-балуйся”, но восторга все равно больше.

Мама мажет мне опрелости детским кремом, он пахнет и дичайше щиплет, я хнычу и плачу. Мама говорит, что так нужно, и шикает на меня: “Не может он щипать, это детский крем”. Я плачу сильнее, мама стирает крем, и все равно щиплет. Мне пусто внутри – мне не верят, не сочувствуют, не принимают, не помогают. Не чувствую причастности и защищенности. Не верят!

Пишу и ловлю мысль о том, что детство – именно то теплое и ласковое, оберегающее и нежащее, что мы лелеем и вспоминаем во взрослости – ассоциируется у меня с бабушкой. Я звала бабушку бабой Надей. Сейчас катаю на языке “бабушка”, “бабулечка”. Стеклянный шарик будто перекатывается на языке, юркий и вездесущий, ласковый и гладкий, вобравший в себя тепло и делящийся им. Откуда в русских селеньях взялось это вбивающее колья-сваи в детскую еще-не-нервную систему “баба”?? Нас с детства не учили любить. Учили бить, отбиваться, а вот лю-бить, со-чувствать, под-держивать и даже просто быть рядом не учили.

Бабушка часто рассказывает мне сказки – старые известные или сочиняет на ходу новые. Я это очень люблю. У бабушки лишний вес, и я часто лежу прямо на ней как на перине. Бабушка для меня – это что-то на теплом про теплое время. Про заботу и участие, про беспричинную бескрайнюю любовь и принятие, про пирожки и огород. А дедушка – про клубнику и кроссворды. Мы любим булочки и плюшки, когда нам не хватает любви. Мы заворачиваемся в пушистый плед, когда нам не хватает душевного тепла.