Kitobni o'qish: «Русские писатели о цензуре и цензорах. От Радищева до наших дней. 1790–1990»

© А. В. Блюм, составление, комментарии, 2022

«Оружье свободных людей – свободное слово!»
(Вступительная статья)

Герой романа В. В. Набокова «Дар», alter ego автора, поэт Федор Годунов-Чердынцев размышляет: «В России цензурное ведомство возникло раньше литературы; всегда чувствовалось его роковое старшинство: так и подмывало по нему щелкнуть»¹.

Этот парадокс находит неожиданное подтверждение в одном древнерусском источнике. И действительно: если считать, что первый русский литературный памятник – «Слово о полку Игореве» – появился в конце XII в., то за сто лет до него вышел первый в России список запрещенных к чтению книг. Он вошел во вторую известную нам (после «Остромирова Евангелия») русскую рукописную книгу – «Изборник Святослава» (1073) – в любопытнейшее сочинение под названием «Богословьца от словес». «Чтобы не прельститься ложными книгами, – говорилось в нем, – ведь от этого бывают многие безумныя заблуждения – прими этот мой избранный любочисленник повествовательных книг. <…> Тем самым имеешь всё, что же кроме того, то не в их числе». Автор, очевидно, следовал завету библейского мудреца Екклесиаста, предупреждавшего: «Слова мудрых – как иглы и как вбитые гвозди, и составители их – от единого пастыря. А что сверх этого, сын мой, того берегись» (Книга Екклесиаста, или Проповедника, 12: 11–12). В сочинении помещен перечень сорока двух книг полезных, «истинных», а затем двадцати четырех «ложных», «богоотметных», «сокровенных» – в основном апокрифов. Чтение таких книг почиталось большим грехом. Устрашающие угрозы на сей счет содержит «Кириллова книга» (1644). «Еретические», «отреченные» книги «…отводят от Бога и приводят бесам в пагубу», а посему «потворствующие» такому чтению «отцы духовнии… да извергнутся сана и с прочими еретики да будут прокляты…» В древнерусских источниках мы находим и другие тексты, свидетельствующие о попытках установить контроль над чтением книг и предостеречь читателя «от соблазна». Католическая церковь, впрочем, не уступала в этом смысле православной: под названием «Index Librorum prohibitorum» («Индекс запрещенных книг») почти 400 лет (с 1559 по 1948 г.) время от времени выходил в свет перечень произведений, осужденных Ватиканом и запрещенных к изданию, распространению и чтению.

С появлением русского книгопечатания в середине XVI в., учитывая тот факт, что затем на протяжении двух веков типографии находились исключительно в руках государства, сколько-нибудь точных и определенных законов и правил в области печатного слова и наблюдения за ним не существовало. Отдельные эпизоды связаны с борьбой церковных властей с «неправлеными» книгами в эпоху раскола во 2-й половине XVII в. Позднее власти и церковь заботились преимущественно об «истинности» богословских сочинений. Впрочем, до Петра Первого, несмотря на то что печатный станок возник в Московском государстве почти за полтора века до его царствования, нужды особой в цензуре не было: рукописная книга вообще с трудом поддавалась контролю; печатная же, выходившая на Государевом Печатном дворе, ограничивалась, за малыми исключениями, церковными потребностями и всецело находилась в руках правительства. В «Духовном регламенте», вышедшем при Петре I (1721), предусматривался контроль со стороны особого «Коллегиума», который должен был рассмотреть, «нет ли какового противного в письме оном прегрешения, учению православному противного», – первый опыт выборочной превентивной цензуры в России. Издания Российской Академии наук, начавшие выходить с 1728 г., подвергались рассмотрению в самой академии, но известно несколько случаев вмешательства Св. Синода в содержание выпускаемых ею книг.

Собственно цензура в более или менее точном значении этого слова введена лишь в 1783 г., когда, по велению Екатерины, был издан «Указ о вольных (т. е. частных. – А. Б.) типографиях», – с одновременным установлением обязательного предварительного просмотра представленных к печати рукописей «управами благочиния», то есть полицейскими учреждениями (см. подробнее во вступительной статье к первому разделу). И вот что примечательно: почти сразу же, через 7 лет, появляется первая гневная филиппика в адрес «несмысленных урядников благочиния», которые могут «величайший в просвещении сделать вред и на многие лета остановку в шествии разума…» (глава «Торжок» из «Путешествия…» Радищева – см. далее). С тех пор началась неустанная борьба русских писателей за священное право – право свободы слова и творчества. Понятно, что прежде всего они уделяли большое внимание изображению цензоров и обличению их действий, что и неудивительно. В оппозиции «художник и власть» цензор для них – первая фигура, встречающаяся на пути проникновения их слова к печатному станку, а следовательно – к читателю, причем фигура, как правило, не столько зловещая, сколько смешная. Писатели не склонны демонизировать ее, полагая, что лучший способ борьбы с цензурой – высмеивание тех «аргусов», кто хотел бы «теченье жизни заткнуть своей дрянною пробкой» (А. К. Толстой). Цензоры – постоянная мишень для сатирических стрел множества русских писателей. Благожелательно настроенный к писателям А. В. Никитенко так говорит о «горестной» и двусмысленной участи цензора в своем знаменитом «Дневнике» (1834 г., 8 января): «Надо соединить три несоединимых вещи: удовлетворить требованию правительства, требованиям писателей и требованиям своего собственного внутреннего чувства. Цензор считается естественным врагом писателей – в сущности, это и не ошибка»². Заметим, что сам факт служения писателей в цензурном ведомстве первоначально, в отличие от позднейших времен, не считался чем-то зазорным в глазах общества. Поэты, причем крупнейшие, избрали своим поприщем службу в Комитете цензуры иностранной. Как вспоминал современник, «состав комитета иностранной цензуры блистал известными именами. Председатель комитета был А. Н. Майков, цензорами – Я. П. Полонский, в то время романист граф Салиас (Евгений Андреевич Салиас-де-Турнемир (1840–1908), писатель, самое известное произведение – роман «Пугачевщина». – А. Б.), А. С. Любовников, известный своими переводами с иностранных языков»³. Добавим к этому имя Ф. И. Тютчева, многолетнего председателя этого комитета. В «русской цензуре» работали долгие годы С. Т. Аксаков, И. А. Гончаров и другие литераторы. Некоторые из них (Тютчев, Майков, Полонский) «отрефлектировали» такую службу в собственном творчестве.

Современный автор, приведя слова анонимного автора статьи из «Русского вестника» за 1906 г., заявившего, что «современному русскому человеку <…> трудно, почти невозможно понять это совместительство свободного литературного труда со службой, так или иначе направленной к ограничению свободного слова», дает далее вполне логичное объяснение этому феномену⁴.

* * *

Наша антология – первый опыт публикации более или менее полного свода произведений русских писателей, в котором отразилась двухвековая непрестанная борьба за свободу слова и творчества. В нее вошло свыше 150 произведений, начиная с упоминавшейся уже главы «Торжок» и заканчивая текстами современных писателей. Собранные и публикуемые тексты относятся к различным литературным жанрам: стихотворные послания цензорам, эпиграммы, басни, пародии, драматические сценки, рассказы, очерки, воспоминания, эссе, открытые письма-протесты против цензурного произвола и т. д. Многие из них не увидели по вполне понятным причинам свет при жизни авторов, а некоторые вообще сохранились лишь в архивах. К великому сожалению, автор-составитель не смог по разным причинам включить в сборник эпистолярное наследие русских писателей, в котором интересующая нас тема отражена с большой полнотой. Редкий русский писатель не касался в своих письмах этого животрепещущего вопроса, затрагивающего сами основы его творчества: таких писем сотни, если не тысячи. Включение их в сборник (и особенно – комментирование) вызвало бы увеличение его объема в несколько раз. Исключений из этого правила немного: см. отрывки из писем в комментариях к произведениям Пушкина и Вяземского. По той же причине не вошли в сборник отрывки из дневников и записных книжек, если не считать фрагментов из «Дневника» Корнея Чуковского.

Весьма заманчиво было бы также включить в антологию обширные записки писателей, целиком посвященные цензурной теме, написанные частично «по долгу службы» (П. А. Вяземский, В. Ф. Одоевский), а иногда и «по велению сердца» (Фаддей Булгарин). Однако впоследствии пришлось отказаться от этой идеи: во-первых, в силу их, как правило, специфического, официального характера, а, во-вторых, опять-таки в связи с большим объемом таких записок (порою до 50–60 страниц). Автором первой такой записки, поданной по начальству в 1826 г. под названием «О цензуре в России и о книгопечатании вообще», стал редактор популярной газеты «Северная пчела» Ф. В. Булгарин, тесно сотрудничавший с III отделением на протяжении многих лет⁵. Он позволяет себе даже легкую критику, приводя нашумевшие абсурдистские примеры, почерпнутые, судя по всему, из замечаний цензора Красовского (см. далее) на полях рукописи элегии поэта Олина: о запрещении слов «Небо», «Небеса», «Ангельский взгляд» и т. д. «Вместо того, – замечает он, – чтобы смотреть на дух произведения, привязываются к одним словам и фразам». Заинтересованный, как журналист и редактор, в своем праве обсуждать политические вопросы, он очень недоволен запрещением после разгрома восстания декабристов касаться политики: «Вместо того чтобы запрещать писать противу правительства, цензура запрещает писать о правительстве и в пользу оного. Повторяю, все это происходит от того, что у нас смотрят не на дух сочинения, но на одни слова и фразы, и тот, кто искусными перифразами может избежать в сочинении запрещенных цензурою слов, часто заставляет ее пропускать непозволительные вещи. Напротив того, всякое чистое, благоразумное суждение и повествование о благодетельных мерах правительства строго запрещено»⁶. Булгарин предлагает ряд мер по усовершенствованию цензурного надзора, в частности такую оригинальную, как обязать исполнять эту должность академиков и профессоров (последние и без того, согласно Уставу 1804 г., исполняли такую должность), поскольку они, на взгляд Булгарина, мало занимаются наблюдением за печатью и преподавательской работой.

П. А. Вяземский весной 1848 г. подал в правительство «Записку о цензуре», в которой предлагал ему издавать правительственную газету или журнал, но, в то же время, выступал за известный простор «…для выражения мыслей и для распространения общественных вопросов»⁷.

В. Ф. Одоевский, сам принимавший по службе активное участие в цензуре иностранных книг, начиная с 1827 г. оставил ряд сочинений по этому вопросу⁸. Он находил, в частности, что «полицейская цензура» лишь «прикрывает язву», достигая тем самым обратного результата. По его мнению, высказанному в статье «О мерах против заграничной русской печати», «время для одних чисто запретительных мер прошло»; хотя он и резко выступает против «герценовской пропаганды» из Лондона, считает все-таки, что нездоровый интерес к заграничной эмигрантской печати может быть устранен и отчасти компенсирован не полицейскими мерами, а публикацией книг и статей, опровергающих в открытой полемике идеи, враждебные, как он полагал, русскому обществу.

Близкую позицию занимал Ф. И. Тютчев, многолетний председатель Комитета цензуры иностранной, отдавший службе в нем четверть века из своей 70-летней жизни. Еще в середине 1840-х гг. он предлагал наладить систему русской печатной контрпропаганды за рубежом, подготовил для III отделения – с просьбой передать царю – особую записку, но из этого замысла ничего тогда не вышло. Им же составлена в 1857 г. обширная «Записка о цензуре», предназначенная кн. А. М. Горчакову (также для передачи царю), не раз привлекавшая внимание исследователей⁹.

В ней он подытоживает итог своих многолетних наблюдений, занимая позицию, близкую к карамзинской и отчасти пушкинской (в 30-е годы). Тютчев считал, что «…печать не есть принадлежность какого-либо класса людей, какой-нибудь клики, в печати могут высказываться и высказываются мнения лиц, принадлежащих к различным общественным средам. <…> в интересах Верховной власти следует не стеснять печати в этом отношении, а напротив, давать ей всевозможные льготы, пока она остается в пределах, обозначенных самим правительством, то есть пока не обращается в зловредный памфлет». Постоянно боровшийся с цензурой в качестве редактора популярного журнала «Библиотека для чтения» журналист, писатель и крупный востоковед Осип Иванович Сенковский (1800–1858) оставил трактат о цензуре в эпоху Николая I. По понятным причинам напечатать его удалось лишь посмертно (газета «Современность». 1880. № 342–346) под названием «Посмертные записки 1857 г.». Он пишет в нем, в частности: «Предупредительная цензура – в самом деле ужасная мера. Если немного выступить из круга предубеждений, на которых быт ее основан, и хладнокровно взглянуть на ее разрушительные действия, то нельзя не изумиться, как она доныне допускается в странах, которые уже более ста лет уничтожили у себя судебную пытку… Цензура, уничтожая всякий разбор внутренних, государственных и общественных фактов, событий, теорий, обращает все действия чиновников и начальств в тайну, не для общества – общество все знает, – а для тех, которые стоят вне и выше общества. <…> Предупредительная цензура, раздражая всех своими истязаниями, озлобляя придирками, ожесточая злобными или невежественными толкованиями слов, выражений, мыслей, ничего, однако, не останавливает… Для безмятежного сохранения своих окладов наши цензора, если им прикажут не пропускать ничего о стеариновых свечах, скроют от сведения высшей власти и самое солнце… О действиях цензора каждый писатель должен иметь право напечатать свое мнение без его согласия…

Это сделает цензоров осторожными, отнимет у них охоту – к придиркам, к притеснениям, к произволу, к бесстыдным и безнаказанным насилиям отвратительного невежества, ко всему длинному списку цензорских грехов; а общество и министерство будут по крайней мере знать с достоверностью, каковы у нас цензора <…>». Читатель, возможно, обратит внимание на одну особенность нашей антологии. На первый взгляд, выглядит странным и даже парадоксальным то обстоятельство, что выпады и протесты писателей против цензурного засилья почти исчезают в те периоды, когда оно, засилье, приобретает наиболее зловещие черты. Так, например, почти отсутствуют тексты такого рода, созданные в годы царствования Николая I, в «эпоху мрачного семилетия» (1848–1855 гг.) в особенности, или в 30-е годы ХХ в., в годы Большого террора. И, напротив, в большом количестве такие произведения охотно создаются в годы относительного либерализма – например, в александровскую эпоху («Дней Александровых прекрасное начало…», по Пушкину) или в «относительно вегетарианские» (по Ахматовой) годы нэпа. И дело не столько в том (хотя и в том тоже), что такие тексты не имели шанса увидеть свет в подцензурной печати… По-видимому, писатели подсознательно (или сознательно) понимали, насколько бессмысленны выпады против цензуры, призывы к ее «улучшению», апелляции к «просвещенным» цензорам (как это делал Пушкин – см. «Второе послание цензору») в тоталитарном, не оставлявшем никаких надежд мире. Симптоматично, что в такие времена выпады против цензурного террора почти исчезают даже в дневниках и письмах – из понятного, впрочем, опасения, что они станут известны «компетентным органам»: достаточно сравнить первый и второй тома бесценного дневника К. Чуковского – соответственно за 1901–1929 и 1930–1969 гг.

Если в первом томе мы встретим частые и весьма саркастические характеристики ленинградских цензоров эпохи нэпа, то во втором, в записях 30—40-х годов, такие выпады практически исчезают. Даже рассказы о трагических моментах его собственной «цензурной биографии» обрываются на полуслове выразительным многоточием… Однако в записях, относящихся к эпохе «оттепели», вновь возникает цензурная тема. Исключение из указанного выше правила – «Дневник» историка русской литературы, либерального профессора и одновременно многолетнего цензора Санкт-Петербургского цензурного комитета Александра Васильевича Никитенко, который он вел до конца жизни – с 1826 по 1877 г. В нем, в первом томе в особенности, запечатлены самые мрачные стороны литературной и общественной жизни. Знавший «кухню» изнутри, он оставил богатейший материал по истории цензуры в России XIX в. Ужас навеяло на него учреждение в 1848 г. сверхцензурного «Комитета 2-го апреля» (см. о нем далее): «События на западе вызвали страшный переполох на Сандвичевых островах. Варварство торжествует там свою дикую победу над умом человеческим, который перестал мыслить, над образованием…»¹⁰

Под «Сандвичевыми островами» автор, разумеется, подразумевает Россию. Вообще, надо сказать, в целях обмана цензуры писатели часто прибегали к такому приему. Одна из первых драматических сценок (1805 г.) – «разговор сочинителя с цензором» (жанр, часто встречающийся в русской литературе) – выдана И. П. Пниным за «перевод с манжурского» (так!). Публикуя в 1823 г. басню П. А. Вяземского «Цензор», издатель журнала «Славянин» без ведома автора на всякий случай снабдил публикацию подписью «С франц<узского>. К. В-ий». В. С. Курочкин в начале 60-х годов читал устно в кругу своих друзей сатирическое стихотворение «Над цензурою, друзья…» под видом «перевода из Беранже» и т. д. (подробнее об этом см. примечания к текстам).

* * *

Голоса в защиту свободы слова не умолкали никогда: в беспросветные времена такую задачу брали на себя писатели-эмигранты – Герцен в Лондоне в XIX в., писатели Русского зарубежья в ХХ-м – В. В. Набоков, Р. Б. Гуль и другие. Тем не менее, более чем столетняя борьба за свободу печати и литературного творчества, приведшая к резкому ослаблению цензурного гнета в начале ХХ в. и даже полному освобождению от него в период между февралем и октябрем 1917 г., закончилась полнейшим провалом и поражением.

К чести русской интеллигенции, бо́льшая часть ее сразу же после октябрьского переворота поняла и осознала суть трагического перелома и предсказала страшные его последствия для страны. Особенно интеллигенция пишущая, которая первая почувствовала неимоверную, небывалую тяжесть свинцовой плиты наступившего цензурного террора, если не считать некоторой ее части, оправдывающей его «существующими обстоятельствами» и даже считавшей его лишь наказанием «за грехи отцов» и «вину» их перед народом. Инерция свободы, завоеванной многолетней драматической борьбой русских писателей за свои права, была так велика, что первоначально писатели «не стеснялись» отстаивать свои права, резко протестуя против засилья охранительных инстанций. Для защиты этих прав требовалось мужество и бесстрашие Дон-Кихота, хотя надежды на «исправление», «смягчение» цензурного режима выглядели порой немного наивными. В то время защита внутренней свободы – той «тайной свободы», о которой писал в 1921 г. Александр Блок в последнем своем стихотворении, – стала священным долгом каждого уважающего себя литератора. Порой их охватывало чувство безнадежности, особенно в связи с кардинальным изменением читательского сознания, отсутствием поддержки аудитории. У Корнея Чуковского в дневниковой записи 16 января 1925 г. вырвались горькие фразы: «Замечательнее всего то, что свободы печати хотят теперь не читатели, а только кучка никому не интересных писателей. А читателю даже удобнее, чтобы ему не говорили правды. И не только удобнее, но, может быть, выгодно. Так что непонятно, из-за чего мы бьемся, из-за чьих интересов»¹¹.

Протесты писателей против цензурного гнета – вовсе не бунт на коленях, с кляпом во рту, что время от времени наблюдалось в оттепельные времена. Нет, это было сознательное сопротивление внутренне свободных еще людей, осознанное противостояние режиму оскорбленного и униженного художника; столкновение творца с его антиподом – приставленным к нему чиновником. Вечная ситуация – «художник и власть» – была в советских условиях гибельной для писателей, но в их борьбе за свободу слова, в их противостоянии таилась надежда, что не все еще убито в личности писателя, что есть еще надежда на возрождение свободного творчества…

* * *

Тема нашей антологии дважды, по крайней мере, привлекала уже внимание исследователей. Касались они, правда, лишь поэтического наследия XIX в., запечатлевшего образ цензора. Первым обратился к этой теме критик А. Г. Горнфельд (1867–1941) в статье «Защита слова в русской лирике», вошедшей в содержательный сборник «В защиту слова» (СПб., 1905. С. 205–216). Автор другой содержательной статьи – «Образ цензоров в русской поэзии XIX века» – справедливо замечает: «Степень изученности темы цензуры и образа цензора в поэзии явно недостаточна. Думается, что исследование стихотворного наследия, связанного с конкретными историческими и литературными событиями XIX столетия, принесло бы немалую пользу для понимания и сегодняшних проблем»¹².

Это положение, добавим, относится не только к поэзии, но и к другим литературным жанрам и другим историческим эпохам¹³. Представленная антология – попытка в какой-то мере восполнить указанный пробел, хотя составитель ее прекрасно понимает, что и она не охватывает все без исключения тексты русских писателей, посвященные столь обширной и важной теме. Он будет благодарен всем читателям, сообщившим о более или менее существенных пробелах в настоящем издании.