Kitobni o'qish: «Чужестранцы»

Не все, кто странствует, сбились с пути.

Дж. Р. Р. Толкин

© Перископ-Волга, 2022

Павел Виноградов

Янь и волхв

Янь вышел на опушку, и удалое солнце июля заискрилось у него в глазах, превратив заливной луг и дальнюю чащу, и спокойную гладь округлого озера в некое нарядное единство, сияющую митру земли. Даже мрачная толпа смотрелась не чужеродно-зловеще, а лишь суровым намёком на то, что не всегда благо миром правит.

Взгляд Яня остановился на росшем поодаль роскошном ясене – пронизанном лучами, золотящимся, как корона кесаря. Это был древний кряжистый ясень, с неохватным стволом, не утративший, однако, юношеской стройности и красоты коры. Много видел он на своём веку, застал ещё ветхую, незамутнённую Русь, к которой от плоти и крови принадлежал и Янь.

Дыша полной грудью, Янь любовался царём-деревом, не глядя на приближающихся людей. Но рука взялась за топорец, на поясе висящий. Другого оружия не было у него, хотя отроки умоляли взять.

– Осоромят тя, боярин.

Да кому там срамить! Смерды ведут смердов… Он и с чеканом управится. Не половцы чать.

Трое были совсем уже близко. Грязные сермяги, лапти да онучи. Косматые волосы спадают на глаза – волчьи, внимательные и жестокие. У двоих топоры – тяжёлые рабочие, не ухватистые да ловкие, как Янев чекан. Третий несёт дреколье. Да у всех – ножики за поясами.

Всё ещё обводя взором окоём, Янь вытащил чекан и вдруг, не думая, воздел его, словно приветствуя противников, ясень, озеро, небеса и Бога над ними. Солнечный луч попал на стальное полотно, и оно яростно заискрилось.

Янь.

Шли по Волге и по Шексне, и кровью мечен был путь их. Шли смерды да изгои – кисло воняющее лапотное стадо. Впереди – вожак. Этот выступал важно в искусно пошитых узорчатых сапожках, да цветной рубахе, да шёлковом с жемчугами оплечье. Соболья шапка венчала главу его, с плеча красное корзно свисало, застёгнутое пряжкой с большим яхонтом, сверкающим, яко око кроваво.

Настала в тот год скудость в земле Ростовской – прошлогодняя засуха, а за ней ледяные ливни убили урожай, и к весне пухнуть стал народ. Многие изгои оторвались от вервей и пошли бродяжить по земле, ища пропитания, подобно ненасытным волкам. А те, кто сидел на месте, чем-то перебиваясь, становились бродягам ненавистны. И тут объявился некий, глаголящий:

– Ведаю, кто своё обилье держит!

Был он веры старой, не греческой, волхв, многие чудеса показал. И пошли за ним, и чем дальше шли, тем гуще чернела толпа, словно шествовал по Руси конь, а на нём – ездец невидим, лишь развевается чёрная его епанча, покрывая всё больше земли тенью своей.

Тяжко дышащая, алчущая толпа вваливалась на погост, и требовал вож её на суд к себе лучших жён. И здешний люд, словно по какому-то мороку, приводил к нему безропотно жён своих и сестёр, и матерей. Молвил тогда чародей, перстом указуя на ту или другую:

– Вот та хлеба зажала. А эта – мёд. А та – рыбу.

Потом, взяв острый нож, резал он жене спину, пока родичи ту держали. Кричала она волчицей, кровь хлестала из широкой раны. И вдруг, словно в мороке, видели ошеломлённые люди, что из раны является та пища, о какой волхв возвестил. И славили его, расхватывая хлеба и мёд, и рыбу, ели жадно, но насытиться никак не могли, так и оставались с голодными брюхами. Над женой же той глумились, пока она не умирала. А потом мужья, жён своих сгубившие, прилеплялись к толпе и шли до иного погоста или же веси, где всё повторялось.

В непроглядной лесной темени пылал яркий костёр. Шипел на вертеле, истекая салом, молодой кабан. Отроки толпились вокруг, простирая к жаркому пламени озябшие в ночной стыни руки.

Боярин сидел поодаль, поигрывая чеканом, склонив бритую голову, чуб на которой, носимый согласно стародавнему обычаю знатных воинов, как и вислые усы, уже пронизали серебристые нити. Но ни в лице, ни в фигуре не было признаков дряхлости. Не будь седины, мнилось бы, что вот сидит могучий молодой боец. Да таким он и был, Янь.

Янь Вышанин. Полвека носил он уже это имя и успел прибавить роду своему почёта. Хоть и так род был славный: вёлся от Свенельда, воеводы кагана Святослава, через Добрыню, дядьку кагана Владимира, а после – Остромира, посадника Новгородского. Да и у отца Яня, воеводы Вышаты, заслуг неисчислимо: ходил при Ярославе Владимировиче в поход на Византию, потерял во время бури все ладьи, но повёл воев пешим ходом. Ополчение было разбито, Вышату взяли в полон, и вернулся он домой лишь три года спустя – ослеплённым. А сам Янь служил князю черниговскому Святославу, вместе с ним и другими Ярославичами ходил в Тмутаракань, дрался с торками и половцами. Теперь же послан Святославом сюда, на Белоозерский погост, дань имать в земле его братца. Яню было всё равно, как там братья обговорили это дело, да и обговорили ли вообще, но сторожился он, вёл отроков своих не по проезжим дорогам, а всё больше лесом – так-то спокойнее. Святослава он любил, а двух братьев его ни во что не ставил. К Святославу, мыслил он, перешла мудрость и доблесть отца, ему и быть первым. Знал, что Святослав искал стола златого Киевского, и намерен был услужать ему в этом всячески.

Ведь Янь сам себе на уме был. Род его немногим хуже, чем у Рюриковичей, однако не столь велик, чтобы стать ему князем. А простым боярином маловато будет. Ну и ладно – Янь он есмь. Святослав же Ярославич великим князем быть хочет и станет, а Янь при нём, куда ж без него.

Ему казалось, что он всегда был здесь, на Руси. Реки, луга, поля, чащи и веси – всё было его, исхожено и изъезженно им и его предками. На святых местах прадедов вырастали Божии церкви, и Янь молился в них. Но иногда старые боги доставали его душу, и перед глазами шли картины времён до Владимира и даже бабки его Хельги – радения предков перед старыми грозными дивами. И уж если захватывал этот морок, то возникало перед мысленными его очами великое Древо, по которому он белкою скакал, серым волком по земле стелился, сизым орлом кружил под облаками. Так и рождались его песни. Нет, Янь был добрым хрестьянином. Но – голос крови, куда ж его денешь… Да и предки его, служа богам старым, делали им различие: принося моления светлому Хорсу, щедрому Дажьбогу или отцу певцов Велесу, никогда не кланялись жуткому повелителю бездны, болотному князю Ящеру, чьи отвратительные воплощения до сей поры тревожили разум людской, а порой и пожирали плоть человеков.

Итак, Янь был здесь хозяином, и как хозяин, с тревогой зрел нестроения, возрастающие на возлюбленной земле. Русь словно бы одрябла, не стало почти ярых и бодрых витязей, наводивших страх на земли ближние и дальние. Уные же люди гребли под себя, мерой их был прибыток, а своя киса милее воинских почестей. А уж если собирались на битву, так бились расчетливо, смотря, с кем выгодно помириться да выступить завтра против нынешних друзей. Побеждённых же добивали безжалостно, не взирая, что часто бились против соплеменников, да даже и родичей.

Главной добычей был златой стол Киевский, и это Янь одобрял – больно ему было, что расползается на вольные уделы некогда единая земля. Русь ждала хозяина, как соломенная вдова мужа из похода. Но зело поход этот затянулся… Пока же Русью пытался управить трое братьев Ярославичей, всё время глядящих, как бы что оттяпать друг у друга. Да мрачная тень нависала с запада – Всеслав…

– Болярин, спой дружине!

Янь поднял голову. В васильковых глазах ярко отразились искры костра. Рука легла на чехол с гусельками яровчатыми.

– Тише, тише, – закричали отроки, – ибо Янь петь будет! Бо Ян поёт!

«Боян, Боян, Боян», – отразило глухое лесное эхо.

Янь устроил гусли на коленях и ударил по вдруг ожившим струнам. Искусство гусляров и стихоплётов в почёте было в семье Яня ещё с Добрыни Мистишича, а то и раньше – с северных скальдов, предков праотца Свенельда. Самого Яня учил премудрости сей отец Вышата, который, как был ослеплён, достиг в гусельном деле такого мастерства, что никто на Руси не смел равняться с ним. Но давно уже говорили, что Янь его превзошёл.

Вреже Всеслав жребий

о девицю себе любу.

Тъй клюками подпр ся о кони

и скочи к граду Кыеву

и дотчеся стружием

злата стола киевьскаго.

Всеслав Брячиславич, князь Полоцкий… Правнук князя Владимира и силой им взятой полоцкой княжны Рогнеды. Шептались, что понесла мать Всеслава от волхования злого, а родился он в «рубашке» и всегда носил на шее этот клочок кожи – чтобы вечно напоминать себе о тайном своём могуществе. Бо вещая душа жила в отважном его теле. Говорили, что оборачивается князь волком, а то и иными, неведомыми чудищами, навевая синий морок, рыщет по полям, за ночь пробегая от Киева до Тмутаракани, и горе тому, кто встретится на пути его. И много чего говорили страшного про князя.

Но не Яню было судить его за это – про его собственную, родами умершую мать тоже говаривали всякое, да и о волхованиях ведал он не по бабьим шептаниям… А князя Всеслава видел в битве на Немиге, когда тот был разбит Ярославичами.

На Немизе снопы стелют головами,

молотят чепи харалужными,

на тоце живот кладут,

веют душу от тела.

Немизе кровави брезе

не бологом бяхуть посеяни –

посеяни костьми русских сынов.

Яр был в битве князь Всеслав, много раз окрасился алым харалужный его клинок. Но был полонён и посажен в Киеве в поруб. Поднялся оттуда чудом и во славе, недолго посидел на златом столе, не удержал его и с тех пор затворился в своём Полоцке в окружении чудинских чародеев да жидинов-мудрецов. Давно уже жил Полоцк в особицу от прочих земель русских. А теперь Всеслав детей Ярослава мнил уж и не родичами, а лютыми недругами, земли же их – вражьей стороной. С той поры странные и страшные дела стали твориться в землях Ярославичей. Поползли по лесам и болотам ящеры-коркоделы, пожирая и скот, и людей. То тут, то там поднимались хранители старой веры – волхвы, мутили народ прелестными речами, поднимали на кровавые бунты. И кривил губы в улыбке князь Всеслав.

Ни хытру,

ни горазду,

ни пытьцю горазду

суда Божиа не минути.

Янь закончил песнь. Разом потух плач струн, тишина воцарилась в лесу. Отроки не могли отойти от колдовского голоса и слов, ввергших их в восторженное оцепенение. Лишь потрескивал теряющий силы костёр, да с какого-то укрытого в чащах болотища донеслось жуткое «трумб-у-у-трумб» выпи.

…Куда ж лапотникам, да супротив Яня. Первый занёс обеими руками топор на длинном, нарочно для боя слаженном топорище и, ухнув, опустил его на то место, где только что был боярин. Но тот уж сбоку и, мнится, совсем легонько приложил ворога обушком по шее, да только рухнул тот, аки дуб подсечённый. А Янь уж развернулся и рубанул по устремлённому на него дреколью, и – пополам толстая лесовина. А вот второй топор едва успел поймать на полпути железом окованным топорищем – отклонил удар, а то бы без руки остался. Смерд было с ножом на него ринулся, да зацепил его боярин чеканом за ногу и навзничь завалил, а оборотив топорец, третьего обухом же благословил.

Оно и понятно: «У чекана лезвие – на ворога, обух на разбойника, топорище – на смерда». В бою топорном мало кто мог с Янем сладить. Шептались, что чекан ему сам Перун подарил, как гусли – Велес, и владеть ими боги его учили. Лжа, конечно: топорцом махать наставлял их с братом дядька, великий в сём деле знаток, чудный воин-химородник, из тех витязей, которые со времён баснословных славились оружейным искусством и чародейством. Ныне мало таких осталось, однако есть. Много чего передал он Яню, не одну науку воинскую – бо Янь имел к тому душевное расположение, не то что брат его Путята.

Но ныне у Яня душа не лежала убивать этих помрачённых смердов. Не ведали они, что творили: лишь очи безумные да бессмысленные лики видел он. Чары, чары чуял и жаждал добраться до того, кто их навёл. Да вот он и стоит поодаль.

Янь двинулся к настороженной толпе. Позади раздался топот, лязг оружия и предсмертные крики поверженных им смердов. Отроки… Конечно, одного боярина своего не отпустят. Яню было жалко, что мужиков добили, да такова, видно, их судьба. И то – нечего чарам вражиим поддаваться.

– Не ходи! – крикнул впереди стоящий – в алом корзно, застёгнутом пряжкою с кровавым яхонтом. – На смерть идеши!

Вот этот и есть. Волхв.

Не замедлив шага, Янь приближался к толпе. Казалось, волхв хотел приказать накинуться на него, но виденная им схватка да дюжина оружных отроков за спиной Яневой его отвратили.

– Что ради погубиста человек столько? – крикнул ему боярин.

Край ока уловил – таки напали. Развернулся. Меч ворога лязгнул по выставленному чекану и скользнул в бок. А вот Янев обух лобанил исправно.

– Рубите! – рявкнул боярин отрокам.

С утра весть пришла, что толпа на Белоозере встала – принёс запыхавшийся гридень, на погосте отставший. Белоозерцы о том ведали, ждали со страхом, но никто не пытался бежать или исполчиться. Страх колдовской сковал люд.

– Кудесник тот чьих смерд будет? – спросил Янь отрока, тяжко раздумывая.

В великую бы радость ему было порубить поганого либо повесить: некогда такие же волхвы заживо сожгли старого попа, духовника Янева, доброго пастыря. Пощады от Яня им ждать было нечего. Да вот уж больно дело скользкое – они ведь в землях Всеволода Ярославича дань имали, а коль ещё его холопа порубят, не станет ли это причиной раздора меж братьев?.. Не хотел того Янь, потому и медлил.

– Князя Полоцкого смерд! – ответил отрок. – Слово верное.

А вот это дело другое.

– Иду на их, – буркнул Янь, вскакивая и поправляя чекан на поясе.

– Постой, боярин! – заорал волхв. – Хощеши ли, пред тобою выну жито да рыбу у баб, что обилье держат?!

Янь жестом остановил начавших было побоище отроков. Люди волхва злобно заворчали, но лесины да топоры опустили – не с руки смердам с княжьими гриднями в бранных делах спорить. Яню же зело любопытно было, отколь чудные дела сии. И завёл беседу.

– Лжа. Сотворил Бог человека с костьми да жилами кровяными, и нет в нём ничтоже более.

Лицо волхва перекосилось злобно.

– Един я ведаю, как человек сотворён был! – надменно бросил он.

Ведал силу свою, уверен был, что одолеет.

Янь почувствовал натиск чёрных чар: вид перед очами поплыл, тонко запело в ушах, потемнел свет небесный. Ярым усилием наваждение сбросил.

– И как же? – спросил он волхва.

Тот всполошено глянул на боярина, не веря, что тот устоял супротив его морока. Побелел ликом – признал собрата. Затараторил:

– Мылся Бог в мовнице да вспотел, отерся ветошью, да и сверз ея с небеси на землю.

Было видно, что не первый раз речёт учение сие.

– Сатана же с богом в прю вступил: кому человека сотворити. И сотвори сатана человека из ветоши, бог же в ню душу вложил.

– Человек, выходит, кал еси и гной еси? – вопросил Янь грозно.

Не первый раз слышал он речи манихейские, кому льстивые, а ему безумные.

– Душа к богу идёт, а кал в земле гниёт! – завопил волхв злобно.

Толпа глухо зароптала.

– И где же бог твой? – тихо спросил Янь.

Длань его на чекане побелела. Он потерял много сил, борясь с вражьими чарами – волхв был дюж. Но и тот обессилил в незримой битве, потупясь, молчал.

– Отвечай, – в голосе Яня звякнула сталь.

– В бездне, – подняв голову, рёк кудесник. – И сам бездна.

Отроки позади охнули, толпа потрясённо затихла.

– В пустоте сидит и сам пустота, – подытожил Янь. – И что же это за бог такой пустой? Не бес ли бог твой?

– Бес не бес, а глаголил, что ничтоже мне сотворити не сможешь, – волхв ещё пытался бороться.

– Ныне ты муку от меня примешь, а по смерти – в бездне, вместе с богом твоим, – глядя ему прямо в глаза, сказал Янь и отвернулся.

– Аз смерд есмь князя Всеслава Брячиславича! – завопил ему в спину волхв. – Пред ним предстать желаю!

Янь резко развернулся.

– Погляди волхв. Хорошо гляди. Что ныне бог твой глаголет?

Старик с ужасом посмотрел в пронзительно голубые, а теперь словно раскалённой сталью засверкавшие очи боярина.

– Глаголет, не быть мне от тебя живым, – произнёс обречённо.

– Истинно, – кивнул Янь.

С толпой что-то сталось. Словно люди вдруг очнулись, увидели лес, озеро, небо и солнце на небе, и себя под солнцем. Недоумённо смотрели друг на друга, не понимая, чьей злой волей очутились тут. То ослабели волхвьи чары, порушенные силой Яневой. Припоминая, что сотворили за дни эти, ужаснулись люди.

– Кто из родичей ваших убиен был от сего?

Голос Янев пророкотал над полем, и эхо его затухло над озером. Из толпы вывалился совсем молодой чумазый смерд. Простецкое лицо густо покрывали конопушки.

– Мати, мати моя! – завопил он, падая на землю и заливаясь слезами. – Вот этот мати мою зарезал!

Он обвиняющее указал на волхва и выхватил нож, чтобы тут же совершить месть. Отроки удержали его.

– И моя мати! И моя! А мне – сестра! – послышались нестройные крики в разум вошедшего люда.

– Так мстите своих! – призвал Янь, отворачиваясь.

Грозно взревев, толпа надвинулась на бывшего вожа.

– Меня погубиши – много печали приимеши от бога Дыя и князя его Коркодела! – успел возопить волхв, но угроза его оборвалась диким визгом, когда десятки жаждущих крови рук схватили его.

– Аще тебя отпущу, печаль ми будет от Христа-Бога, – тихо ответил он человеку, который уже не мог услышать его.

Окровавленная туша, в которой не осталось ничего человеческого, повисла на древнем ясене.

Янь вышел на опушку. Умирающий месяц тускло отражался в спящем озере. Листья ясеня шелестели под призрачным ветерком потаённо и зловеще. Тело казнённого неподвижно свисало с корявых ветвей.

Боярин не знал, какая нелёгкая понесла его сюда среди ночи, но не особенно удивлялся: в жизни его случались вещи и почуднее. Тихо подошёл к дереву, посмотрел на останки того, с кем препирался днём. Вид волхва был ужасен: на бок свороченная голова, вытекшие глаза… Янь хотел отвернуться, но волхв поднял голову.

Подавив мгновенно вспыхнувший ужас, боярин сотворил крестное знамение, левой рукой доставая чекан. Мертвец вперился в него кровавыми ямами на месте глаз.

– Я знал, что ты придёшь, – проскрипел нелюдской голос. – А вот и смерть твоя.

Янь наладился было рубануть со всего молодецкого маха по сломанной шее, но вскипело вдруг спокойное озеро, словно тысячи русалок забили хвостами своими. Да не русалки то были, и не пучеглазый водяной проказил – этих Янь не боялся. Да и того, что из воды лезло с шумом и хлюпаньем, тоже не боялся. Знать бы ещё, что это такое…

Выползло на берег бугристое, склизкое, поползло дальше, помогая толстым шипастым хвостом. Лютый зверь водяной, коркодел, древний бог Ящер.

Тяжело, но быстро подтягивая тяжкое тело своё короткими мощными лапами, добрался до дерева, распахнул зловонную пасть, острыми зубами усеянную, и, ухватив труп волхва за ногу, стянул. Оцепенев, Янь смотрел, как бог пожирает слугу своего. Закончив перемалывать кровавую плоть и бренные косточки, вновь пасть распахнул и к Яню оборотился.

«Почто смерда моего побил, болярин Святославлев?» – словеса эти прямо в Яне явились, коркодел же звука не издал, лишь глядел недобро и хитро, и слёзы обильно катились из дьявольских очей его.

Воззрился Янь на шею чудовища – туда, где должна была быть шея – увидев, да не поверив, что привязан там снурком грязноватый клок. Вспомнил он его – видел в битве на Немиге, был он тогда на шее…

– Худо смерд твой творил, княже Всеслав, – отвечал чудищу твёрдо.

Не Яню Вышанину пред оборотнем дрожать.

«Что есть худо? – грозный вопрос ударил Яня, как тяжкая булава, – Мыслишь, ты еси добро, а аз худо? А кто ты сам-то, вещий Янь, Янь-чародей? Не богу ли моему услужаешь?»

Пасть чудища снова раскрылась и захлопнулось так, что зубья клацнули. Потупился Янь. Тёмная туча окутала его, окатив душу злой печалью. Жизнь его прошла перед глазами, а было в ней всякого много, тёмного и страшного тоже.

«Иди ко мне на службу, болярин, – искушал зов в душе Яневой. – Сяду на стол златой, а ты первым воеводой моим будешь. Нами Русь устроится».

Нежданно налетел порыв ветра. Зашелестел ясень, встревожено и гневно. Поднял голову Янь.

– Нет, княже, – тихо произнёс он. – Бог твой в бездне сидит, и сам он бездна. А мой Бог – Христос на небесном престоле, славим от ангелов. И не бывать согласия меж бозями нашими во все бесконечные веки.

Люто кинулся коркодел на боярина, ища пожрати его. Вскинул Янь чекан и со всей силы опустил на бугристую башку чудища окаянного. Мрак настал в мире.

И настал свет. Стоял Янь по-прежнему перед ясенем, на котором только что повесили люди волхва, и день был в мире, и солнце сияло, и искрилась гладь Белоозера.

Минуло злое наваждение. Но знал Янь, что не сном пустым оно было и что пре их с князем Полоцким, чародеем и воем, лишь начало положено.

«Чему быти, тому не миновати», – про себя сказал он, всей грудью вдохнул дух мира, для души сладостный, и махнул отрокам.

Они удаляли под прохладный полог лесов, и провожали их растерянные, но вновь вольные люди, спокойное озеро, сияющий ясень, победительно блистающее небо и солнце – глаз Митры, иже рекомого Хорсом, пристально следящий за вещим певцом и могучим воином именем Янь.