Kitobni o'qish: «Луиза де ла Порт (Фаворитка Людовика XIII)»

К. Сентин

Shrift:

* * *

Часть первая

Глава I. Посещение монастыря

В первых числах декабря 1637 года в Сент-Антуанском предместье Парижа царили шум и суматоха. Несмотря на сильный дождь, купцы, ремесленники, торговцы, спрятавшись от дождя под навесами – их сооружали в то время в нижнем этаже почти каждого дома – или сидя в своих жилищах, живо и громко разговаривали между собой из двери в дверь, из окна в окно.

Обсуждали они великое событие дня: король, не закутанный в плащ, как прежде, и не в закрытых носилках, а в щегольской карете, сопровождаемой мушкетерами и придворными лакеями, проехал через Сент-Антуанское предместье, отправляясь в Благовещенский монастырь. В нем несколько месяцев назад поселилась его последняя фаворитка – добрая и кроткая мадемуазель де ла Файетт.

Всем известно – ла Файетт сделалась врагом кардинала Ришелье, поскольку не желала подчиниться его воле и отказалась ему содействовать, пытаясь освободить короля от сильного влияния могущественного его министра. Убедившись в своей неудаче, решила она искать в монастыре убежища от соблазнов света. Король согласился на эту разлуку, чтобы положить конец докучливым просьбам и советам кардинала. На подписанном Людовиком акте об удалении мадемуазель ла Файетт заметны следы слез, – следовательно, ла Файетт не утратила еще своей власти над королем и из стен монастыря надеялась воздействовать на его ум и сердце.

Когда в Париже узнали о новом посещении королем Благовещенского монастыря, уже четвертом в течение месяца, тревога распространилась по всему городу, будто опять произошел набег испанцев или взятие Корбии.

Жители парижских предместий, люди простые, верили в могущество кардинала и вовсе не думали о серьезных последствиях визитов Людовика в монастырь, куда заточила себя его фаворитка, но догадывались о их причинах.

Естественно, множество различных догадок и предположений, бессмысленных и неправдоподобных, теснилось тогда в воображении. Например, королева Анна Австрийская сама приказала заключить ла Файетт в монастырь и принудила произнести обет безвыходного жития там. Или король, влюбленный более чем когда-либо, просил папу вмешаться и благодаря главе Римско-католической церкви фаворитке, освобожденной от монастырского заточения, разрешалось снова показываться в свете. То король женится на ней, расторгнув (и все при помощи папы) брачный союз с королевой, которая, прожив с ним столь долгое время в замужестве, до сих пор бездетна.

– А почему этого не может быть?! – вопрошал уличный оратор, снимая кожаный передник и бросая его в свою лавку в надежде свободой движений и величественностью позы придать больше значения своим словам. – Король Генрих Четвертый собирался ведь жениться на своей возлюбленной Габриели д’Эстре. Только герцог Сюлли помешал ему, и напрасно! Габриель д’Эстре, право, не хуже Марии Медичи.

– Габриель, по крайней мере, француженка! – возражал другой, гордо оглядывая всех вокруг и моя руки под водой, текущей с желоба крыши.

– Не нуждаемся мы в королевах, которых вывозят нам то из Испании, то из Италии! – восклицал пожилой купец, во времена Генриха IV большой приверженец Лиги.

– Да, это правда! – замечал молодой подмастерье. – Разве мало хорошеньких девушек у нас во Франции? – И с самодовольной улыбкой обращал взор на красавиц соседок – работниц, служанок, прачек, белошвеек: все они с любопытством высовывались из окон.

– Нашим королям выбирать бы себе невест из знатнейших фамилий Франции, – право, лучше! – советовал толстый торговец, переговариваясь через улицу из своей лавки с соседом сапожником.

Уже наступила ночь; дождь продолжал идти сильнее прежнего. Граждане все беседовали о королеве и папе, о мадемуазель ла Файетт и короле. Любопытные прождали не напрасно: выехавшая из Благовещенского монастыря карета промчалась наконец по каменной мостовой Сент-Антуанского предместья. Людовика XIII сопровождала, как и несколькими часами ранее, большая свита – мушкетеры и придворные лакеи. К несчастью, король проехал при проливном дожде в совершенной темноте – от сильного ветра погасли все факелы придворных лакеев. Так достиг он Сент-Антуанской заставы, возвращаясь в свой Луврский дворец.

Итак, из всех описанных толков ни один не близок к истине. А между тем последствия этого посещения оказались чрезвычайно важны для Франции и даже для Европы.

Людовик любил прежде мадемуазель д’Отфор, фрейлину и любимицу королевы; но, подозрительный и вместе с тем робкий и боязливый, устрашился привязанности д’Отфор к своей повелительнице. Не решался довериться ей, бывшей в дружбе с королевой, с немалой грустью думая, что этот союз, который намеревался заключить для себя одного, в утешение своего сердца, всегда жаждущего любви, послужит только сближению его с королевой. А он не имел и не хотел иметь с этой женщиной других отношений, кроме тех, что предписывались этикетом двора (и в особенности кардиналом), поэтому долго, сначала без успеха, боролся с этой любовью и страстью, беспокоившими его в домашних и политических делах.

Легкомыслие и ветреность д’Отфор пришли ему на помощь. Исполненная тщеславия, она радовалась, что покорила сердце короля, и даже не скрывала, что любезность и ласковость его отнюдь ее не прельщали, а только льстили ее самолюбию. Людовик заметил даже, что она не так расположена к нему, как к маркизу де Жевру, которому оказывала особенное внимание, даря нежный взор и приветливую улыбку. Чтобы отомстить ей за это, он изгнал маркиза, а желая заставить страдать ее гордость и самолюбие, сделал вид, будто ищет себе другую фаворитку. Безжалостная д’Отфор расхохоталась, узнав об изгнании маркиза (возможно, чтобы сократить время этого изгнания). Уверяют, что она показала совершенное равнодушие, увидев, что король обратил свое внимание на мадемуазель ла Файетт, одну из ее подруг.

Имея в виду только мщение, Людовик XIII нашел то, чего до сих пор безуспешно искал: добрую подругу, которая сострадала его душевным тревогам, разделяла их, делала все, что могла, чтобы усладить и успокоить сердце монарха. У нее, как бы из сожаления, возникло к нему чувство самой чистой и нежной любви. Но добродетельная ла Файетт, не довольствуясь тем, что трудилась для его счастья, имела также стремление, чтобы он достиг славы. Ей хотелось восстановить значение короля, одаренного от природы некоторой силой и твердостью характера; честолюбивая мать старалась подавить это в нем, считая сына слишком робким и слабодушным, а Ришелье, умный, искусный политик, подчинил его своей воле, сделав вторым после себя лицом в государстве. Фаворитка, решив действовать в пользу короля, осмелилась бороться против этого министра, и ее уход в монастырь показал всем, на чьей стороне победа.

Опечаленный раньше этой разлукой, которую приписывал одному только призванию к строгой монашеской жизни, Людовик с досадой в сердце удалился в свой замок Сен-Жермен и объявил, что никого не будет принимать. Ришелье приказал строго исполнять эту волю короля и дал пройти его гневу. Через несколько дней при дворе стали беспокоиться о таком продолжительном отсутствии и узнали, что в уединении своем король раскрашивал образа и ловил птиц сетями.

При первом своем выезде из Сен-Жермена он отправился с небольшой свитой в Благовещенский монастырь. Елена-Анжелика Люилье, настоятельница, встретила его с монахинями в главных воротах монастыря. Король сначала не объяснил причины своего посещения, в которой никто не сомневался. С особенным, казалось, вниманием и любопытством обошел он монастырь, осмотрел его здания и ограду, построенные на месте прежнего дома маршала Коссе. Потом, осмотрев сад и старые строения, вспомнил, что видел их еще ребенком, когда отец приезжал сюда со всей своей фамилией нанести визит маршалу Коссе, его прежнему врагу.

Воспоминания о днях минувшей молодости пробудились в нем, и он погрузился на некоторое время в раздумье, стоял неподвижно, почти не думая о том, что побудило его приехать в монастырь. Но вскоре мысль о страстной любви вернулась, и он закончил обозрение и стал искать повсюду ла Файетт, но нигде не видел ее и не решался спросить. А молодая отшельница, не полагаясь на свои силы, избегала встречи с королем. Сказав, что хочет помолиться в часовне, он вошел туда; о, как она мала и бедна; быть может, отсюда вознесутся к небу теплые молитвы о его благополучии… И он тотчас назначил большую сумму на увеличение и украшение святого места. Наконец, заметив, что монахини удивлены его действиями, решился осведомиться о затворнице.

По приказанию настоятельницы ла Файетт сошла в приемную, где король уже ждал ее. Монахиня, присутствовавшая обыкновенно тут во время посещения какой-нибудь из монастырок, из вежливости удалилась, и вопреки заведенному порядку их оставили одних.

В это время мадемуазель ла Файетт приготовлялась произнести обет Богу, ибо вступала в звание монастырских послушниц. Смущенная и трепещущая, явилась она перед Людовиком, и оба не решались некоторое время подойти друг к другу: она, с поникшей головой, думала о важности той жертвы, которую приносила Богу; он поражен был впечатлением, произведенным на него мрачностью и уединением монастыря, а также смирением прежней своей фаворитки и неизысканностью ее одежды.

Людовик оставил ла Файетт в полном блеске ее прелестей, среди прекрасного убранства; вспомнил момент разлуки с ней в одном из великолепных помещений Лувра, где она, красавица, как бы отражала всю окружавшую ее роскошь. Легкий румянец на щеках, очаровательная небрежность черных шелковистых волос, локонами ниспадавших на беломраморные плечи, глаза, подернутые слезами, которые напрасно старалась удержать, – все это живыми красками рисовалось в его памяти… И вот теперь он опять с ней, но уже не в богатейшей обстановке Лувра, а в скромном и уютном зале, едва освещаемом дневным светом, где на голых стенах одна только картина – благочестивого содержания. Лицо красавицы похудело, опало, оно так бледно… Какая неожиданность, какая разительная перемена для Людовика!

Прошло несколько секунд, девушка подняла на него глаза, полные, как и в день разлуки, слез, – и встретила печальный, величественный взор короля, выражавший одно только – сострадание. Молча протянули друг другу руки и оставались в таком положении несколько секунд, не зная, что сказать, – тем и кончилось свидание. Так и расстались: она – унося в своем впечатлительном сердце высокое чувство самоотвержения; он, как человек холодный и бездушный, – разочарование.

Следующее посещение королем монастыря состоялось уже после того, как ла Файетт для успокоения совести принесла Богу новый обет строгой монашеской жизни. На этот раз она встретила короля в приемной уже не одна, а в сопровождении молоденькой пансионерки монастыря, которой покровительствовала и была с ней очень дружна, – не хотела более видеться без свидетелей с тем, кого прежде искренне любила. Король нисколько, казалось, не оскорбился этим, освобождаясь от затруднительной встречи наедине, как во время последнего свидания с де ла Файетт.

Смущенная, оказавшись третьей в обществе столь высокого и знатного лица, молодая пансионерка в продолжение всего свидания стояла молча, неподвижно, опустив в землю глаза и скрестив руки на груди. Она была как статуя, только на приветливые слова короля, старавшегося ее успокоить, отвечала иногда почтительным поклоном.

При повторном свидании с королем (оно произошло не скоро) она казалась уже не столь застенчивой. Людовик, теперь менее стесняясь перед этим ребенком, обратился к ней с некоторыми вопросами, и она умно, без прежней стыдливости отвечала ему, сопровождая свои речи приятной и простодушной улыбкой, что придает столько прелести девушке в юном возрасте.

Во время визита Людовику неловко стало видеть, что пансионерка продолжает стоять перед ним, и он с вежливостью и любезностью, свойственными ему обычно в обращении с женщинами, попросил ее сесть. Мало знакомая с великосветскими правилами, она сочла, что в знак уважения к королю не следует исполнять эту просьбу монарха; тогда король, встав с кресла и приняв деланно суровый вид, обратился к ней, причем строгость голоса явно ему изменяла:

– Разве вам неизвестно, сударыня, что король Франции даже в просьбах своих повелевает и при его учтивости и вежливости надо на них смотреть как на приказания? Вы не послушались меня с первого раза – именем своей королевской власти я вторично приказываю вам: садитесь!

Сначала испугавшись такого тона, но тотчас успокоившись при добродушном взгляде короля, робкая, смущенная, она медленно опустилась на стул возле ла Файетт и, слегка улыбнувшись и покраснев, склонила русую головку на грудь подруги, а на короля бросила украдкой сердитый взор.

В этот момент сын Генриха IV в первый раз посмотрел внимательно на молоденькую монастырку, и красота ее, при том, что ей семнадцать; кроткое, добродушное выражение лица, без малейшего отпечатка страстей; тонкость и грациозность талии; ясность и чистота взора – все это произвело на него впечатление. Так легко сравнить двух женщин, находящихся перед ним: одна – монахиня, смуглая, в строгом одеянии, с печальным, изнуренным взором, не лишенным, однако, прежней прелести; другая – семнадцатилетняя пансионерка, огненные, выразительные глаза, роскошное платье, вся наружность прелестна, телодвижения грациозны и обворожительны… Бедняжка ла Файетт была своей подруге как тень при картине – такое мнение сложилось у короля.

После минутного молчания – каждое из трех действующих лиц этой сцены оставалось неподвижно на своем месте – король, продолжая со вниманием изучать двух девушек, отделенных от него решеткой, сквозь которую говорят обыкновенно в монастырях с монахинями, решился снова вступить с ними в разговор. Обратился к пансионерке, полулежавшей еще на груди подруги, причем та нежно, почти матерински ей улыбалась:

– Как ваше имя?

– Луиза. – Она приподняла вдруг голову и слегка встряхнула ею, расправляя локоны.

– «Луиза»! – повторил король и спросил ла Файетт: – Вас ведь тоже зовут Луизой?

– Я называлась Луизой, когда была мирянкой, – отвечала со вздохом новая сестра общины Благовещенского монастыря.

Лицо короля стало вдруг печальным, он продолжал:

– Я называюсь также Людовиком! Мы все трое находимся под покровительством и защитой одного святого, моего достославного предка. Да предохранит он это дитя от бурь и напастей жизни! А фамилия ваша?

Луиза то краснела, то бледнела, в чертах лица ее, за несколько минут до того спокойных и невозмутимых, появился испуг – горестное воспоминание, казалось, взволновало ее. Дрожа всем телом и приникнув к подруге, она устремила на нее боязливый взор, как бы умоляя о защите.

– Вы, право, неблагоразумны, – сказала ла Файетт, – успокойтесь, мой друг. Его величество вовсе не думает наказывать вас за проступки вашего семейства. Государь, – продолжала она, возвысив голос и с выражением благородной твердости духа во взгляде, – Луиза – дочь Вильгельма Машо де ла Порта, монпельерского президента, друга вашего покойного отца Беарнца¹. Он, как и ваш отец, родился кальвинистом, разделял с ним опасности, удачи и неудачи в делах и, подражая ему в перемене веры, немало претерпел от этого, так как отчасти лишился того благорасположения…

– Да-да, – прервал король, приняв вдруг величественный вид, – и, как я теперь припоминаю, этот друг моего отца не был, однако, моим другом. Перестав проповедовать восстание, он оставил гражданскую службу, вооружился шпагой и приобрел известность между еретиками. Тогда только и говорили о пяти членах семейства Машо де ла Порта, как прежде – о принце Арденнском Эмоне и его четырех сыновьях. Но они-то были честные, благородные рыцари, а те – бунтовщики!

Людовик XIII не умел владеть собой; уже то, что он произнес слово «еретик», возбудило в нем гнев, и тон его увеличил замешательство девушки. Привыкнув быть под властью более сильной, чем его собственная, он находил особое удовольствие в том, чтобы внушать страх тем, кто слабее, – своего рода возмездие тем, кто ущемлял его самолюбие. Так что, приняв перед Луизой властный вид в шутку, дабы забавляться ее смущением, он на самом деле стал суровым, придав голосу и глазам выражение более строгое, чем было у него в мыслях. Внутренне он радовался, видя, что лицо девушки выражает испуг, а из-под длинных, красивых ресниц показываются слезы.

Но ла Файетт, изучившая все тайные изгибы сердца Людовика, знала, как надо обходиться с ним в подобных случаях: равнодушно и спокойно старалась, как только могла, оправдывать Вильгельма де ла Порта, гугенота, напоминая об услугах, оказанных им наследственной монархии, но умалчивая о его успехах как реформатора.

– Разве он не умер? – спросил бесцеремонно король.

– Умер… в тот же день, когда и его четыре сына! – отвечала Луиза, и слезы покатились из ее глаз.

Король бросил на нее украдкой беглый взгляд, и ему стало совестно, что своим грубым обращением он привел в смятение робкую, боязливую девушку.

– Да, умер… и при ужасных обстоятельствах! – повторила ла Файетт, обиженная суровостью короля и решив отплатить ему за это. – Дочь его, которую вы видите перед собой смущенной и встревоженной, рассказала мне о несчастьях своего детства, и я со слезами выслушала ее; несчастья эти, предмет постоянного сожаления для нее, должны быть таковыми и для вас, государь!

– Для меня? – удивился король.

– Вильгельм де ла Порт, к несчастью слишком преданный своим ложным убеждениям и увлеченный Роганами, примкнул, тому уже двенадцать лет, к партии лангедокских реформаторов. Со своими четырьмя сыновьями он присоединился к гарнизону замка Боннак… и этот гарнизон весь был присужден к виселице вследствие нечеловеколюбия и низости вашего маршала Темина. Один из этих несчастных, конечно наименее известный, помилован, но со страшным, ужасным условием – быть палачом своих собратьев. Чтобы спасти свою жизнь, он принужден был повесить и своего родного отца!.. Да, государь, родного отца!.. Но не он стал причиной такого ужасного преступления… не на него падает эта вина!

– Мне говорили об этом, – промолвил король.

– Но не вы приказали совершить этот ужасный поступок! – возразила монахиня – лицо ее внезапно воодушевилось, она встала и, как бы в знак своего покровительства, положила руки на голову Луизы. – Горе королю Франции, если вы, государь, приказали совершить его, ибо Бог спросит в том отчет.

– Темин имел полную власть…

– Государь, он во зло употребил ее. Вам следовало его наказать!

– Война сопряжена с неизбежными жестокостями, – проговорил вполголоса Людовик XIII – он уже изменил свою роль, не чувствуя себя в силах бороться с влиянием фаворитки. – Притом маршала нет в живых; Богу судить его.

Ла-Файетт подняла глаза к небу, бросив перед тем на монарха взгляд, выражавший сожаление, но вскоре пришла в обычное, спокойное состояние. Луиза не совсем еще пришла в себя, и король, снова подобрев, постарался успокоить ее ласковыми словами:

– Итак, у вас остается еще фамилия, дитя мое? Каким же случаем провидению угодно было склонить вас к исповеданию римско-католической веры?

– Я всегда принадлежала к этой вере, государь, – отвечала юная пансионерка. – Моя мать была католичка… Вступив с ней в брак, отец мой… Царство ему небесное!.. Вечная ему память!..

После этого дочернего восклицания Луиза вдруг остановилась, боясь оскорбить короля, но Людовик сделал ей одобрительный знак, и она продолжала:

– Отец мой любил мою мать, и надо думать, что любовью очень сильной, ведь они разной веры и звания… Но они так любили друг друга! Мать моя так добра, так прекрасна!.. И в отце моем столько прекрасных качеств!.. Извините, ваше величество… – И Луиза, смутившись, снова прервала свою речь.

– Продолжайте, дитя мое! – поддержал ее король. – Похвалу отцу всегда приятно слышать из уст его детей. Тот не христианин, кого подобная похвала оскорбляет. Конечно, отец ваш не был ни в чем виновен перед вами, а если и был, то передо мной… Но с этого дня я все забываю… забываю все его проступки. Я сделаю более: вознагражу вас за все те горести, которые вы претерпели в детстве, в память услуг, оказанных вашим отцом родителю моему Генриху Четвертому. Я сделаю это, чтобы загладить печаль и неудобство, которые невольно причинил вам.

При этих словах король старался отыскать в глазах ла Файетт выражение, одобряющее его речь. А Луиза, вне себя от радости, забыв внезапно минутную печаль, следы которой еще оставались на лице ее, бросилась на шею подруге, благодарная за перемену, происшедшую в ее судьбе и в уме короля. Ободренная будущим своим счастьем, понуждаемая вопросами короля, рассказала тотчас, с откровенностью и истинным простосердечием, историю своего семейства, равно как и обо всем, что произошло с ней до вступления в Благовещенский монастырь.

Людовик внимательно ее слушал, улыбался некоторым наивным фразам ее рассказа, а когда она кончила говорить, снова уверил девушку в своем благорасположении; простился с обеими и обещал ла Файетт приехать в скором времени опять в монастырь, чтобы увидеться с ней. Но, давая это обещание, король, по рассеянности ли своей или по врожденной робости, смотрел с участием уже не на монахиню, а на подругу ее Луизу.

1.Генриха IV.