Kitobni o'qish: «Дума против Николая II. За что нас хотели повесить»

© ООО «ТД Алгоритм», 2017

Об авторе

Михаил Владимирович Родзянко родился 9 февраля 1859 года в Екатеринославской губернии в семье богатого малороссийского помещика, полковника гвардии. Окончив Пажеский корпус (1877), Михаил Родзянко в чине корнета был выпущен в один из самых привилегированных полков Русской Императорской гвардии Кавалергардский. Однако кавалергардская служба продолжалась недолго, уже в 1882 году поручик Родзянко вышел в запас гвардейской кавалерии (с 1885 г. в отставке «по домашним обстоятельствам»). Женившись на княжне А. Н. Голицыной, Родзянко решил нарушить семейную традицию (его отец и дед дослужились до генеральских чинов) и посвятить себя семейной жизни, ведению сельского хозяйства и участию в деятельности дворянских организаций. Как и многие видные представители русского дворянства, он состоял уездным предводителем дворянства (1886-1891), удостоился пожалования в камер-юнкеры (1892), а затем камергеры (1902); руководил работой Екатеринославской губернской земской управы (с 1900 г.) и к 1905 году получил чин «штатского генерала» действительного статского советника.

Занимаясь земской деятельностью, М. В. Родзянко сблизился с представителями либерально настроенного дворянства Д. Н. Шиповым и М. А. Стаховичем, став наравне с ними в революционном 1905 году одним из основателей умеренно-либеральной партии «Союза 17 октября». В отличие от левых либералов – кадетов, октябристы были поначалу значительно умереннее в своих требованиях и конфронтации с властью предпочитали сотрудничество с ней. Названная в честь царского Манифеста 17 октября, ознаменовавшего, по мнению октябристов, вступление России на путь конституционной монархии, партия, представленная преимущественно чиновниками, помещиками и крупной торгово-промышленной буржуазией, видела своей целью стать политическим «центром», борющимся как с реакцией, так и с революцией. Но со временем октябристы проделали заметный крен влево, солидаризовавшись с другими либеральными партиями.

Ринувшийся в «большую политику» М. В. Родзянко не был ни теоретиком, ни публицистом, ни ярким оратором (современники, как правило, отмечали слабость и банальность его речей). Это был прагматичный «барин», использовавший ресурс партии как для отстаивания интересов крупного бизнеса и землевладельцев, так и для саморекламы. В 1906 году Родзянко был избран членом Государственного совета от Екатеринославского земства, но в «верхней палате» не задержался, сложив с себя полномочия в связи с избранием в 1907 году в Государственную думу. Как справедливо отмечает историк И. Л. Архипов, «в Думе Родзянко звезд с неба не хватал, хотя и занимал ответственные позиции»: возглавлял думскую земельную комиссию, полностью поддерживавшую аграрную политику П. А. Столыпина; после того, как лидер октябристов А. И. Гучков был избран председателем III Думы возглавил бюро фракции; а после сложения Гучковым с себя председательских полномочий Родзянко в качестве компромиссной фигуры голосами октябристов и кадетов был избран председателем Думы (1911).

Избрание председателем III Государственной думы сделало М. В. Родзянко довольно популярной в обществе фигурой. Его внушительный грузный вид (сам Родзянко, представляясь наследнику, в шутку назвал себя «самым большим и толстым человеком в России»), громкий бас и бросавшаяся в глаза многим самовлюбленность привели к появлению целого ряда прозвищ, отпускавшихся по адресу председателя Думы. С. Ю. Витте язвительно замечал, что «главное качество Родзянко заключалось не в его уме, а в голосе – у него был отличный бас».

Кадетский лидер П. Н. Милюков вспоминал: «Личность М. В. Родзянко на видном посту председателя Думы, незначительная сама по себе, приобретает здесь неожиданный интерес. И прежде всего, естественно, возникает вопрос, как могло случиться, что это лицо, выдвижение которого символизировало низшую точку политической кривой Думы, могло сопровождать эту кривую до ее высшего взлета. М. В. Родзянко мог бы поистине повторить про себя русскую пословицу: без меня меня женили. Первое, что бросалось в глаза при его появлении на председательской трибуне, было его внушительная фигура и зычный голос. Но с этими чертами соединялось комическое впечатление, прилепившееся к новому избраннику. За раскаты голоса шутники сравнивали его с “барабаном”, а грузная фигура вызвала кличку “самовара”. За этими чертами скрывалось природное незлобие, и вспышки напускной важности, быстро потухавшие, дали повод приложить к этим моментам старинный стих: “Вскипел Бульон, потек во храм…” “Бульон”, конечно, с большой буквы Готфрид Бульонский, крестоносец второго похода».

При этом, добавлял Милюков, «в сущности, Михаил Владимирович был совсем недурным человеком. Его ранняя карьера гвардейского кавалериста воспитала в нем патриотические традиции, создала ему некоторую известность и связи в военных кругах; его материальное положение обеспечивало ему чувство независимости. Особым честолюбием он не страдал, ни к какой “политике” не имел отношения и не был способен на интригу. На своем ответственном посту он был явно не на месте и при малейшем осложнении быстро терялся и мог совершить любую gaffe (оплошность. – А. И.)».

А острый на язык В. М. Пуришкевич отозвался на избрание нового думского председателя ироничной эпиграммой:

 
Родзянко Думе не обуза,
Но, откровенно говоря,
Нам головой избрали пузо
Эмблему силы «октября».
 

(При этом и сам Пуришкевич отдал свой голос за Родзянко, написав на листке для голосования следующий экспромт: «Хоть на лицо, хоть наизнанку / Переверни кругом Родзянку, / А как не бейся, хошь, не хошь, / Другого лучше не найдешь»).

* * *

Позиционируя себя как «убежденного монархиста», на практике Родзянко был гораздо бо́льшим конституционалистом и парламентаристом. Не стремясь к революции, он ратовал за эволюционное изменение государственного строя, путем либеральных преобразований, выступая за конструктивное сотрудничество с властью, там, где оно возможно, и ответственную оппозицию, там, где этого требовали принципы его партии. Свое политическое кредо Родзянко сформулировал следующими словами: «Я всегда был и буду убежденным сторонником представительного строя на конституционных началах, который дарован России великим Манифестом 17 октября 1905 года, укрепление основ которого должно составить первую и неотложную заботу русского народного представительства».

Пользуясь правом личного доклада Императору, Родзянко активно включился в борьбу с Г. Е. Распутиным, в котором видел чуть ли не главное «зло», губящее монархию. Уже после революции Родзянко продолжал утверждать, что «начало разложения русской общественности, падение престижа царской власти, престижа и обаяния самой личности царя роковым образом связаны с появлением при русском дворе и его влиянием на жизнь двора Григория Распутина». При этом Родзянко не понимал или не хотел понять, что своим активным участием в антираспутинской истерии он отнюдь не укреплял монархию, а наоборот, расшатывал ее. Не без пафоса Родзянко заявлял: «Мы, монархисты, больше не можем молчать».

Очень примечателен в этом плане разговор Родзянко с духовником царской семьи протоиереем Александром Васильевым, канонизированным ныне церковью. Учитывая характер мемуаров Родзянко, есть серьезные причины сомневаться в том, что этот разговор происходил именно в такой форме, но важно не это. Куда интереснее в плане характеристики взглядов председателя Государственной думы его трактовка этого разговора:

«…Я вызвал отца Васильева. Он передал мне, что императрица Александра Федоровна поручила ему высказать мне свое мнение о старце: “Это вполне богобоязненный и верующий человек, безвредный и даже скорее полезный для царской семьи”.

– Какая же его роль особенно по отношению к детям в царской семье?

– Он с детьми беседует о Боге, о вере.

Меня эти слова взорвали:

– Вы мне это говорите, вы, православный священник, законоучитель царских детей. Вы допускаете, чтобы невежественный, глупый мужик говорил с ними о вере, допускаете, чтобы его вредный гипноз влиял на детские души? Вы видите роль и значение в семье этого невежественного сектанта, хлыста, и вы молчите. Это преступное попустительство, измена вашему сану и присяге. Вы все знаете и из угодливости молчите, когда Бог дал вам власть как служителю алтаря открыто бороться за веру. Значит, вы сами сектант и участвуете в сатанинском замысле врагов царя и России забросать грязью престол и церковь».

Пиком влиятельности Родзянко стало время Первой мировой войны. Олицетворяя собою народное представительство, он стал восприниматься как некий символ провозглашенного в 1914 году «священного единения». Однако единение парламента с властью оказалось недолгим, и вскоре сам Родзянко активно включился в политическую борьбу, заняв в ней сторону либеральной оппозиции. Он критиковал решение императора стать Верховного главнокомандующим, требовал отставки консервативно настроенных министров: В. А. Сухомлинова, Н. А. Маклакова, И. Г. Щегловитова, обер-прокурора В. К. Саблера и председателя Совета министров И. Л. Горемыкина; участвовал в создании Прогрессивного блока, став одним из его лидеров. Как вспоминал В. В. Шульгин, «монументальный Михаил Владимирович Родзянко, самой природой предназначенный для сокрушения министерских джунглей, <…> несет свой авторитет председателя Государственной думы с неподражаемым весом. <…> “Цукать” министров с некоторого времени сделалось его потребностью». При этом особы Императора Родзянко все же требовал от оппозиции в своих нападках не касаться. «Открыто <…> в своих речах в Думе – мы бранили министров… При этой травле, однако, не переходили конституционной грани и не затрагивали монарха… Это было основное требование Родзянко», – утверждал тот же Шульгин.

Вместе с тем, играя роль посредника между Думой и монархом, Родзянко уговаривал императора не слушать правых и ни в коем случае не учреждать диктатуры. «Спасать» страну от революции Родзянко предлагал государю по следующему рецепту: «…Дайте ответственное [перед Думой] министерство. Вы только расширите права, которые вы уже дали конституцией, но власть ваша останется незыблемой. Только ответственность будет лежать не на вас, а на правительстве…»

«Без него (т. е. Родзянко. – А. И.) не могло обойтись ни одно крупное событие, ни одно торжество, ни одна правительственная манифестация, – вспоминал В. Б. Лопухин. – Вернее, он не мог, не считал себя вправе их обходить. Везде тут как тут. Всюду внедрялся. Председатель Государственной думы, “выразитель народной воли”, второе лицо в России после царя, каким Родзянко мнил себя и пытался поставить, считая, что и по интеллектуальным своим качествам, помимо всего прочего, он на голову выше всех своих современников. Такова была мания человека, никогда умом не блиставшего, а с войною окончательно свихнувшегося думского председателя, с некрасивым щетинистым лицом, вечно небритого (что придавало ему вид и плохо умытого), телом сырого и грузного. Никогда не приходилось слышать, чтобы где-либо существовал другой такой беспокойный председатель законодательной палаты. Резвостью и распространенностью он превосходил севильского Фигаро. И всех-то поучал: и министров, и царя, и царицу со тщетностью, не уступавшею назойливости. Смешною, а когда затянется, и скучною была болтовня Родзянко, псевдопатриотическая, неумело снабжавшаяся шаблонными эффектами дикции и жестов. Большое участие в его речах, произносившихся с модуляциями голоса сказателя древних былин, принимал указательный перст думского председателя. Он подчеркивал устремлением вверх важность выдвигавшихся моментов. <…> Да, всех Родзянко поучал. Одного себя поучить упустил из виду».

Как отмечал П. Н. Милюков, «председатель Думы со своей стороны не переставал докучать царю своими докладами о тяжелом положении внутри страны и на фронте. Царь его не любил; Маклаков ненавидел. Но по своему положению Родзянко выдвигался на первый план в роли рупора Думы и общественного мнения. “Напыщенный и неумный”, говорил про него Маклаков. “Напыщенным” Родзянко не был; он просто и честно играл свою роль. Но мы его знаем: он “вскипал”, надувался сознанием своей великой миссии и “тек во храм”. “Неумен” он был; в своих докладах, как в своих воспоминаниях, он упрощал и утрировал положение вероятно, и под влиянием Гучкова. Паникерство было ему свойственно».

* * *

Родзянко был посвящен в заговор, зревший против Николая II. Рассказывая в своих мемуарах о прозвучавшем в 1916 году у него на квартире призыве генерала А. М. Крымова к государственному перевороту и одобрительной реакции некоторых думских депутатов, Родзянко утверждал, что сам он поспешил возразить на это следующими словами: «Вы не учитываете, что будет после отречения царя… Я никогда не пойду на переворот. Я присягал… Прошу вас в моем доме об этом не говорить. Если армия может добиться отречения, пусть она это делает через своих начальников, а я до последней минуты буду действовать убеждениями, а не насилием…»

Однако, во-первых, словам этим, написанным в эмиграции, когда итог революции был уже у всех перед глазами, и поправевшая эмиграция искала виновников крушения привычного мира, есть основания не доверять. А во-вторых, даже если допустить, что Родзянко не выгораживает себя и не лукавит, назвать его слова «верноподданническими» нет никакой возможности: о заговоре, обсуждавшемся у него на квартире, он царя в известность, естественно, не поставил, да и саму идею переворота, как видим, не отметал, предлагая лишь не втягивать в это его, но позволяя действовать военачальникам.

Показателен в этом плане и другой фрагмент воспоминаний Родзянко. Когда великая княгиня Мария Павловна заявила ему о том, что императрицу надо уничтожить, председатель Думы якобы ответил ей так: «Ваше высочество, <…> позвольте мне считать этот наш разговор не бывшим, потому что если вы обратились ко мне как к председателю Думы, то я по долгу присяги должен сейчас же явиться к государю императору и доложить ему, что великая княгиня Мария Павловна заявила мне, что надо уничтожить императрицу…».

«Мысль о принудительном отречении царя упорно проводилась в Петрограде в конце 1916 и начале 1917 года, – свидетельствует Родзянко. – Ко мне неоднократно и с разных сторон обращались представители высшего общества с заявлением, что Дума и ее председатель обязаны взять на себя эту ответственность перед страной и спасти армию и Россию. После убийства Распутина разговоры об этом стали еще более настойчивыми. Многие при этом были совершенно искренне убеждены, что я подготовляю переворот, и что мне в этом помогают многие из гвардейских офицеров и английский посол Бьюкенен». Правда, утверждал далее председатель Думы, его такие разговоры «приводили в негодование», поскольку он был против того, чтобы «впутывать Думу в неизбежную смуту» и подчеркивал: «Дворцовые перевороты не дело законодательных палат». Впрочем, позже, в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства Родзянко не без гордости сообщит: «мой кабинет это был фокус всех новостей и отчасти сплетен. Я все знал, что говорилось; но многое мне приходилось в одно ухо впускать, в другое выпускать».

В Государственной думе Родзянко вел себя все более пристрастно, покровительствуя либеральной и левой оппозиции и обрывая речи правых, протестовавших против «штурма власти». В частных разговорах он позволял себе достаточно резкие заявления: «Правительство и императрица Александра Федоровна ведут Россию к сепаратному миру и к позору, отдают нас в руки Германии». И делал вывод, как спасти страну от революции: «…Это достижимо только при условии удаления царицы. (…) Пока она у власти мы будем идти к гибели».

В свою очередь, императрица с 1916 года в письмах к супругу называет Родзянко «мерзким», «гадиной», «ужасным человеком». 17 сентября 1916 года императрица напишет: «Как я хотела бы, чтоб Родзянко повесили – ужасный человек и такой нахал». Это не помешало Родзянко заявить Николаю II: «Не заставляйте, ваше величество, (…) чтобы народ выбирал между вами и благом родины», а затем, на заданный царем вопрос: «Неужели я двадцать два года старался, чтобы все было лучше, и двадцать два года ошибался?..», Родзянко выпалил: «Да, ваше величество, двадцать два года вы стояли на неправильном пути».

Неслучайно в глазах общества Родзянко превращался в героя. В конце 1916 года, после инцидента с правым депутатом Н. Е. Марковым, назвавшим председателя Думы за лишение его слова «мерзавцем», обиженный Родзянко оказался в ореоле славы. К нему шли огромным потоком со всех концов России приветствия и трогательные телеграммы. Как замечала одна из газет, Родзянко все поздравляли, приветствовали, соболезновали и «по телеграфу поцеловать пробовали». Кабинет председателя Думы был заставлен цветами, незнакомые ему дамы и юные девицы посылали приветы и посвящали стихотворения. Вся «мыслящая Россия» выражала ему свое сочувствие и осуждала черносотенного оратора, осмелившегося оскорбить главу народного представительства.

А 1 января 1917 года во время новогоднего приема в Зимнем дворце Родзянко позволил себе выпад по адресу министра внутренних дел А. Д. Протопопова, которому демонстративно отказался подать руку со словами: «Оставьте меня. Вы мне гадки!» Этот поступок еще больше укрепил репутацию Родзянко как бескомпромиссного политика и патриота.

* * *

В событиях февраля 1917 года М. В. Родзянко довелось сыграть одну из главных ролей. Привыкший играть роль посредника между царем и «общественностью», председатель Думы постоянно поддерживал связь со Ставкой, убеждая Николая II для успокоения взбунтовавшегося Петрограда поскорее назначить главой правительства лицо, «пользующееся доверием страны». Но Николай поступил иначе, издав 26 февраля указ о приостановке работы Государственной думы; тогда думцы продолжили частные совещания.

Родзянко не знал что делать. Описывая его поведение в февральские дни, Шульгин писал: «Родзянко долго не решался. Он все допытывался, что это будет – бунт или не бунт? “Я не желаю бунтоваться. Я не бунтовщик, никакой революции я не делал и не хочу делать. Если она сделалась, то именно потому, что нас не слушались… Но я не революционер. Против верховной власти я не пойду, не хочу идти. Но, с другой стороны, ведь правительства нет. Ко мне рвутся со всех сторон… Все телефоны обрывают. Спрашивают, что делать? как же быть? Отойти в сторону? Умыть руки? Оставить Россию без правительства? Ведь это Россия же, наконец!.. Есть же у нас долг перед родиной?.. Как же быть? Как же быть?” – спрашивал он и у меня. Я ответил совершенно неожиданно для самого себя, совершенно решительно: “Берите, Михаил Владимирович. Никакого в этом нет бунта. Берите, как верноподданный… Берите, потому что держава Российская не может быть без власти… И если министры сбежали, то должен же кто-то их заменить…”»

Этот довод убедил Родзянко и 27 февраля он возглавил Временный комитет Государственной думы (ВКГД). «Всю ночь провели мы за обсуждениями и спорами в кабинете председателя Думы, подвергая тщательному рассмотрению все поступающие новости и слухи, – вспоминал А. Ф. Керенский. – Создание незадолго перед тем Совета было расценено как критическое событие, ибо возникла угроза, что в случае, если мы немедленно не сформируем Временное правительство, Совет провозгласит себя верховной властью России. Дольше всех колебался Родзянко. Однако, в конце концов, около полуночи он объявил о своем решении принять пост председателя Временного комитета, который отныне, вплоть до создания Временного правительства, берет на себя верховную власть».

На следующий день Родзянко, находясь в Таврическом дворце, приветствовал полки Петроградского гарнизона, перешедшие на сторону революции. «Михаил Владимирович очень приспособлен для этих выходов, – вспоминал этот день Шульгин, – и фигура, и голос, и апломб, и горячность… При всех его недостатках он любит Россию и делает что может, т. е. кричит изо всех сил, чтобы защищали Родину…»

М. В. Родзянко поддерживали генералы Н. В. Рузский и М. В. Алексеев, убеждавшие царя поручить председателю Думы формирования министерства, «из лиц, пользующихся доверием всей России», и 2 марта Николай II уступил, издав соответствующий Манифест. Но этого революционной Думе было уже мало. 2 марта Родзянко заявил Рузскому, что «ненависть к династии дошла до крайних пределов, (…) и грозные требования отречения в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича, становятся определенным требованием… (…) К сожалению, Манифест запоздал; …время упущено и возврата нет… переворот может быть добровольный и вполне безболезненный для всех, и тогда все кончится в несколько дней…» Затем генерал М. В. Алексеев известил всех командующих фронтами о разговоре Родзянко с Рузским, отметив, что «династический вопрос поставлен ребром, и войну можно продолжать до победоносного конца лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича».

Внешне председатель Думы продолжал пользоваться огромной популярностью: его приветствовали тысячами телеграмм, на его имя шли пожертвования на революцию, появились даже ходоки из деревень, чтобы посмотреть на «нового царя Родзянко». Однако власть с первых же дней революции стала ускользать от Родзянко. Получив 28 февраля разрешение от царя сформировать новое правительство, он не смог управлять этим процессом, так как списком министров занялся Милюков. Собравшись 1 марта выехать на встречу с Николаем II в Псков, председатель Думы не был выпущен из мятежного Петрограда по требованию Исполкома Совета рабочих и солдатских депутатов. И хотя Родзянко продолжал убеждать генералов Рузского и Алексеева, что «до сих пор верят только ему и исполняют только его приказания», на деле все было совсем не так. А вскоре и сам Родзянко вынужден будет признать: «Я сам вишу на волоске, власть ускользает у меня из рук». (Показателен эпизод, случившийся 27 февраля 1917 года, когда один из солдат воскликнул во время выступления думского председателя: «Изничтожить надо этого Родзянко!»).

Узнав, что акт об отречении составлен царем в пользу брата, а не сына, Родзянко ранним утром 3 марта по прямому проводу убеждал Рузского, что «чрезвычайно важно, чтобы манифест об отречении и передаче власти вел. кн. Михаилу Александровичу не был опубликован до тех пор, пока я не сообщу вам об этом… весьма возможна гражданская война. С регентством великого князя и воцарением наследника цесаревича помирились бы, может быть, но воцарение его как императора абсолютно неприемлемо. (…) Провозглашение императором вел. кн. Михаила Александровича подольет масла в огонь, и начнется беспощадное истребление всего, что можно истребить. Мы потеряем и упустим из рук всякую власть, и усмирить народное волнение будет некому». В тот же день Родзянко принял участие в переговорах с великим князем Михаилом, настаивая на его отказе от престола.

Позже, оправдывая свое поведение в дни революции, Родзянко писал: «Конечно, можно было бы Гос. Думе отказаться от возглавления революции, но нельзя забывать создавшегося полного отсутствия власти и того, что при самоустранении Думы сразу наступила бы полная анархия, и отечество погибло бы немедленно… Думу надо было беречь, хотя бы как фетиш власти, который все же сыграл бы свою роль в трудную минуту».

* * *

После Февральской революции Родзянко продолжал руководить частными заседаниями Государственной думы, но до властных высот творцы Февраля его не допустили. Сыграв свою роль, «толстый Родзянко» стал тяготить своих бывших единомышленников. Если в августе 1915 года его имя фигурировало в одном из списков, составленных представителями оппозиции в качестве премьер-министра, то уже в 1916-м было принято решение выдвигать на этот пост князя Г. Е. Львова. Как отмечал левый кадет Н. В. Некрасов, «единодушно сходились все на том, чтобы устранить Родзянко от всякой активной роли».

Для Родзянко не предусматривалось никакого министерского поста. Комментируя в воспоминаниях это решение, Милюков писал: «Достаточно прочесть воспоминания Родзянки, чтобы понять, до какой степени этот человек не подходил для той роли, которую должна была сыграть Государственная дума в предстоявшем перевороте. Но он продолжал мнить себя вождем и спасителем России и в этой, переходной, “стадии”. Его надо было сдвинуть с этого места, и я получил соответственное поручение, согласовавшееся с моими собственными намерениями. Заменить в планах блока председателя Думы председателем земской организации было нелегко. Но я эту миссию исполнил. Конечно, она была облегчена всероссийской репутацией князя Львова: он был в то время незаменим. Не могу сказать, чтобы сам Родзянко покорился этому решению. Он продолжал тайную борьбу… (…) Политическая роль, которую Дума играла, так сказать, по молчаливому передоверию, должна была перейти к русской общественности, если эта общественность могла послужить упором против наступления следующих “стадий”. В этом смысле смена Родзянки князем Львовым была первым революционным шагом и неизбежной прививкой против дальнейшего обострения болезни. В мировоззрение Родзянки это не вмещалось, и я нисколько не жалел, что на мою долю выпало произвести эту хирургическую операцию. Оговорюсь, впрочем: много времени спустя на меня находили минуты сомнения, правильно ли было заменить старого конногвардейца толстовцем. И все-таки я находил, что другого исхода не было».

Как справедливо отмечает И. Л. Архипов, «события Февральского переворота свидетельствовали, что Родзянко мог быть статусным политиком, занимая высокое, ответственное и престижное положение практически только в ситуации “думской монархии” с ее относительной политической стабильностью. Неуправляемый революционный взрыв тотчас сделал Михаила Владимировича чрезмерно правым. Он не смог вписаться в узкий круг политиков, которые принимали ключевые решения в дни крушения старого порядка, касающиеся конфигурации будущей системы власти и, прежде всего, состава Временного правительства».

Обиженный Временным правительством Родзянко вскоре превратился в его критика: он обвинял революционную власть в развале армии, экономики и государства, естественно, видя главной причиной слабости новой власти ее отказ сотрудничать с Государственной думой (т. е. с ним, Родзянко). Сочувствуя «корниловскому мятежу», Родзянко, тем не менее, отказался от какого-либо содействия ему, хотя и был готов привлечь Думу к организации новой власти в случае успеха.

Не приняв Октябрьской революции, окончательно похоронившей амбициозные надежды бывшего председателя бывшей Государственной думы, Родзянко перебрался на белый Дон, где пытался играть политическую роль, хотя и без особого успеха. В 1920 г. Михаил Владимирович эмигрировал в Сербию, где на протяжении четырех лет влачил жалкое существование. Тяжелое материальное положение некогда очень богатого помещика усугублялось моральными страданиями: поправевшая эмиграция винила его в революции, в отречении и в развале России. Его кончина, наступившая 24 января 1924 года, оказалась почти незамеченной. Прах Родзянко был погребен на Новом кладбище в Белграде.

Андрей Иванов,

доктор исторических наук