Kitobni o'qish: «Регион в истории империи. Исторические эссе о Сибири»

© Ab Imperio, 2013

© Новое издательство, 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Предисловие

Вот уже второе десятилетие международный научный журнал Ab Imperio является локомотивом в исследованиях прошлого и настоящего сложносоставных обществ. Материалом для этих исследований служит прошлое Российской империи и СССР. За прошедшие годы в Ab Imperio были опубликованы сотни статей по самым разным аспектам истории, антропологии, литературоведения и других гуманитарных дисциплин. Чтобы дать возможность широкой публике ознакомиться с некоторыми из этих работ, редакция журнала в сотрудничестве с «Новым издательством» продолжает выпуск тематических сборников. Так, первый сборник включал в себя ставшие уже классикой работы по теории национализма и империи. Вторая антология была посвящена сегодняшнему конструированию исторической памяти об империи и нации. В третьей фокус смещался на сам процесс осмысления сложносоставного общества его современниками. При этом на первое место выходил разрыв между аналитическими языками, доступными наблюдателю (концепциями, тропами, поэтикой, культурно обусловленным социальным воображением и метафорами), и социально-политическими реалиями, весьма избирательно и своеобразно описывавшимися этими языками. Этот когнитивный разрыв и определяет во многом историческую динамику культурно и социально гетерогенного общества (включая «империи»). Наконец, в четвертом сборнике были представлены материалы, обсуждающие роль конфессии как способа категоризации населения, как доступного языка самоописания групп и как механизма управления различиями в истории империи.

Регион является не менее важной категорией восприятия и описания империи. Любопытно, что именно работа Пьера Бурдье «Идентичность и репрезентация: Критика идеи региона», в которой французский социолог подверг деконструкции локальные идентичности во Франции, стала одним из важнейших текстов в теории национализма. При помощи категории «региона» историки преодолевают детерминизм кажущихся естественными и самоочевидными национальных нарративов и политических границ, не позволяя таким образом проецировать в прошлое сегодняшние политические реалии. В прошлом России и СССР такие регионы, как западные окраины, Средняя Азия, Сибирь или Поволжье имели свою историю и свою специфику, и уже в силу этого они обладают критическим потенциалом по отношению к национальным проектам. Только важно помнить, что и регионы не являются «естественными» пространственно-социальными единицами, но складывались исторически, создавались в результате административных реформ, оформлялись в силу географических причин.

В предлагаемом читателю сборнике мы отобрали материалы, посвященные одному из архетипических регионов Российской империи и СССР – Сибири, чья отдельность и внутренняя целостность кажется самоочевидной. Сибирь была вторым после Поволжья регионом, ставшим объектом экспансии Московского государства. В стране, не обладавшей собственными источниками золота или серебра, стремительно покоренная Сибирь стала главным поставщиком единственной доступной валюты – ценных мехов. Продвигаясь по рекам, подобно французам в Квебеке, казаки, служилые люди и промышленники (многие из них – переселенные пленные, так называемая литва) охотились на ценных зверьков, торговали, а главное – «побивали» и облагали ясаком местных жителей, приводя их «под государеву высокую руку». Это покорение шло по лесной и тундровой зоне севера Евразии, и к началу XVII века остановилось на границах степной зоны. Только в XVIII веке, с появлением регулярной армии европейского образца Российская империя смогла начать подчинение кочевых народов степной зоны. И именно тогда, в XVIII веке, изначальный стимул к продвижению на восток – извлечение природных ресурсов – стал терять силу.

Варварское истребление животных привело к огромным недостачам в сборе ясака. Казалось бы, важность Сибири должна была резко уменьшиться в связи с падением доходов от ее эксплуатации. Но этого не произошло в силу ряда причин. Пожалуй, самым важным был фактор пространства. К концу XVIII века добыча ценных мехов ушла дальше на восток. К началу XIX века Российская империя управляла своими Североамериканскими колониями на Аляске при помощи Российско-американской компании (РАК), частного предприятия. При этом Сибирь служила передаточным звеном, своего рода огромным транспортным регионом для РАК, содержавшей свои конторы и станции в сибирских городах. В конце XVIII века Нерчинские заводы начали давать медь и серебро. В плоскости геополитики, Сибирь превратила Московское царство, по мировым масштабам довольно захолустное государство на краю Европы, в империю с интересами, простирающимися в Среднюю Азию и Китай. И в советское время Сибирь оказалась важнейшим геополитическим фактором – ведь именно в глубь континента были эвакуированы учреждения и промышленность во время Великой Отечественной войны. Пространственный тыл СССР сыграл огромную роль в противостоянии гитлеровской Германии. Более того, начиная с 60-х годов XX века СССР в основном экспортировал то, что добывалось из недр страны, и добывалось именно в Сибири. Нефтяные и газовые месторождения Сибири отсрочили крах коммунистической системы и продолжают во многом определять внутреннюю и внешнюю политику постсоветской России.

Несмотря на общепризнанную важность Сибири для России, ее политический и культурный статус в государстве никогда не был однозначным, а география четко зафиксированной. Географически Сибирь начинается за Уралом, и это, пожалуй, единственная константа в исторической географии региона. Его южные и восточные границы исторически неопределенны. Так, в XIX веке «Сибирь» могла включать в себя Степной край, но уже в первой половине XX века формируются представления об отечественном Дальнем Востоке. Приморский край, Чукотка, Амурская область часто не включались в Сибирский регион, да и сегодня жители Дальнего Востока не считают себя сибиряками. Географическая размытость Сибири становится еще более очевидной – и любопытной – если мы обратим внимание на череду образов Сибири, представляющих ее, с одной стороны, неотъемлемой частью России, а с другой – поселенческой колонией. Популярные тексты и фильмы, особенно в советское время, создавали образ Сибири как важного элемента самоидентификации советского русского национализма (например, в известном романе В. Шишкова «Угрюм-река», в литературе «деревенской прозы» или в советских телевизионных блокбастерах вроде «Вечного зова»). Это объединение мифологемы покорения региона и одновременного представления его «исконной» основой русского национального мифа было почти тотальным. Характерно, что в русской культуре практически не имелось образов «благородного дикаря» (непременного спутника колонизаторского мифа) – сибирского инородца. Только в начале XX века В.К. Арсеньев написал полудокументальную повесть «Дерсу Узала», которой Акира Куросава обеспечил всемирную известность. В советское время собирательный образ «коренного жителя Сибири» был представлен в массовой культуре только шлягерами Кола Вельды – нивха, исполнявшего свои песни исключительно в европейской традиции. И сегодня россияне знают удивительно мало о народах Сибири – в отличие от населения США, Австралии или Новой Зеландии, где знания о коренных народах этих стран стали частью национального самосознания и массового образования.

В то же время в 1990-е годы на волне центробежных тенденций в Российской Федерации проснулся интерес к сибирскому областничеству – любопытной попытке части сибирской интеллигенции помыслить Сибирь как типичную переселенческую колонию. Г.Н. Потанин, Н.М. Ядринцев, С.С. Шашков и другие убежденные областники считали, что, поскольку Сибирь завоевана силой оружия и заселена колонистами, то будущее ее должно быть подобно будущему других переселенческих колоний, таких как Австралия, Новая Зеландия, и, в особенности, Соединенные Штаты Америки. Исходя из опыта Австралии, областники резко критиковали политику ссылки в Сибирь уголовных преступников, считая, что ссылка ложится тяжелым бременем на местное население как экономически, так и в смысле «развращения нравов». Основываясь на работах Эдварда Гиббона Уэйкфилда, сыгравшего ключевую роль в колонизации Южной Австралии и Новой Зеландии и в основании будущего Канадского доминиона, областники верили, что правильная колонизационная политика в Российской Сибири может не только превратить ее в цветущую страну, но и поможет избежать люмпенизации крестьянства в самой России. Хотя областническое движение и являлось самым ярким примером политики сравнения, игравшей большую роль в модерный период российской истории, подобные примеры можно найти и в риторике администраторов, и в научных работах.

Эра деколонизации западных заморских империй, начавшаяся после Второй мировой войны, сопровождалась интенсивной критикой научного знания, произведенного в империи и служившего ей. Так называемые постколониальные исследования, широко заимствуя из арсенала литературоведения, деконструировали нарративы цивилизационного превосходства европейцев над покоренными народами колоний. Зачастую, постколониальные исследования исходили из того, что центры политической власти и культурные и научные центры заморских колоний совпадали – их было легко локализовать в столицах метрополий и в правящих классах империи. Однако Сибирь не соответствует этой схеме. Разумеется, она была объектом интенсивного научного изучения, более того, именно в результате исследований Сибири в XVIII веке возникает немецкий вариант этнографии как науки о человеческом разнообразии. Но вопрос о совпадении источников власти и знания в этом случае остается открытым. Не только немецкие исследователи не склонны были полностью идентифицироваться с центром империи, полагая самих русских не вполне цивилизованным народом (хотя и движущимся в верном направлении). Уже приведенный пример сибирских областников, в основном детей офицеров, чиновников и купцов, свидетельствует о дистанции между обладанием политической властью и производством знания в истории Сибири. Вспомним также и о том, что в раннесоветской этнографии доминировала знаменитая «этнотройка»: В. Тан-Богораз, В. Йохельсон и Л. Штернберг, получившая свое этнографическое образование в сибирской ссылке. Именно в Сибиряковской экспедиции, организованной в 1892 году по инициативе областника Г.Н. Потанина, эти ведущие этнографы – а тогда государственные преступники – начали свою научную карьеру.

Разумеется, советский период принес новые измерения в сибирский исторический опыт. В Сибири появились автономные республики и округа, в которых, по крайней мере теоретически, власть принадлежала представителям титульных национальностей. Советская индустриализация привела к появлению промышленных регионов, подобных Магнитогорску, а коллективизация уничтожила вполне успешное сельское хозяйство Западной Сибири. И хотя Сибирь вовсе не была исключительным местом для создания концентрационных лагерей сталинского режима, в народном воображении именно с Сибирью ассоциируются сталинские репрессии.

Что же может дать изучение сибирской истории для понимания истории империи? Где место Сибири в новой имперской истории? Статьи, помещенные в настоящем сборнике, намечают возможные ответы на эти вопросы. Так, Андрей Зуев в своей статье убедительно показывает несостоятельность советской мифологемы о «добровольном вхождении» сибирских народов в состав России. Покойный Анатолий Ремнев, ведущий историк Сибири имперского периода, рассматривает дискуссии о колонизации Сибири в контексте развития национального мифа. Елена Безвиконная в своей статье демонстрирует не только пористость, но и физическое отсутствие границ в Сибири XIX века. В статье, посвященной дискуссиям об открытии сибирского университета, Анатолий Ремнев обсуждает те политические силы, которые формировали дискурсы об этой имперской окраине, а Сергей Скобелев анализирует демографию сибирских народов как политический инструмент современных агентов власти. Статья Юлии Ульянниковой не только обращается к малоизвестному эпизоду в истории российского Дальнего Востока – эвакуации населения Сахалина после Русско-японской войны, но и демонстрирует сложность имперского контекста, в котором сосуществуют и соперничают параллельные принципы классификации разных групп населения. Перекликаясь с работой Зуева, Павел Варнавский исследует процесс создания образа общего советского прошлого (механизмы вспоминания и забывания) на материалах Бурятии. В статье Татьяны Скрынниковой рассматривается проблема восприятия России в самоидентификации бурят и подчеркивается приоритетность династической лояльности императору в XIX веке над конфессиональными и этническими факторами. В своем исследовании практик солдатских матерей в Барнауле Сергей Ушакин демонстрирует, как в постсоветской России производятся новые идентичности и создается новое публичное пространство посредством материализации памяти, то есть перевода личной человеческой утраты в ритуалы воспоминания.

Таким образом, история Сибири в гетерогенном обществе (империи, СССР или РФ) – это история завоевания и насилия, конструирования общей исторической памяти и политики сравнения, зазоров между центрами власти и центрами производства знания. Это сложная история, в которой люди не идентифицируются лишь с одной группой, но выбирают и конструируют свою групповую принадлежность в сложном контексте сложного общества.

Сергей Глебов

Завоевание, колонизация, территория

Андрей Зуев
«Конквистадоры империи»: русские землепроходцы на северо-востоке Сибири

В последнее десятилетие XX века в отечественной историографии явно обозначился пересмотр господствовавшей прежде концепции преимущественно мирного и чуть ли не добровольного присоединения нерусских народов и территорий к России, в оценках расширения Московского царства и Российской империи зазвучали ранее табуизированные советской идеологией (частью которой был миф об извечной дружбе народов СССР) термины «завоевание», «колониальная политика», «экспансия». Переоценка затронула и «сибирское взятие». В сибиреведческой литературе 1990-х годов уже признается сложность и противоречивый характер присоединения Сибири в целом и ее отдельных регионов. Отмечается, что нельзя преуменьшать масштабы конфликтов, которые имели место на этапе «вхождения» Сибири в состав России, а также степень сопротивления русским отдельных групп местного населения. Указывается, что взаимоотношения русских и аборигенов были крайне напряженными, имелось много моментов, приводящих к конфронтации и вооруженным столкновениям¹.

На пути переосмысления характера присоединения Сибири к России предстоит проделать еще большую работу, включающую, с одной стороны, терминологические и методологические аспекты, а с другой – «банальную» фактографию, т. е. восстановление реальной картины русского продвижения «встречь солнцу» и, соответственно, выявление всех фактов русско-аборигенных вооруженных столкновений и всех методов подчинения сибирских народов русской власти. К числу перспективных задач относится и анализ роли человеческого фактора в ходе присоединения, поскольку вполне очевидно, что характер взаимоотношений, а значит, и самого присоединения во многом определялся в результате взаимодействия носителей разных «цивилизаций» – русской и аборигенной. Первыми представителями русского народа и русской власти, с которыми вступали в контакты коренные сибиряки, были, как известно, «государевы служилые люди» (в основном казаки) и охотники-промысловики («промышленные люди»). Соответственно, без представления о том, что являли собой эти пионеры русского натиска на восток, невозможно понять, почему их отношения с аборигенами выстраивались так, а не иначе.

К сожалению, данная проблема, впервые обозначенная еще в трудах Г.Ф. Миллера, С.П. Крашенинникова и Г.В. Стеллера, впоследствии не получила должного внимания в литературе. Отечественные историки XIX – первой половины XX века, охотно сравнивая русских казаков с испанскими конквистадорами и считая главной причиной русско-аборигенных конфликтов «зазорное» поведение казаков и ясачных сборщиков, которые без удержу грабили «инородцев», просто констатировали это как факт, не пытаясь выяснить мотивацию и факторы подобного поведения. Аналогичная картина, кстати, наблюдается и в зарубежном сибиреведении, которое русское продвижение по Сибири всегда считало завоеванием и экспансией².

С 1950-х годов, когда в советской историографии восторжествовала концепция преимущественно мирного присоединения Сибири к России, сдобренная к тому же тезисом о безусловной прогрессивности этого процесса для сибирских народов, писать о русских землепроходцах-носителях «прогресса» и «передовой русской культуры» как о завоевателях и колонизаторах стало не принято. Соответственно, ретушировались все негативные стороны их поведения, а когда речь все же заходила о нелицеприятных явлениях эпохи присоединения (сопротивлении аборигенов, их ограблении и эксплуатации), они объявлялись порождением феодально-крепостнического строя тогдашней России, а вина за многочисленные «лихоимства» возлагалась на агентов самодержавия на местах – воевод, ясачных сборщиков и отдельных служилых людей³. Самих же землепроходцев представляли почти исключительно героями великих географических открытий, этакими «рыцарями без страха и упрека»⁴.

В постсоветское время исследователи стали уже указывать на то, что русско-аборигенные столкновения были результатом соприкосновения разных, первоначально антагонистических культур и психологической неготовности аборигенов к встрече «неведомых пришельцев». Однако далее подобных общих заявлений дело пока не продвинулось. С сожалением приходится констатировать, что до сих пор в сибиреведческой литературе, как ни странно, нет ни одной работы, специально посвященной анализу причин русско-аборигенных конфликтов и, более того, отсутствуют методические и методологические приемы исследования этой проблемы.

В данной статье, опираясь на уже введенные в научный оборот источники, многие из которых опубликованы, я попытаюсь нарисовать обобщенный портрет русских землепроходцев с точки зрения их взаимоотношений с аборигенами. Территориально мое исследование ограничивается крайним северо-востоком Сибири, а точнее, теми районами, где проживали коряки, чукчи и ительмены. Эта география обусловлена тем, что, с одной стороны, указанные народы оказали русским наиболее длительное и ожесточенное сопротивление, а с другой – именно здесь наиболее ярко проявилась инициатива и самостоятельность самих землепроходцев (по сравнению с другими сибирскими регионами), которые зачастую на свой страх и риск отправлялись в неведомые земли, расширяя пределы Российского царства. Соответственно, хронологические рамки охватывают период первых контактов, т. е. вторую половину XVII – первую четверть XVIII века.

Скупые сообщения дошедших до нас «сказок», отписок и челобитных землепроходцев и представителей государственной администрации (ясачных сборщиков и приказчиков) показывают, что, несмотря на отдельные факты мирного взаимодействия, господствующим вариантом развития событий было военное противостояние русских и аборигенов. По моим подсчетам, на протяжении означенного периода произошло по меньшей мере 23 вооруженных столкновения с чукчами, 41 – с коряками, 39 – с ительменами⁵. Несомненно, известная доля вины за эту «войну» падает на самих «иноземцев», которые в силу разных причин и обстоятельств, зачастую уже при первом знакомстве, встречали русских «в штыки». Но это тема отдельного исследования⁶. Меня же интересуют сами землепроходцы, точнее говоря, то, почему они мирным переговорам зачастую предпочитали грубую силу.

Чтобы понять их образ действий, необходимо обратить внимание на те факторы, которые оказывали на него влияние. Конечно, рассмотреть весь спектр мотивов, определявших поступки казаков и промышленников в каждой конкретной ситуации (при каждом взаимодействии с аборигенами), невозможно. Но выделить наиболее существенные, непосредственно детерминировавшие поведение землепроходцев, вполне реально.

До конца XVII века стандартной была ситуация, когда отряды землепроходцев формировались, во-первых, в значительной степени добровольцами, во-вторых, на их собственные средства или средства организаторов походов, причем и те, и другие «залезали» в большие долги («должились у торговых людей дорогою ценою»). Достаточно привести известные примеры с организацией экспедиций С. Дежнева – Ф. Попова, М. Стадухина, Ю. Селиверстова, Л. Морозко, В. Атласова. Даже в первой четверти XVIII века, когда доля добровольцев («охочих людей») в составе отрядов резко снижается и, соответственно, увеличивается доля «государевых служилых людей», последним все равно приходилось, в основном, вкладывать в материальное обеспечение походов значительные собственные и взятые в долг средства.

Нетрудно догадаться, что, отправляясь в поход на собственных «проторях», казаки и промышленники рассчитывали обогатиться на новых землях. В противном случае становится совершенно непонятно, во имя чего многие из них добровольно отправлялись в неведомые земли, почему даже служилые люди, несмотря на свое небольшое жалованье⁷, которое к тому же постоянно задерживалось, а то и вовсе не выдавалось, несмотря на «нужи и великие тяготы», раны и увечья, голод и болезни, «великие долги» (о которых неизменно сообщали в своих челобитных), продолжали не только тянуть служебную лямку, но вновь и вновь охотно уходили в дальние походы. Кого-то, конечно, могли манить слава первооткрывателя и служебная карьера, но большинство шло все же ради сугубо меркантильных интересов.

Наиболее легким способом быстрого обогащения являлось, естественно, получение от аборигенов того, что в глазах русских имело ценность, прежде всего пушнины. Взять это можно было путем товарообмена или грабежа. Но количество товаров было ограничено. Известный якутский историк Ф.Г. Сафронов, проанализировав данные якутской таможенной книги за 1650 год, пришел к выводу, что даже промышленные люди, отправляясь на промыслы, брали с собой весьма незначительные запасы «русских изделий», которые в основном уходили на собственные нужды, а торговать они могли только остатками. По его мнению, «нет оснований переоценивать, как это делают многие исследователи, значение торговой деятельности торговых и промышленных людей в глухой периферии, в районах промыслов. Торговля там всегда являлась привязкой к главному звену: промыслам соболя»⁸.

Землепроходцы тем более не могли превращать свой отряд в торговый караван. Им и так приходилось брать с собой достаточное количество вооружения, боеприпасов и продовольствия. Дополнительный же груз привел бы к потере маневренности, что было весьма нежелательно в условиях, когда двигаться приходилось по неизвестной и труднопроходимой территории. Поэтому неизбежно русские обращались к другому способу, чтобы «выбить» из аборигенов все, что представляло ценность, причем в таком количестве, которое позволило бы не только собрать ясак (продемонстрировав тем самым свою заботу о «государеве интересе»), но и пополнить собственный карман, чтобы рассчитаться с долгами и получить прибыль. И было уже неважно, грабили они с желанием или без него. У них просто не было иного выхода: с долгами надо было расплачиваться. Конечно, кроме этого, они могли заниматься и занимались пушным промыслом. Скорее всего, за счет него на первых порах русские получали пушнину, поскольку у самих аборигенов охота на пушных зверей не играла заметной роли в хозяйстве. Но здесь вступал в силу другой фактор.

У землепроходцев, которые, как правило, несколько лет находились в походе и были оторваны от своих баз, со временем возникала потребность в продуктах питания, одежде, средствах передвижения, во всем, что могло спасти их от холода, голода и физического истощения. А взять все это опять же легче всего было у аборигенов. Значит, возникал еще один мотив, толкавший казаков и промышленников к грабежам. В качестве иллюстраций приведем действия двух знаменитых землепроходцев – Семена Ивановича Дежнева и Владимира Владимировича Атласова.

Дежнев и горстка его казаков, едва спасшиеся при кораблекрушении южнее Чукотки, выйдя в 1649 году на реку Анадырь, в первое время, просто чтобы выжить, добывали средства жизнеобеспечения у обитавших там юкагиров. Сам Дежнев по этому поводу позднее рассказывал: «нехотя голодною смертью помереть, ходил я… в поход к анаульским и к ходынским не к ясачным мужиком»⁹. Бывший на Анадыре служилый человек Митька Васильев сообщил в 1652 году в своей челобитной, что в 1651-м «Семен Дежнев и Микитка Семенов Горбун с товарищи и промышленные люди все в поход ходили и в походе анаулов погромили. И в дуване у них в разводе на человека было корму на сорок человек по полутора пуда жиру говяже, по семи пуд на человека было мяса сохово, да по тринадцати пуд оленя мяса туш на человека»¹⁰. Прибывший на смену Дежневу Ю. Селиверстов в отписке (не ранее 1654 года) писал: «на той же реке Анадыре на низ, ниже их зимовья, жили анаули иноземцы неясачные люди и во 159 году [1650/51] оне, Семен Дежнев с товарищи, тех иноземцев анаулей прибили и в иные годы тож разбивали для своих бездельных нажитков и ясырей»¹¹.

Атласов и его «полчане» во время похода 1697–1699 годов на Камчатку «питались… оленеми, которые полонили они у иноземцев, и рыбою, которую они имали у иноземцев, а иную рыбу сами ловили сетьми». Эти реквизиции подчас проводились с применением силы, поскольку камчатские коряки и ительмены отказывались давать «ясак» неведомым пришельцам. Как поведал сам Атласов в своих «сказках» по поводу одной такой «реквизиции»: «Они, коряки, учинились непослушны и пошли от них на побег, и он, Володимер, с товарищи их постигли, и они, иноземцы, стали с ними бится, и божиею милостию и государевым счастием их, коряк, многих побили, и домы их и олени взяли, и тем питались…»¹²

Надо думать, что Дежнев и Атласов не были оригинальны в своих действиях. До своих экспедиций они уже немало лет прослужили на северо-востоке Сибири, участвовали во многих походах на «иноземцев», имели большой опыт общения с ними, и, став руководителями, использовали традиционные и общепринятые методы жизнеобеспечения своих отрядов за их счет.

Ситуация усугубилась после того, как на присоединяемых территориях возникли русские остроги и зимовья. Промышленные и служилые люди пребывали там временно. Первые – пока не обеспечат себя достаточной добычей, вторые – на период «служебной командировки», обычно год-два. К началу XVIII века численность промышленников вследствие оскудения промыслов фактически упала до нуля и почти единственными представителями русского населения остались служилые люди. А они в подавляющем большинстве были «временщиками». Соответственно, и психология у них была «временщиков».

С момента объясачивания территории и установления на ней русской власти в силу вступал такой немаловажный фактор, как назначение якутскими воеводами служилых людей за взятки на должности, связанные с доходами в государственную казну, прежде всего приказчиками острогов и зимовий и ясачными сборщиками. Эти взятки именовались «окуп» и во второй половине XVII века превратились в Якутском уезде в хорошо отлаженную и фактически узаконенную местными властями систему.

Государев сыщик Федор Охлопков, посланный в 1665–1666 годах в Восточную Сибирь «всех воевод… неправды и плутости сыскать», выявил, что за назначение ясачными сборщиками якутские воеводы брали с приказчиков по 300 рублей, подьячих и толмачей – по 40 рублей, с рядовых казаков – по 6 рублей. Еще более безотрадную картину обнаружил другой государев сыщик Федор Качанов, приехавший в Якутск в конце XVII века. Оказалось, что взятки за посылки в ясачные волости поднялись до астрономических сумм: от 100 до 1200 рублей. Чем доходнее была «ясачная волость», тем выше был «окуп» (например, Ю. Крыжановский за назначение приказчиком в Охотск дал воеводе А. Барнешлеву 1000 рублей). По подсчетам сыщика, якутские воеводы во второй половине 1660-х годов одного «окупу» от ясачных сборщиков получали до 6–7 тысяч рублей ежегодно, «оприч того, что из волостей приезжают и приносят собольми и иною мягкою рухлядью». За 1694–1699 годы якутские воеводы в общей сложности получили только с приказчиков, по разным подсчетам, от 14 до 17 тысяч рублей¹³.

Якутский воевода Яков Агеевич Елчин в 1713–1715 годах получал взятки за назначение на службу в остроги и зимовья с приказчиков по 300 рублей, толмачей – по 200 рублей, подьячих – по 100 рублей и с прочих служилых – по го рублей. Следствие над ним установило, что в эти годы он взял со служилых людей «окупу» по меньшей мере 2356 рублей¹⁴. Другой управитель Якутска (с 1716-го по 1720-й), ландрат И.В. Ракитин, за отпуск на сбор ясака получил со служилых людей, по подсчетам следственной комиссии, 10 815 рублей. По данным этой комиссии, якутский ландрат, дворяне, дети боярские и другие служилые (всего 117 человек) оказались виновными в грабежах и взятках у ясачных огромного количества пушнины (одних только соболей 10 тысяч штук), скота, денег (1344 рублей)¹⁵.

Говоря об общих суммах взяток, выявленных следственными комиссиями, надо, конечно, иметь в виду, что их реальный объем был больше, поскольку многие служилые или вообще не признавались в даче «окупа», или занижали его величину, так как они понимали, что им придется объяснять следователям, откуда взялись такие деньги. Ведь жалованье служилых никак не могло покрыть расходы на взятки (особенно, если учесть, что им надо было обеспечивать собственное существование). В конце XVII – начале XVIII века рядовой казак получал в год 5–7 рублей, 5–7 четвертей ржи, 2–6 четвертей овса, 1,5–2,5 пуда соли, командный состав (десятники, пятидесятники, сотники, атаманы) – 5–10 рублей, 6–8 четвертей ржи, 2–6 четвертей овса, 1,5–2,5 пуда соли, дети боярские и дворяне – 6–20 рублей, 5–14 четвертей ржи, 5–12 четвертей овса, 2-ю пуда соли¹⁶. К тому же это жалованье хронически не выплачивалось в полном объеме и из него вычитали большие суммы за оружие, выдаваемое из казны¹⁷.