Kitobni o'qish: «Королевский двор в Англии XV–XVII веков»

Посвящается Нине Александровне Хачатурян

Предисловие

Идея опубликовать эту монографию была неслучайной. С одной стороны, среди выпускников кафедры истории средних веков Санкт-Петербургского университета сформировалась группа молодых, талантливых ученых-англоведов, сохранивших в неизменном виде свой аспирантский интерес к придворным исследованиям. Каждый из них, движимый уже самостоятельными изысканиями, тем не менее, остался верен своим исходным начинаниям. Это означало, что намеченный еще на исходе прошлого столетия план придворных изысканий в СПбГУ продолжает реализовываться. В его основе по-прежнему лежит вполне объяснимое желание исследовать сложившийся к началу эпохи раннего Нового времени феномен английского королевского двора и оформившегося в его рамках придворного сообщества. При этом на плечи каждого из аспирантов ложилась вполне определенная задача. Понятно, что в рамках сжатой по срокам кандидатской диссертации сама проблематика работы ограничивалась не только кругом доступных, как правило, опубликованных источников, но и уровнем разработанности тематики в современной западной историографии.

Тогда в конце 1990-х годов среди наших западных коллег уже бытовало мнение, что раннестюартовский двор был результатом длительных трансформаций, начавшихся в политической организации английского общества конца XV в. Значительная часть ученых поддерживала известный тезис Т. Таута о том, что в результате своеобразной «демилитаризации» ближайшего окружения монарха началось формирование сугубо «гражданских» форм его внутренней организации. Означавшие, помимо прочего, институциональную «оседлость» двора, строгое разделение его хозяйственных и церемониальных служб, такие формы определяли самое существо уже протекавших в раннее Новое время процессов. Так или иначе, но под влиянием Таута сложились наши представления о временных рамках намеченного проекта исследований, в котором дворы Эдуарда IV и Якова I Стюарта должны были составить своеобразные временные пределы.

С другой стороны, продвигаясь по пути реализации самой цели этого проекта, мы неизменно нуждались и по счастливому стечению обстоятельств получали весомую поддержку. Стремясь сохранить свое собственное лицо и критический взгляд на работы коллег и предшественников, мы испытывали потребность не только в апробации полученных результатов, но и продуктивной научной дискуссии. Открытость диалога с медиевистами и специалистами по раннему Новому времени воспринималась как жизненно необходимое условие для успешной работы. Было бы трудно предположить, кто, если бы ни Нина Александровна Хачатурян, мог организовать такую сложную работу. На протяжении последних без малого пятнадцати лет Нина Александровна возглавляет исследовательскую группу «Общество и власть», которая регулярно на базе Московского университета проводит научные конференции, так или иначе, отталкивающиеся от проблематики королевского двора. Объединяя таким образом само сообщество отечественных «придворных» историков, она заметно активизирует и направляет их работу.

Посвящая написанную нами монографию доктору исторических наук профессору Нине Александровне Хачатурян, мы хотели бы выразить тем самым признательность за создание и организацию принципиально важного для нас и очень комфортного пространства для научного диалога.

Концептуализация власти: королевский двор в исторической перспективе

А. А. Паламарчук
«Светило, сияющее лишь отраженным светом»: стереотипы современников и исследования по истории английского королевского двора

О восхитительная жизнь при дворе, где возможности для удовольствий столь велики, как если бы это был рай на земле. Величие государя, мудрость советников, достоинство господ, красота дам, предупредительность служителей, воспитанность джентльменов, богослужение утром и вечером, остроумные, ученые, благородные и приятные беседы целый день, разнообразие шуток и глубина суждений, меню из яств, изысканно приготовленных и изящно сервированных, тонкие вина и редкостные фрукты, превосходная музыка и восхитительные голоса, маски и пьесы, танцы и верховая езда, всевозможные игры и загадки, вопросы и ответы, поэмы, истории и поразительные изобретения, богатые одежды, драгоценные украшения, гармоничные пропорции и возвышенные устремления, роскошные экипажи, породистые лошади, королевские дворцы и удивительные здания, обворожительные создания и достойные манеры. И все эти прелести, окруженные атмосферой любви, погружают дух в пучину удовольствия.

Николас Бретон. Придворный и провинциал ¹

Мы при дворе найдем мздоимство и вражду,

Гордыню, похоть, зависть и божбу,

Банальность и чужим грехам потворство,

Пустую ложь и низкое притворство².

Джордж Уизер. Britains Remembrancer

Приведенные выше цитаты иллюстрируют две противоположные оценки двора современниками: первая представляет монарший двор без преувеличения раем на земле; вторая если и не приравнивает двор к аду, то указывает на придворную жизнь как на верный путь, ведущий к погибели.

Разумеется, для любого исследователя, осознающего важность реконструкции суждений современников для создания полноценной картины изучаемого им периода или явления, ничто не было бы столь ценным материалом, как рассуждения англичан тюдоро-стюартовской эпохи – периода, когда королевский двор не только становится исключительным центром политической и культурной жизни страны, но и претерпевает целый ряд внутренних трансформаций.

Однако в этих ожиданиях историки британской монархии раннего Нового времени вынуждены жестоко разочаровываться: вплоть до правления первых Стюартов рефлексия современников по поводу королевского двора как социального и административного феномена ограничивалась, как правило, или сугубо этическими оценками придворной жизни, или приобретала форму трактатов-наставлений, следующих традиции, заложенной «Книгой о придворном» Бальдассаре Кастильоне³. Ситуация меняется с развитием конституционного конфликта 1640-х годов и, парадоксальным образом, именно с последствиями произошедших изменений в оценке роли двора историкам приходится иметь дело по сей день.

Представляется, что именно политический конфликт, перешедший затем в вооруженное противостояние внутри страны, повлиял на то, что в глазах большинства современников королевский двор перестал быть органичным «продолжением» или «развертыванием» персоны монарха, пользуясь популярной метафорой – перестал быть «светилом, сияющим лишь отраженным светом».

Раскол политической элиты на группировки, получившие у современников названия «партия двора» и «партия страны» (весьма условно применимые к реальному разнообразию политических и конфессиональных альянсов), побуждал непосредственных участников конфликта, а также первое поколение историографов Гражданской войны мыслить о дворе иначе, чем прежде. Если ранее слово «придворный» указывало либо в строгом смысле на обладателя придворной должности, либо в более широком – на человека, следующего определенной поведенческой модели и близкого монаршему окружению, то конец 1630-х годов вносит в эту картину еще один элемент. Разумеется, принадлежность к «партии двора» подразумевала (особенно в глазах оппонентов) узнаваемый этос, однако, прежде всего, вызывала ассоциации со столь же легко узнаваемыми политическими и властными приоритетами и моделями.

В контексте изучения эволюции «придворных» исследований важно следующее: с развитием конституционного конфликта конца 1630-х – начала 1640-х годов «двор» начинает восприниматься как отдельная политическая группа, которая не просто стремится к удовлетворению собственных амбиций, но претендует на то, чтобы оказывать влияние на развитие всего общества. Меняется и представление о неразрывном единстве монарха и его двора. Спектр возможных трактовок, предлагаемых современниками, был весьма обширен, однако оппозицией весьма широко тиражировалась следующая картина: «партия двора», стремящаяся к изменению устоев английской конституции и не скрывающая своих прокатолических симпатий, воздействует на политические устремления короля, которому отводится весьма пассивная роль. При этом речь шла уже не о средневековом «влиянии дурных советников», но о влиянии враждебной и чуждой остальному обществу политической и конфессиональной среды. В устах оппозиции с «партией двора» прочно ассоциировались как высшие административные органы – прежде всего Тайный совет монарха, так и совершенно, казалось бы, «непридворные» институты, такие как, например, прерогативные суды – Звездная палата и Высокая комиссия, то есть та сфера, где вырабатывались неприемлемые для будущих сторонников Парламента решения.

В подобной перспективе уже не монарх являлся творцом своего окружения и «двора», а наоборот – «партия двора» создавала и развивала политическую и идеологическую программу, к которой в итоге примыкал король.

Пагубность влияния этой среды как на монарха, так и на общество не сводилась для современников лишь к распространению порочных нравов. Еще в яковитский период сатира (далеко не всегда рождавшаяся в ультра-пуританских кругах) подвергала двор критике не только за то, что в глазах современников он оказывается центром потребления средств и ресурсов, получаемых за счет «страны», тем самым лишая необходимых средств и возможностей тех, кто непричастен «придворной» среде. Наиболее весомым упреком, озвученным, скажем, в произведениях Майкла Драйтона или Томаса Миддлтона было то, что двор виделся им особой, самостоятельной группой, разрушавшей «подлинно английскую» патерналистскую модель отношений внутри общества. (Можно было при этом делать акцент на отношениях между монархом и общиной его подданных, между монархом и парламентом, между монархом – главой Церкви Англии и верующими или же, на другом уровне, на отношения между главой семейства и остальными его членами. В любом из этих случаев придворная среда, зиждившаяся на нестабильных и изменчивых связях личного патроната, требовавших для их поддержания постоянного личного присутствия, вложения немалых средств и приложения усилий, заслуживала порицание со стороны тех, кому не посчастливилось к ней принадлежать)⁴. Парадоксальным образом, на конструируемой оппозиционной пропагандой политической сцене именно «партия двора» оказывалась активной действующей стороной, провоцировавшей конфликт, в то время как «страна» с ее постулируемой стабильностью и здоровым консерватизмом должна была олицетворять приверженность древним основам английской конституции.

Вопрос о том, насколько обозначения «партия двора» и «партия страны» соответствовали политическим реалиям, а также в какой степени возможно говорить о действительном противостоянии этих двух группировок, все еще является темой для историографической дискуссии. Воспринятая у современников-полемистов идея противоборства двух лагерей до середины XX в. занимала прочные позиции в работах исследователей Гражданской войны⁵ и была подвергнута критике ревизионистской школой⁶. В развернувшемся в Англии конфликте К. Рассел и его последователи усматривали не столько противостояние двух «партий»-антагонистов, сколько гораздо более сложный клубок персональных и групповых конфликтов. При анализе ситуации первостепенное значение для ревизионистов приобретал структурный и инструментальный анализ событий и источников, в то время как субъективные оценки и концепции, пусть и восходящие к современникам событий, отходили на второй план и подвергались переосмыслению. Действительно, продемонстрированная ревизионистами неустойчивость группировок (как парламентских, так и придворных), эволюция политических приоритетов участников конфликта в зависимости от конкретных ситуаций побуждала исследователей отказаться от использования двухчастной модели и восприятия «двора» и «страны» как противостоящих констант. Тем не менее, оба понятия широко использовались современниками и, несомненно, являли собой вербализацию представлений о складывании внутри элиты политических альянсов, скрепленных чем-то большим, нежели династические, конфессиональные, национальные или корпоративные узы.

Обрисованную выше картину обогащают наблюдения над феноменом королевского двора, принадлежащие перу Д. Юма. Разумеется, на страницах его «Англии под властью дома Стюартов» собственно «придворная» тематика ни в коей мере не является самостоятельным предметом описания, анализа или последовательной рефлексии. Но, тем не менее, шотландский философ делает несколько важных наблюдений, к которым историки вновь обратятся лишь во второй половине XIX в. и позднее, уже в XX столетии.

Как и большинство своих предшественников, прежде всего, подобно лорду Кларендону, Юм сохраняет представление о дворе как «политической среде», а также и традиционное противопоставление «двора» и «страны», «провинции». Однако Юм открывает, что эта среда не однородна внутренне: двор подвержен исторической динамике. Речь идет не только о «лучших» или «худших» нравах его обитателей.

Разнообразные факторы, такие как личность монарха и его пристрастия, внутри- и внешнеполитические условия, конфессиональная ситуация, личное и административное влияние тех или иных придворных – все это, в глазах Юма, делало двор Елизаветы Тюдор непохожим на двор Якова I, а двор Карла I – на двор его сына Карла II. Юм, разумеется, не сосредоточивается на динамике изменений придворных институтов или должностей – этого придется ожидать еще почти полтора столетия, но демонстрирует изменчивость и подвижность придворной среды (ее большую или меньшую политизированность, большую или меньшую зависимость происходящего при дворе от монарха и т. д.).

Следующее наблюдение, которое Юм делает как бы мимоходом, касается роли двора в развитии общества, и прежде всего – нобилитета. Реконструируя и сравнивая политику Елизаветы Тюдор и Якова Стюарта в отношении знати, Юм, предвосхищая в некотором отношении мысль Норберта Элиаса, отмечает, что двор может использоваться государями как эффективный политический и социальный инструмент, средство управления и даже манипулирования знатью. «Приманить знать ко двору монарха, вовлечь дворян в дорогие удовольствия или занятия, губительные для их состояния, усилить их зависимость от министров через присутствие в столице, ослабить их влияние в провинции через жизнь вдали от собственных поместий – таковы обычные прием деспотических правительств»⁷. Юм отмечает также, что для самих монархов взаимозависимость между ситуацией при дворе и состоянием дел в стране была очевидной, а то, как пользоваться возможностями этой взаимосвязи, зависело от политической воли каждого государя.

Наконец, Юм косвенным образом отмечает соединение в жизни двора двух «измерений» – сферы политической и публичной, с одной стороны, и «приватной» сферы жизни монарха – с другой. Он полностью отходит от средневекового представления о сакральном теле короля, любые действия которого публичны с необходимостью. В то же время эта «приватная» сфера не приравнивается к происходящему в королевском хаусхолде, домовом хозяйстве; Юм видит возможность сосуществования в рамках одного и того же двора монарха-правителя и монарха – частного лица, наделенного собственными уникальными личностными характеристиками.

Масштабный нарратив Юма и созданные им трактовки событий долгое время оставались непревзойденным явлением британской исторической мысли. Кажется, что именно в силу насыщенности и оригинальности юмовского труда многие сюжеты и наблюдения (в частности, относительно двора), рассеянные по его тексту, если и были замечены, то не были развиты или переосмыслены.

Следующий этап в эволюции придворных исследований приходится уже на середину XIX столетия, когда историческая наука Британии переживает подлинный взлет, связанный с направлением, которое впоследствии получит название «вигской историографии». Употребление этого термина в отношении направления в исторической науке середины XIX-рубежа XX столетий стало общепринятым после выхода в свет книги сэра Герберта Баттерфилда «Вигская интерпретация истории» (1931). Говоря о «вигской историографии»⁸ Баттерфилд, разумеется, не имел в виду некие «заказные» сочинения, написанные по инициативе политической партии вигов, находившейся на политической арене Британии с конца XVII до середины XIX в. Речь, скорее, шла о том, как принципы и убеждения, общие для нескольких поколений вигов и симпатизировавших им англичан, нашли свое выражение в исторических трудах и во взглядах их авторов на исторический процесс в целом. В немалой степени вигская историография была связана с рождением и развитием политического либерализма, позитивистской философией, классическим англиканским богословием и протестантской этикой. Характерно для вигского направления было видение истории как направленного прогрессивного процесса, стремление выделять в нем «прогрессивные явления», восприятие переломных моментов истории как революций, внимание к теме политических и гражданских прав и свобод, а также – что было немаловажно для концептуализации истории Англии – отождествление протестантизма с либеральными ценностями, несущими благо всему обществу⁹.

Наконец, всему вигскому направлению был свойственен очевидный презентизм: подлинные критерии «прогресса», мера свобод и прав обнаруживались в современном авторам обществе, равно как и нормативные модели политической и социальной организации. События, явления и структуры прошлого, таким образом, поучали оценку, лишь подвергнувшись сравнению с современными образцами. С другой стороны, характерное для XIX столетия восприятие феноменов (прежде всего, связанных с политической сферой, например, политические партии, роль Парламента, ограниченная монархия и т. д.) транспонировалось на гораздо более ранние периоды Средневековья и раннего Нового времени: повествование о прошлом велось в категориях настоящего, притом в категориях политических.

Нетрудно догадаться, что для историков вигской школы – Маколея, Карлайла, Актона и Тревельяна (завершившего маколеевскую традицию) и др. – тема королевского двора и придворной жизни не могла оказаться сколь-нибудь серьезно значимой. Поскольку двор XIX столетия не являлся важным административным или политическим институтом, продолжая выполнять свои репрезентативные функции и функции королевского дома, хаусхолда, сюжеты, связанные с его существованием в Средние века не слишком занимали историков-вигов.

Если открытием авторов XVII в. стала политическая наполненность жизни двора, то вигская историография, продолжая традицию своих пропарламентски настроенных интеллектуальных предшественников, дала этой политической среде однозначную оценку, которая на протяжении долгого времени не подвергалась сомнению и отчасти продолжает тиражироваться и сегодня. Практически все, связанное с двором, оценивалось критически; более того, нечастые упоминания о придворной среде становились поводом для яркой негативно окрашенной риторики. Подобное отношение к придворной теме формировалось у историков-вигов благодаря рефлексии о двух эпохальных событиях: Гражданской войне в Англии и революции 1789 г. во Франции. В обоих случаях прологом, если не непосредственной причиной гражданского конфликта виделся произвол монарха, его приближенных и фаворитов, их чрезмерные запросы и траты, беспринципность в действиях, безразличие к судьбам страны и т. д.; местом же творившихся непотребств был, разумеется, королевский двор. События, разворачивавшиеся при дворе, в характеристиках вигов оказывались не «политикой» или «управлением» и даже не допустимой борьбой за власть, а их извращенной до неузнаваемости версией. При дворе, в отличие от общества, существующего за его пределами, не было места фундаментальным ценностям, правам и свободам – двор существовал по своим собственным законам, антиподам нормы.

Первым среди вигской школы такой образ двора представил Томас Маколей в его «Истории Англии с восшествия на престол Якова II»; (1848); Томас Карлайл реализовал опыт Маколея на французском материале во «Французской революции», а наиболее подробно его подытожил внучатый племянник Маколея Джордж Тревельян в «Англии при Стюартах» (1904) и «Истории Англии» (1923).

Рассуждая о средневековой монархии¹⁰, Маколей предлагает читателю следующую двухчастную схему: в средневековом английском государстве власть принадлежит, с одной стороны, монарху, наделенному рядом прерогатив и феодальных прав; он, кроме того, создает и поддерживает сеть светского и церковного патроната. Параллельно существует английская «конституция» – система прав, законов и обычаев, порождаемая самим духом английской нации и делающая английскую монархию «ограниченной» или «конституционной» с незапамятных времен. В этой модели при ее нормальном функционировании, с точки зрения Маколея, и скорее по умолчанию двору отводится скромная роль хаусхолда – домашнего хозяйства короля, призванного обеспечивать его умеренные, очень «конституционные» нужды. Как политический локус двор выходит на первый план только в те моменты, когда нарушается равновесие в государственной жизни.

Джордж Тревельян приводит еще более обстоятельный анализ событий, разворачивавшихся при елизаветинском, яковитском и каролинском дворах. Он развивает мысль Маколея о том, что разрастание и возвышение двора являлось ярким симптомом неизбежного кризиса в стране. Деспотизм Тюдоров нарушил равномерное развитие средневекового государства, низведя роль представительства, то есть Парламента, традиционного защитника интересов английского народа и инициатора перемен, к минимуму. За время правления такого сильного монарха, как Елизавета Тюдор, Парламент перестал расцениваться современниками как трибуна для отстаивания собственных интересов или интересов страны, а политическую дискуссию стало невозможно вести обычным способом. Поэтому общество начало искать иное место и иные способы осуществления своих целей – таким местом и оказывался двор. Если в «нормальной» ситуации Парламент служил ареной для урегулирования отношений между обществом и властью, «public affairs», то двор был местом, где преследовались лишь частные интересы, а политическую дискуссию подменяла частная интрига.

Правление Якова I – по мнению Тревельяна, бездарного и слабого монарха – было для Англии началом быстрого скатывания в революционный кризис, а средоточие власти при дворе знаменовало крах прочих административных институтов. «Английская политика, – писал Тревельян, – основывалась в тот момент на персональных связях более, чем когда-либо прежде и в будущем»¹¹. Двор был полон выскочек и нуворишей, которым король щедро раздавал титулы за деньги. Впоследствии именно они станут «профессиональными придворными», а с началом войны превратятся в закоренелых роялистов. Такое положение вещей виделось историкам-вигам гораздо более порочным, чем если бы управление осуществлялось теми, кто обладал этим правом по наследству (средневековая знать) или же бюрократией, как бы ни были велики недостатки системы в обоих случаях. Настоящим бедствием двора представали всесильные фавориты монарха, вроде Карра и Бэкингема, в то время как люди, наделенные талантом и совестью (среди таковых Тревельян называет Бэкона, Сесила, архиепископа Эббота и даже, скрепя сердце, Кока) либо терпели крах, либо были вынуждены идти на компромисс с совестью. Двор, таким образом, был средством отдалить от управления страной всех мало-мальски «совестливых и способных людей».

Период доминирования вигской историографии так и остался бы почти непродуктивным для изучения двора, если бы не возникшая в конце XIX столетия критическая реакция на выдвигаемые вигами идеи и методы работы с историческим материалом. Речь идет о развитии направления административной истории, у истоков которого стояли епископ Уильям Стаббс (с 1889 г. – епископ Оксфорда) и Томас Фредерик Таут¹².

В определенном смысле и вигские нарративы, и «административные» истории исходили из одного и того же интереса к государственно-правовым аспектам жизни общества, однако именно Стаббсу и Тауту удалось – вполне осознанно – отойти от явного презентизма, столь характерного для вигской школы. В 1920 г. Таут так охарактеризовал ситуацию в исторической науке середины – конца XIX столетия: «Естественная для человека погруженность в настоящее привела к тому, что мы начали изучать прошлое с мыслями, полными современных стереотипов. В Средневековье мы искали то, что было важно для нас, а не то, что было важно для людей того времени»¹³. Путем преодоления презентизма и модернизаций для административной истории было детальное изучение механизмов управления, а следовательно – пристальное внимание ко всему комплексу сведений, которые могли предоставить имеющиеся в распоряжении источники, восходящие к центральным и локальным административным институтам, в том числе и к придворным департаментам. Не ставя под сомнение важность собственно политической, «парламентской» истории вигов, первооткрыватели истории административной обращали внимание на то, что история взаимоотношений монарха и представительства – лишь один из сегментов исторического спектра, а вот «механизмы управления работают всегда и везде»¹⁴, и при этом они многообразны и многолики. Политическая жизнь изменчива, она может принести революции и катастрофы; структуры управления устойчивы и консервативны.

Неоценимой заслугой административной истории было открытие значения средневекового королевского хаусхолда. Особая роль в этом открытии именно средневекового двора принадлежит Стаббсу. В разделе его «Конституционной истории Англии», посвященном правлению нормандской династии, он показывает, что ближайший круг домашних короля одновременно представлял собой «первоначальный элемент управления государством»¹⁵. Стаббс анализирует номенклатуру и пытается реконструировать обязанности известных ему должностей, связанных с королевским домохозяйством, но, что более важно, указывает на то, что одна и та же персона – юстициарий, констебль, чемберлен – сочетала в себе две ипостаси: королевского слуги и администратора. Стаббс не только проводит аналогии между хаусхолдом нормандцев в Англии XI–XII вв. и более ранними аналогами в каролингской империи, германских землях и в самой Нормандии, но и прослеживает дальнейшее развитие (или отсутствие таковой) административной составляющей должностей хаусхолда. Однако Стаббса все же гораздо сильнее привлекала история более масштабных административных учреждений.

Т. Ф. Таут в полной мере компенсировал лаконичность своего учителя в отношении придворных структур, представив в масштабном труде «Очерки административной истории средневековой Англии: гардероб, королевская палата, малые печати» (1929) детальнейшую картину развития названных придворных служб. Таут демонстрирует, что хаусхолд средневекового монарха – это, прежде всего, инструмент реализации его персональной власти; придворные службы – особенно пространственно и физически близкие к королю, такие как гардероб и службы малых печатей – наиболее гибкий и контролируемый монархом административный инструмент¹⁶.

Именно через такого рода службы явственнее всего реализуется персональная воля монарха, становясь своеобразным «противовесом» более публичным и официальным службам казначейства и канцелярии. Таут также ставит вопрос о том, насколько очевидным и политически обусловленным было размежевание между монархом и контролируемым им хаусхолдом (hospicium) и публичными государственными структурами (regnum), датируя это разделение правлением Эдуарда II.

В отличие от Стаббса и Таута, А. П. Ньютон применил идею развития придворных служб и должностей, прежде всего королевской палаты, к материалу раннетюдоровской эпохи. При этом елизаветинский и тем более раннестюартовский двор оставались практически без внимания.

Итак, благодаря административному направлению двор перестает быть «средой» – он становится административным институтом, обретает структуру и функции, он наполнен уже не обобщенной массой «придворных», но носителями должностей. Более того, двор на страницах «административных» историй – если, разумеется, воспринимать двор как место средоточия и распределения власти и влияния – рождается задолго до появления двора как политической или культурной среды; оказанное им влияние на формирование административных институтов средневековой Англии гораздо шире, чем представлялось историкам когда-либо прежде, а придворные институты и должности – гораздо более устойчивы. Наконец, именно изучение структуры придворных служб помогает оценить процессы эволюции королевской власти в системе средневековой государственности и многообразие путей реализации монаршего авторитета.

Перспективы дальнейшего изучения феномена королевского двора невозможно представить вне контекста работ Норберта Элиаса. Несмотря на то что его исследования касались, главным образом, континентального материала, а книга «Придворное общество» (1969) посвящена французскому двору в Версале и французскому же нобилитету в период раннего Нового времени, значимость предложенного Элиасом метода для британских (и не только) «придворных» историков трудно переоценить. Существовавшие ранее возможности – изучение политической и административной истории двора – обогатились обращением к социологии придворного социума и применением к анализу исторических явлений социологической проблематики и социологического инструментария.

Как поясняет сам Элиас, изучение придворного микрокосма наиболее эффективным образом позволяет достичь необходимого историко-социологического синтеза, то есть применительно к феномену двора соединить «эмпирику» исторической науки и теоретические построения социологов¹⁷. Уже в более ранней работе «Процесс цивилизации» (1939) Элиас ставит вопрос о социальной детерминированности поступков индивида и границах автономии личности; тема заданности действий конкретной социальной средой, а также тезис о взаимоопределяемости явлений внутри этой среды получает развитие и на страницах «Придворного общества»¹⁸. Элиас воспринимает двор прежде всего как социальное поле; следовательно, задача исследователя – выявить структуру этого поля, что, в свою очередь, послужит ключом к пониманию конкретных событий и действий, разворачивающихся при дворе. Кроме того, верное понимание того, как организована и выстроена придворная социальная и культурная реальность, подводит историка к более глобальным выводам. Согласно Элиасу, двор выполняет в государстве Средневековья и раннего Нового времени репрезентативную функцию. Но репрезентацией чего служит двор? Во-первых, двор является моделью, уменьшенной копией общества, а точнее – форм организации этого общества; изучение придворной жизни дает возможность выделить те критерии, которые можно назвать организующими для более широкой социальной среды данного государства в данный исторический период; поняв способ управления и манипуляции придворным обществом, исследователь получает возможность наблюдать использование аналогичных механизмов в иных сферах и институтах. В числе подобных детерминирующих механизмов Элиас называет структуры и пространственную организацию жилища, этикет и церемониал, групповые этические и социальные установки и в этом смысле вновь поднимает вопрос, ставившийся еще публицистами XVII столетия, а именно – насколько сам монарх является творцом придворной среды, и в какой мере он сам вынужден действовать согласно нормам, вырабатываемым без его непосредственной воли. Тем не менее, двор выполняет еще одну репрезентативную миссию: именно при дворе монарх являет миру себя, а также – в самых разнообразных формах (церемониальных и драматических действах, изобразительном искусстве, литературе, проповедях и речах) – являет нобилитету те идеи о себе самом и собственной власти, которые должны быть восприняты и усвоены не только придворной верхушкой, но и обществом в целом.